Текст книги "Южная Осетия в коллизиях российско-грузинских отношений"

Автор книги: Марк Блиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Поход грузинского генерала Абхазова

Планы Паскевича не ограничивались покорением Южной Осетии и фактической ее передачей грузинским тавадам. Они предусматривали также карательную экспедицию в Северную Осетию; северо-осетинские общества не давали сколько-нибудь значительных поводов для применения к ним карательных мер. Однако было ясно, что репрессии российско-грузинских войск в Южной Осетии серьезно повлияли и на Северную Осетию, где в последние годы преобладали пророссийские настроения. В северных районах Осетии осознавали, что карательная экспедиция российско-грузинских войск может перекинуться из Южной Осетии в Северную Осетию и готовились к вооруженному сопротивлению. Но население Северной Осетии было настроено мирно и надеялось на то, что сможет избежать конфликта. Еще не до конца завершились карательные меры в Южной Осетии, как генерал Ренненкампф направил капитана Ковалевского в «северные районы Магладвалетии», т. е. на северные окраины Южной Осетии. Перед капитаном ставилась задача успокоить население Закинского и Трусовского округов, взбудораженное военными событиями в Южной Осетии, и продолжить топографическую подготовку карательной экспедиции в Северную Осетию. Встретившись с местными старшинами, Ковалевский, благодаривший последних за «доброе поведение», требовал, чтобы они предоставили ему проводников «для проезда» в Куртатинское общество. Под разными предлогами старшины отказывались выполнить просьбу капитана. Ковалевский поинтересовался «у толпы», окружавшей его, нет ли куртатинцев среди собравшихся. Капитан не скрывал причину, по которой собирается посетить куртатинцев, «жилище коих» он «желал означить на карте». Пригласив к себе представителей Куртатинского общества, Ковалевский одарил их «подарками» и «несколькими червонцами» и «просил их ехать... в их жилища». Но русскому офицеру не помогли подношения. По собственному его признанию, «...куртатинцы отказались исполнить просьбу» Ковалевского «и решительно объявили, что все Куртатинское общество поклялось не принимать к себе ни русских, ни писем от них и действовать заодно с тагаурцами, кои, как известно, собрали многочисленную толпу и намерены по примеру джамурцев встретить» российские войска «с оружием». Капитан Ковалевский прибег к угрозам, на что куртатинцы «в дерзких выражениях отвечали, что решились умереть», но не позволят кого-либо пустить в свое общество.

По-другому были настроены представители Нарского общества. Ковалевский заметил миролюбие нарцев и решил направиться к ним; здесь, среди жителей Нара, он «был встречен народом с особенною ласкою». Судя по всему, в Наре и в других окрестных селах события в Южной Осетии воспринимали так, словно южане не желают состоять в составе Российского государства и по этой причине Ренненкампф был вынужден предпринять против них карательные меры. Жители Нарского общества, поверившие такому объяснению российского командования, осуждали своих южных соотечественников, призывая их к миру с Россией. Мысль о виновности южных осетин в «разбоях», в «непокорности российскому государю» внушалась нарцам также капитаном Ковалевским. Верившие русскому офицеру, явно искажавшему подлинные цели российско-грузинской карательной экспедиции, «нарцы отвечали, что они со времени императрицы Екатерины были всегда покорны воле правительства». Они напомнили и о другом – о том, что в 1801 году «присягою верности» подтвердили свое вхождение в состав России. Свою готовность быть в составе Российского государства Нарское общество выразило в следующих предложениях: а) наладить почтовую связь между нарцами и официальными властями России; б) назначить им «начальником русского чиновника и преимущественно военного, который, живя среди них, в Наре, управлял бы ими...»; в) «дать некоторым» нарцам «способ учить грамоте детей своих». Особо подчеркивалось, что этого желает «нарский дворянин Таги Хетагуров»; г) наладить в Нарском обществе российское судопроизводство; д) снять блокаду Цхинвала и открыть северным осетинам дорогу для торговых сделок в Цхинвале.

Мирные переговоры капитана Ковалевского в центральной части Осетии сопровождались одновременной подготовкой к проведению карательной экспедиции в Восточной Осетии. Этому району российское командование придавало особое значение, поскольку по нему проходила Военно-Грузинская дорога, более или менее надежно связывавшая Россию с Закавказьем. Немалый интерес к дороге проявляли и грузинские тавады. Последние от карательной экспедиции в Восточную Осетию ожидали получить властные полномочия над местным населением и главное – овладеть дорогой, приносившей доходы как командованию, так и тагаурским феодалам. Уверенность в возможности заполучить в свои руки наиболее выгодный район Осетии повышалась тем, что карательную экспедицию предстояло провести генералу Абхазову – грузину по происхождению. Но было и другое обстоятельство, вызывавшее возбуждение у тавадов. Как и в Южной Осетии, они думали, что российское командование привлечет в карательную экспедицию Абхазова войсковые отряды грузин, существовавшие в виде милицейских формирований. Тавады, однако, этого не дождались. Они еще не знали, какие серьезные перемены произошли во взглядах главнокомандующего Паскевича по поводу административного устройства Осетии и феодальных прав в ней грузинской знати.

Абхазов знал о приготовлениях к вооруженному сопротивлению в Восточной Осетии. Он опасался, что тагаурцы получат подкрепление из других районов Осетии и бои превратятся в масштабные. Генерал также понимал, что подобное развитие событий парализует Военно-Грузинскую дорогу и ему сложно будет получить помощь и с севера (из Владикавказа), и с юга (из Тифлиса). Чтобы избежать военных действий на самой дороге, Абхазов пригласил во Владикавказ тагаурских феодалов для переговоров. Представители Восточной Осетии были за мирные контакты с российскими властями. Вооруженное противостояние с российскими войсками они рассматривали как крайнюю меру. Во Владикавказе Абхазов заявил тагаурским представителям о своем походе в Осетию, назвав его «мирным». Цель экспедиции он формулировал таким образом, «что российские войска вступят в их земли для приведения к присяге на верноподданство государю императору всех селений Тагаурского ущелья и для устройства гражданского порядка, долженствующего обеспечить взаимные права и собственность». Представители Восточной Осетии, не поверившие генералу Абхазову, потребовали, чтобы им было разрешено вместе с российскими войсками двигаться по Осетии в качестве наблюдателей. Неожиданное предложение застало Абхазова врасплох, и он был вынужден согласиться. Вне отряда Абхазова из Владикавказа в Тагаурию возвращался лишь Беслан Шанаев. По поводу такого исключения генерал был спокоен, поскольку у Абхазова оставался сын Беслана – Азо Шанаев, состоявший на русской воинской службе. Но Беслан спешил в Восточную Осетию, чтобы подготовиться к обороне на случай военных действий. Здесь нет необходимости приводить события, связанные с карательной экспедицией Абхазова в Северную Осетию. Сценарий этой экспедиции как две капли воды был сходен с экспедицией в Южную Осетию – разрушения, кровь, насилие и бессмысленность карательных мер.

Решения Паскевича

Несмотря на отмеченную одинаковость экспедиций, сквозь густой дым пушечных выстрелов и пожаров, коими были охвачены осетинские села и хлебные поля, можно было разглядеть одно важное достижение, а точнее – единственное политическое просветление, которое несколько неожиданно пришло к российскому командованию в ходе карательных экспедиций в Осетии. Главным героем военно-политических операций в Осетии стали не генералы Ренненкампф и Абхазов – непосредственные исполнители этих операций, а граф Паскевич, «со стороны» наблюдавший за ходом событий и отчитывавшийся о них перед Петербургом. В этой «рутинной» суете его осенила идея «не водворять» в Южной Осетии «моуравства» – «прогрузинской» формы управления, а вместо них учредить приставства, идентифицировавшиеся с российской властью. На начальном этапе, сразу же после завершения экспедиции Ренненкампфа, это новшество явилось полумерой в отношении Южной Осетии, не желавшей находиться в грузинской системе управления. Другим шагом, также достаточно робким, явилось назначение в Южную Осетию российских приставов «преимущественно» из «отставных чиновников» русской армии, в том числе грузинских князей, дворян, «знавших осетинский язык». Само по себе приставство, которому передавалась местная власть, становилось серьезным ограничением для претендентов на феодальные владения в Южной Осетии. Оно подрывало главное звено в феодальной системе – насилие, на котором основывался грузинский феодализм. Учреждение института приставства и первые назначения в местную администрацию, однако, явились для Паскевича предварительными мерами организации в Южной Осетии управленческой системы. Судя по документам, главнокомандующий уже после окончания карательных мер вынашивал мысль о решении более фундаментальных задач, связанных с политическим положением югоосетинских обществ. Рассматривая последние как «источник» российско-грузинских противоречий, Паскевич пытался максимально ограничить территорию, на которую бы могли претендовать грузинские князья в Южной Осетии. С этой целью часть Южной Осетии «была причислена» к Горийскому уезду, а другая – передавалась в управление майора Чиляева. В продолжение этой же идеи главнокомандующий занялся также переселением отдельных югоосетинских сел во внутренние районы Грузии. Максимально сузив таким образом территориальное пространство, которым собирались овладеть в Южной Осетии грузинские тавады, Паскевич сразу же столкнулся с жестким сопротивлением князей. По свидетельству главнокомандующего, «вскоре по покорении осетин, князья Мачабели и Эристави начали делать присвоение их себе в крестьянство». Грузинские тавады, заметив, чем для них грозят действия Паскевича, пытались оказать давление на российские власти. Острый конфликт, находившийся еще в латентном состоянии, был очевиден. Главнокомандующий был к нему готов. Вынашивая планы кардинального решения политического статуса Южной Осетии, он до середины декабря 1830 года никого в них не посвящал. Лишь 12 декабря 1830 года Паскевич обратился в Генеральный штаб и выдвинул вопрос о неправомерных притязаниях князей на югоосетинское крестьянство. Это донесение в штаб стоит рассматривать как пробный шар, запущенный Паскевичем для высших властей в Петербурге; обычно же главнокомандующий доносил военному министру, а последний – императору. Сообщая о притязаниях Мачабели и Эристави в Южной Осетии, Паскевич изложил свои аргументы, согласно которым грузинские тавады не имели права на что-либо претендовать в Осетии. В частности, главнокомандующий заявил: «...по сему предмету эпохою вероятности претензии должно принять манифест 1801 года; те же из претендателей, которые до состояния того манифеста по неоспоримым документам не владели осетинами, само собою разумеется, не имеют никакого права предъявлять своих претензий».

Паскевич хорошо понимал, как сложно будет убедить грузинских тавадов, приступивших к феодальному овладению Южной Осетией, в том, что у них нет исторических прав на осетинское крестьянство. Ожидая острой политической схватки, он поручил советнику экспедиции Яновскому и майору Козачковскому составить развернутую записку по поводу политического положения Южной Осетии и о конкретных притязаниях на нее со стороны грузинских князей. Записка военных чиновников, представленная Паскевичу в начале июня 1831 года, отличалась глубоким пониманием вопроса и объективностью. Она начиналась с известного нам уже положения о том, что в свое время князья Эристави и Мачабели не являлись феодальными владельцами, а представляли собой эриставов, т. е. управителей, назначаемых «грузинским царем». Напомним еще раз: в персидском государстве, в которое входило де-юре Картли-Кахетинское княжество, не было европейской системы аллода, из которой бы вырастало сколько-нибудь крупное феодальное владение. Все тавады, в том числе «грузинский царь», назначались персидским шахом в качестве управителей, не обладавших феодальным правом на владение землей или же крестьянами в российско-европейском смысле. Такое право монопольно принадлежало только шаху. Однако в Восточной Грузии, иногда и в Южной Осетии, «грузинский царь», считавшийся главным валием шаха, периодически брал на себя (нередко со ссылкой на шаха) назначение на местах новых управителей, лишая этой должности неугодных ему старых. Яновский и Козачковский указывали на то, как Ираклий II, рассердившись на Эристави, пытавшихся выйти из «персидско-грузинской» формы феодального господства и добивавшихся приобретения в Южной Осетии феодального владения, лишил их права на управление в Южной Осетии. По Паскевичу, из этого следовало, что при подписании Манифеста о присоединении Грузии к России Эристави не состояли во «владетелях» и не имели права состоять в этом статусе. Яновский и Козачковский «докопались» и до не менее важного обстоятельства: Эристави, при Александре I и Николае I выступавшие в роли «грузинских князей», идентифицируя себя с этническими грузинами (иначе с ними никто не стал бы обсуждать вопрос о феодальных владениях), имели сугубо осетинское происхождение. Под именем «Эристави», начиная с VI века н. э. и до начала XVIII века, числились представители разных осетинских фамилий. По сведениям Яновского и Козачковского, с начала XVIII века «эриставы арагвские были из фамилии князей Сидамоновых» – это одно из исторических родовых колен, восходивших к роду Ос-Багатара, прародителя осетин. Что касается ксанских «Эристави», то они состояли «из дома дворян Бибилуровых, от коих» происходили «претендатели» на Южную Осетию в XIX веке; осетинская фамилия Бибилуровы (Бибылта) относилась к аланскому царствовавшему роду, однако, потеряв престол, они были высланы в Южную Осетию, где при поддержке князей утвердились «управителями» над местными жителями Ксанского ущелья. Следует заметить, что, несмотря на осетинское происхождение, и Сидамоновы, и Бибылта, ставшие Эристави и «сварившиеся» в грузино-персидском феодализме, стали для осетин подлинными маргиналами, узнаваемыми только как грузинские князья. Хотя стоило бы помнить, что в отношении к Южной Осетии, если бы даже они являлись в ней «владельцами», а не управителями, они оставались коренными жителями. Добавим еще: Бибылта, как ксанские Эристави, благодаря господству грузино-персидского феодализма, полностью усвоили идеологию восточного деспотизма, беспрепятственно поступавшего из шиитского Ирана. Даже Ираклий II, отстраняя их от должности управителей, обвинил «Бибилури», т. е. Бибылта, в «зверствах», чем, главным образом, и мотивировал свое решение. Что же до самих осетин, то они целиком и полностью «Бибилури» причисляли к Грузии и стыдились называть их своими соотечественниками. То же самое относилось к Сидамоновым – арагвским Эристави, которых также рассматривали как грузинских князей. Важно и другое – неровность, а нередко крайняя противоречивость в отношениях между «осетинскими» Эристави, с одной стороны, и грузинским «царем» – с другой. «Осетинские» Эристави, оставаясь «управителями», одновременно пытались заполучить в феодальную собственность осетинские села и закрепиться в них в положении «сеньора». Именно подобная очередная попытка ксанских Эристави закончилась тем, что Ираклий II – сторонник персидской модели феодализма решительно отказался от услуг поднадоевших ему местных Эристави.

На протяжении всей первой трети XIX века ксанские, арагвские Эристави и Мачабели, пользуясь поддержкой российских властей, настойчиво добивались разделения Южной Осетии на феодальные владения и приобретения их в собственность. При этом, замечая как российские власти покровительствуют грузинским тавадам, «осетинские» Эристави пытались отторгнуть Южную Осетию от остальной Осетии, дабы в составе Грузии пользоваться теми же привилегиями, коими наделялись грузинские тавады. Особые надежды Эристави и Мачабели возлагали на карательную экспедицию Ренненкампфа, благодаря которой они думали окончательно закрепить за собой всю территорию Южной Осетии. Еще не был завершен разгром осетинских сел, а Эристави и Мачабели, ожидавшие получить должности «моуравов», заявили о своих притязаниях на феодальное владение в Южной Осетии. Размеры владений, на которые они претендовали, были столь непомерны, что ими практически охватывалась вся Южная Осетия. Дело здесь доходило до курьезов. Яновский и Козачковский доносили Паскевичу, «что князья Эристовы о претендуемых ими ущельях имеют не весьма верные сведения». Так, в списке «владений» Эристовых указывалось ущелье «Шуацверское», которого в Осетии просто не было. Многие деревни, приводившиеся в том же списке, будто являвшиеся их потомственной собственностью, также не значились на карте Осетии. В осетинских ущельях – Магландолетском, Тлийском, Чапранском, Гандасском, Кногском «и других», «на кои Эристовы объявляют претензию», по заключению Яновского и Козачковского, не было обнаружено «никаких следов их управления». Агрессивные устремления Эристовых в Южной Осетии, имевшие энергичную поддержку со стороны Верховного грузинского правительства, послужили поводом для таких же непомерных феодальных притязаний со стороны князей Мачабели. По свидетельству Яновского и Козачковского, «пример Эристовых подал повод и князьям Мачабели присваивать вновь покоренных осетин, живущих по Большой Лиахве в ущельях Роккском, Дагомском, Урс-шуарском, им никогда не повиновавшихся и не принадлежащих». Столь явная агрессия в отношении осетинских обществ объяснялась не только политикой грузинских князей, но и российской администрации, потакавшей во всем местным тавадам. Суть идеологии грузинской экспансии заключалась как раз в том, что на протяжении первой трети XIX века крупные военно-политические события, проводившиеся Россией в Закавказье, предназначались «для Грузии и производились во имя Грузии». Именно благодаря этому принципу, усвоенному грузинским обществом, стали рождаться идеи о некоем исключительном превосходстве не только над соседними народами, но и над той страной, усилиями которой создавался «кавказский монстр». Это вполне понятная логика общества, долгое время находившегося в состоянии угнетенности и неожиданно освободившегося и получившего право осуществить свою мечту – стать самому «исключительным» и иметь возможность угнетать других. Такого рода психология, распространенная среди грузинских тавадов, утверждалась в Грузии в основном в первой трети XIX века. Наиболее заметно она проявилась во время проведения карательных экспедиций в Южной и Северной Осетии. Узнав о том, что российские войска открывают военные действия в Северной Осетии, грузинские тавады заранее стали обсуждать вопрос о расчленении североосетинских обществ на отдельные феодальные владения. Яновский и Козачковский доносили Паскевичу, что «князья сии», т. е. грузинские, «полагая наверное, что скоро последует покорение осетин и по другую сторону Главного Кавказского хребта обитающих, объявляют уже своею принадлежностью» те районы, где жители «едва ли знают и по наслышке о существовании сих князей».

Обострение российско-грузинских противоречий

Среди князей, претендовавших на осетинское крестьянство, наиболее влиятельным в 30-х годах XIX века являлся сенатор, генерал-лейтенант Г.Е. Эристави. Именно он и Верховное правительство Грузии вступили в острую борьбу с Паскевичем по поводу Южной Осетии. В начале июня 1831 года генерал Панкратьев сообщал главнокомандующему о том, что сенатор Георгий Эристави требует, чтобы его родственников – ксанских Эристави «допустили к владению несколькими осетинскими ущельями», над которыми установлено российское административное управление. При этом со ссылкой на Верховное грузинское правительство и указ Александра I (1803 год) Г.Е. Эристави перечислял осетинские ущелья, на которые претендовали сородичи сенатора. Любопытно, что к названиям этих ущелий, имеющим в основе осетинские топонимы, он добавлял грузинское «хеоба», т. е. ущелье: Джамурис-хеоба, Лиахвис-хеоба, Гвидис-хеоба, Шуацверис-хеоба и Маграндолетис-хеоба. Искажая осетинские топонимы, воспроизводя их с грузинского языка, сенатор подчеркивал, что все ущелья «без изъятия принадлежали фамилии князей Эристовых и постороннего владения в оных никогда не было». Генерал Панкратьев, «доискавшись» до более ранних актов, установил, однако, что, кроме Джамурского ущелья, Эристави не были управителями в других ущельях. Генерал особо отмечал и другое: «притом с вероятностью можно заключить, что при всем снисхождении к Эристовым, здешнее начальство не считало себя в праве отдать им то, что еще не было достоянием России». Продолжая эту мысль, генерал Панкратьев пояснял также, что «князья Эристовы», несмотря на то что они «титуловали себя до сего времени осетинскими помещиками, но владения в этих местах не имели никакого». Он хорошо знал Осетию, в особенности ее южные общества, и был уверен, что притязания как Эристовых, так и Мачабели происходят не из того, что они действительно что-то «потеряли» в Осетии, а из стремления закрепиться в качестве владельцев на значительной территории, принадлежавшей осетинам. В связи с этим генерал Панкратьев вопрос о феодальных притязаниях грузинских князей поставил в плоскость политического решения. Он писал Паскевичу, что последствия, к которым приведет предоставление грузинским князьям феодальных владений в Южной Осетии, будут тяжелыми. После экспедиции Ренненкампфа, свидетельствовал генерал, «осетины чувствуют...» такую попечительность, что «сами стараются спомошествовать намерениям правительства» и что «все эти начатки истребятся совершенно, если предоставить» осетин «помещичьему владению».

Генерал Панкратьев, основываясь на обсуждениях осетинского вопроса в годы правления Александра I, высказывал мысль, ранее часто повторявшуюся: «закоренелая ненависть» осетин к грузинским князьям «простирается даже на весь народ грузинский». Напоминая об этом, генерал приводил пример, как осетины «составляли заговор», чтобы потребовать от «начальства сменить» им «пристава грузина и назначить на его место чиновника из русских». Из этой конкретной ситуации он делал вывод: «при таком расположении» осетин к Грузии «нельзя не ожидать, что отдача сего народа Эристовым, особенно при беспорядочном помещичьем управлении в Грузии, повлечет за собою снова волнения». Занимая принципиальную позицию в вопросе о непризнании за Эристави прав в Южной Осетии на феодальное владение, генерал Панкратьев учитывал также, что уступка княжескому роду Эристави повлекла бы «бесчисленное множество подобных требований, ибо, – подчеркивал генерал, – на опыте известно, сколь притязательны помещики Грузии». Он был уверен, что малейшее послабление в отношении княжеских притязаний приведет к тому, что в Южной Осетии не останется «малейшего участка земли без того, чтобы на оный не явилось» грузинского «претендента». Генерал Панкратьев, следуя этой реальности, отказал сенатору Г. Эристави, обратившемуся к нему с просьбой о допуске представителей Эристави к управлению осетинскими ущельями (хеобами). При этом он сослался на Паскевича, в компетенции которого был подобный вопрос.

Когда генерал-адъютант Панкратьев составлял свое донесение на имя Паскевича, последний находился в Петербурге. Было ясно, что вопрос об Осетии в контексте нового административного управления и в свете грузинских феодальных притязаний на югоосетинские общества является ключевым в обсуждениях, которые главнокомандующий на Кавказе проводил с верховной властью в Петербурге. Не случайно, что вслед за донесением Панкратьева последовало распоряжение Паскевича о составлении «Проекта всеподданнейшего рапорта графа Паскевича», разработанного тем же Панкратьевым. В «Актах Кавказской археографической Комиссии», где был опубликован «Проект», содержится приписка: неизвестно, «был ли» «Проект» «доводим до высочайшего сведения», или он остался на бумаге. Но последующие решения, принятые Петербургом по Южной Осетии, не оставляют сомнения, что императорская воля о лишении Эристовых права на феодальное владение в юго-осетинских обществах основывалась на указанном «Проекте». В связи с этим о последнем следует сказать подробнее. Первая часть «Проекта» состояла из истории вопроса, начиная с 1802 и до 30-х годов XIX века – до экспедиции Ренненкампфа. Вторая его часть целиком посвящена притязаниям ксанских Эристовых и конфликту грузинских князей с графом Паскевичем. В «Проекте» приводилась «Жалоба» князей Эристави, состоявшая из трех пунктов:

1. Российским военным чиновникам вменялось в вину, что под предлогом, будто осетины отложились «от повиновения», они направили в Осетию карательную экспедицию – «единственно для своих выгод разорили осетин мирных селений...»

2. Российские власти обвинялись в том, что Осетия была разгромлена во имя назначения в ней приставов, от которых осетины угнетены и «отыскивают свободу».

3. Карательные меры Ренненкампфа, писали князья в Сенат, понадобились в Осетии для того, чтобы через приставов «взыскивать» с местного населения «оброк в свою пользу».

Жалоба на российских чиновников – участников карательной экспедиции Ренненкампфа, была составлена на русском языке и подана в Правительствующий Сенат. Позже, когда Сенат направил ее в Тифлис, поручая военному губернатору разбирательство, выяснились некоторые подробности: а) когда подписавшим объяснили, что за «извет» может последовать «самое строгое взыскание», то князья, расписавшиеся под жалобой, сослались на незнание русского языка, на котором подавалась жалоба; б) под жалобой приводились имена всех князей Эристовых, но подписи поставили только двое – Шанше и Шалва, действительно не знавшие русского языка. Подобные явно восточные поведенческие методы мы еще встретим – они широко практиковались среди тавадов, изощренно боровшихся за каждый незначительный шаг, ведший их к социальным преимуществам. Важно было другое – тавады, имевшие громкие титулы князей, помещиков, дворян, генералов и пр., на самом деле еще недавно представляли собой холопов персидского шаха. В абсолютном большинстве они вели себя в отношении собственного народа, соседних горских народов и российских властей не только как «хищники», но нередко как мелкие «пакостники». Та «жалоба», которую подали Эристави в Сенат, была признана «изветом», т. е. ложным доносом, клеветой, и согласно закону от 30 марта 1806 года наказанию подлежали как подписавшиеся, так и писари. Но суд не смог обнаружить даже писарей, поскольку Эристави «выставили» в этой роли «умерших».

Мелкие уловки, с которых начинали свои притязания князья, не были свидетельством их нерешительности перед российскими властями. Борьбу за Южную Осетию, начатую князьями, решил продолжить сенатор Георгий Эристов. Последний обрушился прежде всего на российское командование, в частности – на генерала Стрекалова, допустившего к приставским должностям и к административной деятельности в Южной Осетии лиц, ранее будто бы состоявших в крестьянской зависимости от князей Эристави. Сенатор, однако, явно допускал неточность – в четырех приставствах, образованных в Южной Осетии, приставы были назначены «из грузинских дворян». Г.Е. Эристави особенно был недоволен тем, что в каждом населенном пункте Южной Осетии был введен институт старшин из самих осетин. Старшины, помимо прочего, обладали функциями словесных судов, рассматривавших гражданские споры. Предоставление осетинским старшинам права на частичную судебную деятельность фактически закрывало грузинским тавадам «социальные подступы» в осетинские села. Крайне возмущенный этим Георгий Эристов жаловался Сенату, что судебная власть в осетинских селах досталась «недоброхотам», «эристовским крестьянам». В новой ламентации сенатора «грузинские дворяне», получившие приставские должности в Южной Осетии, также были представлены как «феодально зависимые» от «эристовых люди», как от князей «отыскивающие свободу».

Не менее любопытным является то, как освещал сенатор Георгий Эристов события 1830 года, связанные с карательной экспедицией Ренненкампфа. Он не затрагивал тему об активном участии грузинских отрядов, в частности самих эристовских князей, в карательных мерах в Южной Осетии. Но факты преподносил так, будто бы осетинские крестьяне, по своей воле находившиеся в зависимости от князей Эристави, были «покорены силою оружия» только российскими войсками. Что же до требования сенатора, то оно заключалось в том, чтобы «удалить» осетинских старшин, кои российским командованием привлечены к административно-судебной деятельности, и «отклонить поселенную между этими народами мысль, что они могут быть от Эристовых свободными». Ставя так вопрос, сенатор Георгий Эристов имел в виду не только осетинских старшин, получивших от командования судебные функции, но и приставов, приступивших в Южной Осетии к административной деятельности. «Нет приличия, нет законного соответствия, – рассуждали Эристовы, – чтобы подвластные им дворяне вроде должностных чиновников могли быть приставами в поместьях их владельцев». Георгий Эристов вносил в Сенат предложение, «чтобы было назначено по сему делу исследование», при этом не исключал своего участия в расследовании всех перемен, происшедших в Южной Осетии после 1830 года. Сенат, в свою очередь, потребовал от Георгия Эристова «список деревень» Южной Осетии, на которые претендовали князья Эристовы.

На требования сенатора Георгия Эристави, ставившего вопрос о ликвидации в Южной Осетии приставской системы управления и восстановлении для эристовских князей «прав владения» югоосетинским крестьянством, граф Паскевич имел свою четкую позицию. Он считал, что документы, представленные князьями Эристави и признанные «Общим Собранием Верховного правительства Грузии» «действительными», на самом деле состоят из «фальшивых актов». В частности, Паскевич указывал на «список деревень», составленный князьями, на которые последние претендовали; в нем значилась 61 деревня, при этом обнаружилось, что «список» содержал немалую путаницу. «По сличении сего списка с описанием посланного в Осетию чиновника, – писал главнокомандующий, – оказывается оный крайне неполным и беспорядочным. Многие деревни пропущены, а некоторые показаны не в тех ущельях, где они действительно находятся». Из этого граф Паскевич делал вывод: «это неведение» о количестве населенных пунктов в районах Южной Осетии, на которые претендовали князья, и ошибочное указание их расположения в ущельях «может служить довольно убедительным свидетельством против помещичьих прав князей Эристовых над Осетией». Свое объяснение было у графа Паскевича и по поводу его нежелания упразднить в Южной Осетии установленную в ней приставскую систему управления. По мнению главнокомандующего, «смена недавно еще определенных приставов произведет на вновь покоренных осетин неприятное впечатление и подорвет последнюю доверенность их к начальству, подав им повод думать, что они могут рано или поздно впасть в руки Эристовым». Мысль о том, что осетины могут быть вновь отданы на произвол грузинских тавадов, графом Паскевичем отвергалась полностью. В связи с этим он напоминал о прошлом, когда «все права» грузинских князей над «осетинами ограничивались тем, что ни один из сих людей не смел показаться на базарах и в деревнях Карталинии без того, чтобы не быть совершенно ограбленному от так называемых помещиков; некоторые из этих последних устраивали в тесных ущельях укрепленные замки, мимо которых никто из осетин не мог пройти, не подвергаясь опасности лишиться всего имущества; под разными предлогами брали они осетинских детей и потом продавали в разные руки. Подобные действия само собою должны были вооружить против них этот народ, а нищета, от оных происшедшая, продвинула его на воровства, разбои и грабежи...» Ключевая фраза Паскевича, отвечавшего на требования князей Эристовых, состояла в жесткой политической формулировке: «...настоящий образ управления народами», т. е. осетинскими обществами, «покоренными силою российского оружия и купленными, так сказать, ценою крови русских, должен остаться неприкосновенным...»