Текст книги "Южная Осетия в коллизиях российско-грузинских отношений"

Автор книги: Марк Блиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

«Разбойный феодализм». «Разбойное дворянство»

Грузинская историография, естественно, хорошо заметила, что начиная с 1519 года, т. е. с захвата Персией большей части грузинской территории, а также ряда других районов Закавказья, устанавливались здесь восточные формы феодализма. Однако утверждается, будто перестройка «традиционного феодализма» и процесс возобладания «персидской» социальной модели захватил только Армению и Азербайджан, но стороной обошел Грузию, в которой якобы, как и раньше, владельцем земли оставался грузинский феодал. Вместе с тем признается, что в XVI веке, в результате персидской агрессии, угона в плен больших масс населения из Грузии и разрушения хозяйственной жизни, происходит ломка «национального» феодализма, основанного на частновладельческой собственности на землю, и установление новой формы феодального землевладения, рассматриваемой как «господство сатавадо». Последнее сопоставляется с «сеньорией», но с «европейской», хотя у грузинского феодализма, никак не соприкасавшегося с Западной Европой, а испытывавшего постоянное давление со стороны «феодализма-оккупанта», были принципиально иные политические предпосылки. Сатавадо, как новую персидскую форму феодальной структуры, уместно отнести к «сеньории», но с указанием на очень важную особенность – «сеньория» без домена. Однако не исключено, что в ряде отдаленных горных и малодоступных районов собственно Грузии сохранялись традиционные формы социальных отношений, отдельные из которых относились к «самтавро», т. е. сеньории с доменом.

В грузинском феодализме наряду с сатавадо существовало так называемое сацициано, очевидно, более раннее, чем сатавадо персидской модели, но также, скорее всего, «импортное» и весьма близкое к персидскому феодализму. Его проникновение, похоже, относится к 80-м годам XV века, когда участились вторжения на территорию Грузии туркменских племен. С приходом династии Сефевидов к власти, как известно, часть Туркмении отошла к Персии, и в ней, как и в Грузии, взяли верх деспотические формы феодализма. Стоит отметить два очень важных историографических факта: 1) какие бы формы феодальной собственности ни рассматривались, грузинские историки, как правило, закрывают глаза на персидское господство на значительной части территории Грузии и оценивают их вне зависимости от этого господства; 2) после 50-х годов XX века грузинская историография, отказавшаяся от обычного права как от регламентирующей феодальные отношения нормы, не предложила сколько-нибудь четкой правовой системы, на которой бы основывались отношения между «крепостником» и «крепостным».

Вторая проблема, тесно связанная с первой, так и осталась в грузинской науке невыясненной. На самом деле феодальные институты, как и феодальная собственность, созданные в соответствии с деспотической организацией власти, подчинялись прежде всего отлаженной государственной машине, широко применявшей насилие. Собственно, деспотическое насилие, как главная основа в отношениях между сатавадо и крестьянином, сложившихся после XVI века, хорошо отразилось в своде законов царя Вахтанга VI, изданных им в начале XVIII века. Приведем некоторые из них: «Крестьянин как сам, так и то, что есть у него, принадлежит его господину»; «Помещик имеет право продавать и отчуждать всяким иным способом своего крестьянина»; «Движимое и недвижимое имение крестьянина находится в полном распоряжении помещика»; «По смерти крестьянина, не оставившего сыновей, если он был куплен, все имущество его принадлежит помещику»; «Если бы господин и подлинно казнил или изувечил своего крестьянина, то сей последний и наследники его не вправе требовать от него удовлетворения»; «За побой господина крестьянин повинен лишиться руки или заплатить господину цену оной, а за личное ругательство в ярости лишиться языка или заплатить цену оного». Вахтанг VI, составитель свода законов, не относился к «царям-тиранам», напротив, его справедливо было бы отнести к «царям-просветителям». Не исключено, что в его записи сложившиеся в Грузии «феодально-правовые» отношения могли приобрести некий «либеральный» вид. Так, прогрессивный царь избегал признания права феодала совершать над подвластным разбойные экзекуции.

В 1824 году российская администрация, желая придать грузинскому феодализму «национальные черты» и тем найти более прочную опору среди местной знати, велела перевести на русский язык свод законов Вахтанга VI с намерением использовать их на практике. Грузинская знать не скрывала своего социального упоения, ожидая, что она вновь приобретет право на неограниченный произвол. Но командование во главе с Ермоловым, «зараженным» французским либерализмом, заявило местной знати, что перевод на русский язык свода законов Вахтанга VI неудачный. И стало вводить в Грузии нечто вроде временных правил, регулировавших главным образом размеры крестьянских повинностей. Регламентация последних становилась актуальной задачей в условиях упорной борьбы крестьянства с феодальным наступлением грузинской знати. Само определение размеров и форм повинностей не принадлежало российской администрации: по существу, оно оставалось прерогативой самих феодалов. Командование Ермолова ставило лишь вопрос о том, чтобы повинности крестьян установить «раз и навсегда» «посредством» существующей государственной администрации. В Южной Осетии, где в 20-е годы XIX века главными феодальными владетелями являлись грузинские князья Мачабели и Эристави, каждый феодальный род вводил свои собственные повинности. Ясное представление о них очень важно, поскольку оно обнаруживает перед нами не одну только степень феодального гнета, но и глубже раскрывает саму персидскую модель феодализма, в свое время установившуюся в Грузии. Владетели Мачабели на той части территории Южной Осетии, которая им была отведена российской администрацией, ввели для крестьян следующие повинности:

«1. Каждое семейство обязано давать помещику ежегодно по 3 барана, ценою 1 рубль серебром;

2. С каждого сакомло земли, составляющего от 15-ти до 20-ти дневных паханий, изыскивается ежегодно в пользу помещика по одной корове, ценою в 5 рублей или вместо оной 5 баранов; подать сия называется бегара и взыскивается с земли, хотя бы и несколько семейств жили на одном сакомло;

3. Через год обязаны они сверх бегара дасачукаро или подарок, состоящий от каждого сакомло земли в одном быке ценою 10 рублей серебром;

4. Ближайшие же осетинские селения, по джавскому ущелью проживающие, обязаны, кроме вышеописанной подати, давать помещикам ежегодно: а) в сырную неделю с каждого дыма два фунта масла или одну литру сыру, ценою 40 коп; б) в великий пост – пиво или, вместо оного, другим продуктом на 1 рубль серебром; в) с каждого дыма ежегодно по коды ячменя; г) один день в году делать распашку помещичьей земли при селении, имеющимися в оной плугами, засеять хлеб, сажать его и, ежели нужно будет, доставить оный в дом помещика; д) заготовлять ежегодно при селениях по одной копне сена в 5 пуд и, смотря по необходимости, доставлять оное к помещику; е) для построения помещику дома доставлять лес; ж) давать помещику услугу;

5. А с дальних осетинских селений взыскивается только подать скотом».

Если вчитаться внимательно в перечень и формы крестьянских повинностей, которые взимались в Южной Осетии, конкретно во владениях, отведенных российским правительством для грузинских князей Мачабели, то отчетливо видно, что повинности складывались не в форме феодальной ренты, вытекавшей из феодальной собственности на землю феода, а в виде вассально-ленных отношений, основанных на гипертрофии централизованной государственной власти. В приведенном выше случае российская администрация на территории Южной Осетии выступала в роли «сеньории», а князья Мачабели, как и ранее, сохраняли за собой свое вассально-ленное положение. Подобные отношения «сеньора» и вассала, как правило, не создавали сколько-нибудь заметного в экономике барщинного хозяйства, и феодальная эксплуатация концентрировалась на взимании продуктовой ренты. Повторим, эко-классическая модель восточного феодализма, в свое время сложившаяся в Грузии, отличается особой консервативностью, растянувшей для ряда стран Востока (в том числе Ирана) феодальное развитие на тысячелетия. Ее, как консервативную модель феодальной организации общества, которую Россия застала в Грузии, российские администраторы, желая найти политическую опору среди грузинской феодальной знати, пытались «совместить» с российским обществом, в коем наряду с феодально-крепостническими параллельно развивались буржуазные отношения. В то же время стоит подчеркнуть: российские власти, хотя и осторожничая, стремились придать «варварскому» феодализму «европейский» фасад, внося в него некоторые ограничения. Генерал Ховен в рапорте Ермолову, где приводились повинности югоосетинских крестьян, просил командующего о том, чтобы князей Мачабели «обязать подпискою» «иметь снисхождение к бедным семействам и взыскивать следующую с них подать по состоянию каждого». Формально командование в Тифлисе предоставляло крестьянам право «жаловаться окружному начальнику», которому поручалось «оградить» крестьян «от непомерных взысканий и притеснений». Вводились еще два других ограничения власти владетеля: помещик не должен был «принуждать крестьян привозить хлеб и сено „в город или отдаленные места“; „не разлучать отнюдь семейства“ и в „услуги брать сирот“. Эти и другие ограничения, периодически вводившиеся российскими администраторами в Грузии и Южной Осетии, должны рассматриваться лишь как свидетельство расхождений между русским феодализмом первой половины XIX века и грузинским феодализмом персидского образца. Формальность же российских ограничений произвола грузинских феодалов заключалась в том, что, согласно предписанию того же генерала Ховена, князьям Мачабели самим предоставлялось право „отыскивать и брать под арест неповинующихся“ крестьян „или ближайших их родственников“. Именно в этом праве феодала терялись любые ограничения российских администраторов, направленные на „европеизацию“ грузинского феодализма. В то же время в нем получало свой простор традиционное, ничем не ограниченное насилие деспотического феодализма.

Несколько иная картина, связанная с взиманием повинностей в Южной Осетии, создалась во владениях Эристави Ксанских. Отличие ее, однако, заключалось лишь в общих размерах повинностей, но никак не в сущностных чертах. Поземельная подать, называвшаяся «сакомло», включала в себя баранов, барашек, козлов, козляток, кур, масло, пшеницу, ячмень – т. е. продуктовую ренту. Губернский прокурор Е. Чиляев указывал на «малый доход» от сакомло, который якобы имел тенденцию к «уменьшению». Возможно, что князья Эристави скрывали размеры повинностей, взимавшихся реально с крестьян. Стоит учесть – феодалы, как правило, широко пользовались методами насилия и подвергали крестьян разорению. Но и у крестьян был свой выход из тяжелого положения: согласно обычному праву, если крестьянин продавал или просто отдавал свой участок другому, то с отчужденного участка уже не принято было взимать повинности. Осетинские крестьяне этим пользовались и уходили от выплаты податей. Что касается так называемых подымных сборов во время праздников (саагдгомо) и др., то их общая годовая сумма с одного двора составляла 3 рубля 50 копеек. Если учесть, что княжеский род Эристави «владел» в Южной Осетии 54 селами, в каждом из которых при среднестатистическом подсчете было около 12 дымов, то общий годовой доход князей составлял 2418 рублей. В связи с этим нельзя было не обратить внимания на то, что в свое время вместо примерно такой суммы Александр I предлагал роду Эристави 10 тысяч рублей в виде ежегодной и пожизненной компенсации при переводе имений князей в казенную собственность. Выше отмечалось, с каким ожесточением Эристави добивались сохранения «своих имений», казалось, с гораздо меньшим профитом, чем императорский щедрый пансион. От этого слишком ясного факта, обнажавшего социальную суть грузинского феодализма, князья Мачабели и Эристави пытались отвести внимание официальных властей, прикрываясь «привязанностями» к «родовым ценностям». На самом деле Мачабели и Эристави, добиваясь материальных выгод и политических преимуществ в обществе, были ориентированы на традиционные представления о системе господства и подчинения. В ней, в этой системе, приоритетным являлась княжеская «вольность», позволявшая ничем не ограниченный произвол. Право на разбой и насилие, как важнейшее условие для генерации мизантропической идеологии, рассматривалось в качестве неотъемлемой части грузинской феодальной конструкции. Жесткость этой конструкции увеличивалась вдвойне, когда речь заходила о применении насилия в отношении крестьян негрузинского происхождения или же соседнего народа.

Известно, что холоп, испытавший унижение и жестокости, если ему достаются власть и сила, обычно по своей беспощадности превосходит бывшего хозяина. Грузинские тавады, более трех веков являвшиеся вассалами персидского шаха, с каждым годом благодаря поддержке российских властей набирали темпы по утверждению в Грузии и Южной Осетии варварского феодализма; в жестокостях и изощренных методах насилия они не уступали «кызылбашам», а порой превосходили их. Выдающийся советский кавказовед Зураб Анчабадзе в силу этой особенности квалифицировал грузинский феодализм как «разбойный», а его носителей – тавадов называл «разбойным дворянством». Приведенные выше крестьянские повинности, утвержденные в 1827 году российским командованием, явно не удовлетворяли грузинских князей. Но они и не поднимали ропота, поскольку хорошо понимали условный характер объявленных повинностей. Осетинские крестьяне, в 20-е годы XIX века официально платившие Эристави 3 руб. 50 копеек с одного дыма в год, несколько позже будут жаловаться, что князья в виде ежегодной подати требуют от каждого двора «3 быка, 3 барана и 9 абазов», т. е. около 50 рублей. В этих двух суммах примерно выражалась заметная разница между формально объявленными и реально взимаемыми с крестьян повинностями.

От Ермолова к Паскевичу

Генерал Ермолов твердо придерживался мнения, что в Закавказье главной политической опорой России могут являться только грузинские феодалы, получавшие от официальных властей наибольшие привилегии. За долгое время нахождения в Тифлисе его достаточно прочно убедили в том, что горцы «разбойны», совершают «набеги», «убивают» и «воруют», и лишь грузинская аристократия способна представлять «кавказскую цивилизацию». В одном из своих писем Александру I главнокомандующий объяснял, что лишение князей Эристовых владений в Южной Осетии «не может быть исполнено по видам практическим, ибо тогда прочие помещики потеряют доверие к правительству». Следуя этой политической установке, в 1826 году в условиях начавшейся русско-иранской войны Ермолов отдал окружным начальникам Тифлисской губернии распоряжение «отнюдь не вмешиваться в хозяйственные» дела грузинских помещиков, не решать за последних порядок «обложения» крестьян повинностями, признать за ними «бесспорное их владение состоящих» у них «крестьян» и «взысканий» с них подати, чтобы во всем этом грузинские тавады «не ограничивали бы права свои». Распоряжение главнокомандующего не являлось обычной защитой интересов социально родственного класса. Ермолов, пожалуй, одним из первых своим решением превращал Южную Осетию в разменную монету, с помощью которой думал оплатить политическую «благонадежность» грузинских тавадов. При этом он хорошо осознавал хищнический характер грузинской знати и опасался, как бы его распоряжение не имело слишком далеко идущих последствий. Называя в нем тавадов «сумасшедшими», имея в виду их жестокости в отношении крестьян, Ермолов просил окружных своих начальников, чтобы они, объявляя грузинской знати неограниченные привилегии, сумели княжескую вольность удержать «законом поставленными» пределами. Столь наивное пояснение для главнокомандующего, знавшего про Кавказ все, что ему было положено, напоминает старый грузинский анекдот с рассказом о том, как женщина была беременна «только наполовину». Поскольку распоряжение отдавалось при начавшейся войне с Персией, ставившей главной задачей возвращение Грузии, то не исключено, что Ермолов больше всего опасался традиционной «привязанности» грузинской знати к шахскому престолу и образования в его тылу сильной тавадской оппозиции. Он знал, как вновь оживилась тавадская эмиграция во главе с грузинскими царевичами, принимавшими участие в составе персидских войск в русско-иранской войне. Конечно же, Ермолову было известно, что царевич Александр, сын Ираклия II, взялся командовать в набиравшей масштабы войне отдельным воинским соединением, состоявшим из горцев Кавказа; в одном из писем царевич Вахтанг, также являвшийся придворным шаха, называл легионеров царевича «лезгинами» и, преувеличивая их численность, указывал на цифру в 23 тысячи. Важно также заметить, что тот же царевич Вахтанг, внук имеретинского царя, в письме к князю Давиду Гуриели обращался с просьбой, чтобы последний лично встретился с эриставскими князьями, «кои расторопны и деловые», и склонил их к войне с Россией. Судя по содержанию письма, в котором затрагиваются важные события войны и где нет других персоналий, кроме Эристави, из тех, на кого бы мог рассчитывать царевич Вахтанг, возможно, ставка делалась на привлечение осетин к войне с Россией. Источники того времени свидетельствуют о том, что грузинские феодалы добились с помощью российских властей разоружения грузинского крестьянства, чтобы они небольшими своими отрядами справлялись с частыми бунтами. При полном вооружении и с заметным воинским потенциалом оставалось осетинское население.

Русско-иранская война, которой был занят Ермолов, серьезно повлияла на положение в Западной Грузии. Здесь явно обострились русско-турецкие противоречия. Иран и Турция вели переговоры о военном союзе против России. Представители грузинской знати, в том числе не только эмигранты, но и отдельные лица в самой Грузии, недовольные российскими властями, принимали активное участие как в войне с Россией, так и в политических событиях в Западной Грузии. Стоит особо отметить, что оппозиционная часть грузинской знати в очередной раз демонстрировала свое фетишизированное пристрастие к такой «собственности», как власть. Ермолову были известны многие факты, связанные с переменами в политической ориентации, происходившими в среде грузинских тавадов. При этом, судя по переписке князей с эмигрантскими царевичами, представители оппозиционной знати, в особенности царевичи, напоминали политических слепцов, не способных к хотя бы пространственному соотнесению Ирана с Россией или России с Турцией, переживавшей не самые лучшие времена. В 1826 году на ирано-турецких переговорах дело дошло до того, что, по свидетельству царевича Вахтанга, грузинский царевич Константин настаивал на том, чтобы Турция провозгласила его «императором» Грузии и письменно это подтвердила. Желание стать «императором» являлось следствием не той политической слепоты, которой отличались царевичи, оно родилось среди грузинской знати благодаря России, в начале XIX века создавшей из двух небольших и разоренных княжеств и тавадских уделов единую страну и давшей ей название «Грузия». «Имперская идеология» среди знати становилась «осязаемой» на фоне любого наступления грузинского феодализма на территории соседних народов. Невольным созидателем ее был также Ермолов, в конце первой четверти XIX века оказавшийся в на редкость сложной обстановке, сложившейся на Кавказе; именно тогда «всемогущий» Ермолов столкнулся с Кавказской войной, в которой он, кроме чисто военных операций, ничего не мог себе объяснить. В волнение пришли Осетия и Кабарда. Пока автономно, но войну с Россией вела уже Чечня, угрожала войной Турция. На фоне этих событий главнокомандующий, большую часть своего времени посвятивший войне с Ираном, был вынужден решительно пересмотреть свою политическую доктрину на Кавказе. Ермолов снял блокаду в Дагестане и Чечне, направил военный отряд в Кабарду, в угоду грузинским тавадам войсковыми рейдами держал в напряжении Осетию, щедро дарил титулы, воинские звания и феодальные владения грузинской знати, поощрял в ней политическую надменность, чванство и «императорскую» спесь. Переменам подвергались не только политические приоритеты, менялся сам Ермолов. Незаурядный генерал, на которого на Кавказе лавиной обрушились крупномасштабные события, более не был похож на «наперсника Марса и Паллады», на «гения северных дружин». Он не походил и на «сфинкса младого» (Рылеев). Ермолов перестал являться «владыкой Кавказа». Он стал масштабом гораздо меньше, всего лишь «господином проконсулом Иберии», как справедливо его называл Грибоедов. Именно тогда, в 1826 году, Ермолов, более пяти лет державший горцев Северо-Восточного Кавказа в жесткой блокаде, произнес одну из своих самых метких фраз: «десять лет я пытался понять горцев, но так и не смог их постичь». Слова были произнесены, когда горцы, которых Ермолов называл «мошенниками», а в пылу гнева – «блядями», стали обращаться к главнокомандующему с просьбой отправить их на войну с Ираном, чтобы защищать Россию. В знак солидарности с Ермоловым, командовавшим военными действиями на иранском фронте, горцы на время прекратили набеги на Кавказскую линию. Главнокомандующий не мог не обратить внимания на два слишком «странных» явления: разоренные карательными экспедициями горцы просились на войну с Ираном, а грузинские тавады, пользовавшиеся милостями России, суетились и вместе с эмигрантскими царевичами готовились к новым политическим играм, напоминавшим банальное гадание на ромашке, в котором вновь выяснялось – Россия или Персия, Россия или Турция. Подобные «кавказские» перепады «температурных режимов», никак, казалось, несовместимых с обычной политической логикой, внушали Ермолову мысль о невозможности познать тайны Кавказа. Вполне возможно, что он поделился этой мыслью с Пушкиным во время их встречи в 1829 году, и она, эта преследовавшая европейски образованного генерала мысль, стала поводом для пушкинской фразы, в которой поэт назвал Ермолова «великим шарлатаном».

Ермолов начинал свою кавказскую эпопею с четкой концепцией; суть ее он сформулировал достаточно лапидарно: «Кавказ, – заявлял генерал, – это огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Надо штурмовать ее или овладеть траншеями. Штурм будет стоить дорого, так поведем же осаду». С точки зрения военного искусства, осада Кавказа была безупречной, однако проводилась она при полном невежестве в представлениях о «противнике». Это стало главной причиной провала ермоловской военно-политической доктрины на Кавказе. Разочарование было столь велико, что нередкие обращения, поступавшие позже к Ермолову от его преемников с просьбой дать свои «рецепты» к «тайнам Кавказа», вызывали у видавшего виды генерала раздражение и, как правило, не имели отклика.

А.П. Ермолов не смог раскрыть тайны Кавказа, но давно и хорошо изучил Петербург. Он ждал своей отставки и был готов к ней. Дело, однако, заключалось не в том, что он тесно общался со многими декабристами, сосланными на Кавказ, и «нежелательными для Петербурга» лицами, находившимися на кавказской службе, и это послужило причиной отставки. Все было гораздо проще. Новый император Николай I, получивший главным образом военное образование и собиравшийся особое внимание уделить милитаризации страны, имел немалые полководческие амбиции, связанные с начавшейся Кавказской войной и русско-иранским фронтом. Николаю I нужен был «подходящий» партнер на Кавказе. Ермолов, о котором хорошо знал император, для такой роли не подходил. Не только из-за неумеренной амбициозности, но и из-за чрезмерной «легендарности», слишком мало места оставлявшей для первой Персоны страны, отныне бравшей на себя обязанности неформального главнокомандующего на Кавказе. Планам Николая I на Кавказе более соответствовал И.Ф. Паскевич, хорошо известный генерал, ранее командовавший гвардейской дивизией, в которой служил будущий император. Паскевич пользовался у только что вступившего на престол царя особым доверием; не случайно накануне, когда рассматривалось дело декабристов, этот генерал стал членом Верховного суда.

Свою службу Паскевич начинал в 1826 году с командования на русско-иранском фронте, а через год был объявлен наместником Кавказа и главнокомандующим. Ермолов критически и не без «ревности» относился к деятельности своего преемника. Когда окончится русско-турецкая война и к фамилии Паскевича добавят титул «Ериванский», Ермолов назовет любимца императора «Паскевичем-Ерихонским», очевидно, желая указать на «древность» последнего.