Текст книги "Самоубийство"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

V

Уехали они в Финляндию, однако, еще не скоро.

У Люды случилось несчастье: сбежал Пусси. Это расстроило ее чуть не больше, чем провал московского восстания. Она плакала несколько дней. Джамбул не удивлялся: сам страстно любил животных. Поместили объявление в газетах. Никто кошки не привел.

– Ты кого больше любила: ее или меня? – попробовал все же шутить Джамбул. Люда рассердилась.

– Ее гораздо больше!

– Купи другую.

– Мне нужна не другая, а мой Пусси! Ты – бревно! Я завтра дам еще объявленье. Назначу сто рублей награды.

– Конечно. Дай непременно,

– И никуда из Петербурга не уеду, пока не потеряна надежда.

– Что ж, подождем, – сказал Джамбул. У него еще были в Петербурге неотложные дела. – Но я уверен, что она не сбежала. Верно, ее раздавил трамвай.

Люда опять заплакала.

– Я сама так думаю… Пусик меня не бросил бы!

– Все-таки подождем. Никакой слежки за нами нет.

Перед отъездом Люда все же выкрасила волосы. Выбрала тициановский цвет. Немного волновалась перед границей, хотя действительно трусихой никак не была. Проехали они беспрепятственно. Больше и наблюдения не могло быть никакого. Финляндские власти относились к русским революционерам снисходительно и даже благожелательно.

В Куоккала они сняли комнату у извозчика-«активиста». Люда у извозчиков никогда не жила и приятно удивилась: так все здесь было чисто и уютно. Устроившись, они вышли на улицу.

– «Что же, – дева младая, Молви, – куда нам плыть?» – спел он, и опять у него сильнее обозначился его приятный кавказский акцент.

– Плыть на эту самую «Вазу».

– Да где же она находится, проклятая «Ваза»? Спросим у первого прохожего.

Этот первый прохожий неожиданно оказался знакомым. Джамбул представил его Люде:

– Соколов, он же «Медведь», он же «Каин». Оба прозвища вполне заслужены. Знаменитый революционер, гроза царизма, – сказал он весело. Люда смотрела на улыбавшегося ей Соколова с любопытством. О нем ходили рассказы в революционных кругах, частью восторженные, частью неблагожелательные. Говорили, что он был «аграрным террористом», теперь стал «максималистом»; рассказывали об его необычайной физической силе и красоте. «В самом деле писаный красавец!» – подумала Люда. Поговорили с ним очень недолго: он торопился на вокзал.

– Вы верно приезжали к Ленину? – не подумав, спросила она.

– К Ленину? Зачем мне Ленин! Я его тут и не видел. Знаю, что он живет в этой самой «Вазе» и не выходит из осторожности, хотя тут агентов мало, – насмешливо сказал Медведь и простился, указав им, как пройти к вилле.

– Замечательный человек! Герой, – сказал Джамбул. – Почище твоего Ленина!

– Уж будто?

– Да, почище. Он не теоретик, и слава Богу. У вас ведь чуть не все теоретики. Подумаешь, какая мудрость. Прочел человек десяток брошюр, сделал несколько выписок из Маркса, вот и вся теория. Сейчас же сам пишет глубокомысленные брошюры, если только он грамотен. О них пишут другие, такие же мудрецы, как он. Вот имя и создано, обеспечена мирная, блестящая карьера, правда, часто полуголодная. Вся Россия знает: теоретик социал-демократов!.. Не говорю о каком-нибудь Плеханове. Я его терпеть не могу, он роковой человек, но он, по крайней мере, учен и талантлив…

– Мы говорили не о Плеханове, а об этом Соколове.

– Совсем другая статья. Не скажу, чтобы он не был идейным человеком. Нет, он тоже идейный. Но он верно понимает, что ему жить недолго. Он не «бережет себя для дела», как твой Ильич.

– Да что же он делает, Соколов?

– Из таких людей, как он, выходят диктаторы, по крайней мере те, которые похрабрее, у которых правило: хоть час, да мой… Что он делает? Не знаю. У его организации есть большие деньги, мне говорили, будто сто пятьдесят тысяч, и она, кажется, затевает какие-то грандиозные дела. А пока что кутят, устраивают оргии. Так можно дойти Бог знает до чего… Быть может, я все-таки пошел бы с ним, но у них кавказцев нет, и Кавказом они не интересуются. Если б у него была большая идея, то уж не было бы столь существенно, как они достают деньги.

– По-моему, это, напротив, очень существенно.

– Это «буржуазные предрассудки», над которыми ты же сама издеваешься… У него теперь новая любовница, Климова, я ее знаю. Дочь члена Государственного Совета. Совсем еще девчонка. Еще недавно была вегетарианкой и толстовкой. Странный путь – от Льва Толстого к Михаилу Соколову. Разумеется, она страстно в него влюблена. Да и мудрено было бы девчонке в него не влюбиться. Он прямо какой-то Байард или Роланд… Который из них был «неистовый»? Роланд?

– Он Роланд, а Ленин кто?

– Ленин смесь Дарвина с Пугачевым.

– А ты сам какая смесь?

– Я какая? – переспросил Джамбул. – Я смесь Шамиля с Казановой.

– Может быть, с Ванькой-Каином?

– Не смей ругаться. Это в Соколове, пожалуй, есть и Ванька-Каин. Какой я Ванька-Каин? Скорее Стива Облонский. Ах, как он описан у Толстого!

– Вот тебе на! Ни малейшего сходства.

Люда смеялась. «Он всегда весел, это дает ему большой шарм. Да, на Рейхеля не похож. И никуда он от меня не уйдет. Ни на какой Кавказ. Не отпущу! Свет жизни увидела с ним!»

– Ты ни Ванька-Каин, ни Казанова, ни Стива Облонский. Уж скорее Алкивиад! – сказала она. Это был в гимназическое время ее любимый герой. – Ты любишь иногда прикидываться дикарем, а ты образованнее меня.

– Это еще означает не так много.

– Мерси. Все же Запада тебе не хватает. Ты и в столицах живешь как в ауле. Ты нахал, но я люблю тебя.

– Тоже мерси, – сказал он и обнял ее на улице, впрочем совершенно безлюдной.

Вилла «Ваза» была большая запущенная усадьба. По-видимому, в ней жило много людей. Уже на улице слышался шум, голоса, хохот, детский плач, собачий лай. Дверь была не заперта. Они постучали, никто не ответил, – вошли. Тут Джамбул галстука и пробора не поправлял. В комнате не было не только зеркала, но не было и вообще почти ничего: лишь диван, плохо покрытый чем-то вроде грязного, порванного пледа. На полу у дивана стояла полуопорожненная бутылка молока и на газете с крошками лежал неровно отломанный кусок хлеба.

В следующей комнате несколько человек играли в карты. Один из них был Дмитрий. Он радостно с ней поздоровался, нисколько видимо не удивился приходу новых людей и пожал руку Джамбулу.

– Хотите поиграть в дурачки?

Люда с изумлением на него взглянула, чуть было не обиделась, но неожиданно для себя расхохоталась.

– Так у вас в революционном центре играют в дурачки?

– Так точно. Не всегда же решать судьбы мира. С женами и играем. Муж и жена одна сатана. Ильич тоже играет. И недурно, хотя хуже, чем Богданов и чем я… Вы хотите повидать Ильича? Его комната далеко, я, пожалуй, вас провожу? – предложил он без особой готовности. Другие игроки нетерпеливо поглядывали на вошедших. Люда попросила только указать им, как пройти. Дмитрий все же вышел в коридор.

– В те комнаты слева не заходите: там эсеры и склад их бомб. Направо детская. А к Ильичу вон туда.

Раздражение Люды против Ленина исчезло при его виде: «Господи, как изменился!» Он их встретил равнодушно-вежливо. Напротив, Крупская была ласковее обычного.

– Матушки!.. Вы теперь бритый брюнет! – сказала она Джамбулу. – И вы, товарищ Никонова, не прежней масти! Володя тоже не раз менял облик, он удивительно это делает, я сама тогда его не узнаю! Ну, рассказывайте, что в богоспасаемой Москве.

– Не очень теперь она богоспасаемая. Я впрочем из Москвы уехала давно, до восстания. Мы были в Петербурге.

– А каково настроение питерских рабочих? – спросила уже озабоченно Крупская, оглядываясь на Ленина с беспокойством.

– Очень скверное. Арест Совета рабочих депутатов произвел тяжелое впечатление и…

– Да, Троцкий оказался не на высоте. Как и можно было ожидать. Недаром Володя прозвал его Балалайкиным. Он только ораторствовал и никаких мер не принимал. Настроение было такое, что Совет мог легко арестовать Витте в Зимнем. Рабочие вышли бы на улицу как один человек!

– Вместо этого Витте арестовал Совет. А московское восстание, так плохо подготовленное, потоплено в крови. Да, руководство оказалось не на высоте, – сказал Джамбул ласково. Крупская на него посмотрела.

– Одно восстание провалилось, а другое удастся, – угрюмо заметил Ленин. – Мы кое-чему научились.

– Унывать нет ни малейших причин, – подтвердила Крупская. – Были и очень отрадные явления. Вы верно слышали, с каким подъемом прошла Таммерфорсская конференция! Был сорок один делегат. И среди них новые, интересные люди. Особенно один кавказец, Иванович, кажется, его зовут Иосиф Джугашвили? Вы, верно, его встречали на Кавказе?

– Встречал. Серый и гадкий человек, но очень хитрый и смелый, – ответил Джамбул. И Ленин, и Крупская взглянули на него вопросительно.

– У нас не было такого впечатления, – сказала Крупская. – Он оказался фанатическим сторонником Володи. Володе устроили бурную овацию.

– Все? Сорок один человек? – спросил насмешливо Джамбул. Люда поспешила вмешаться:

– Я это слышала. Теперь вы, Ильич, наш общепризнанный вождь.

– Володя и до конференции был общепризнанным вождем, – поправила Крупская. – Конечно, не говорю о меньшевиках. Хороши, кстати, гуси!

Она сообщила новые сведенья о гнусностях Плеханова, о беспредельной гадости Мартова, о черносотенстве Аксельрода, – эти выраженья были из недавних писем ее мужа: она их читала, изучала и запоминала. Люда слушала не без удивленья.

– Но ведь мы с ними объединяемся! А Плеханова, я слышала, Ильич даже звал в редакцию? Я и то удивлялась, – сказала она, вопросительно глядя на Ленина. Он беззвучно засмеялся, и его, еще увеличившаяся, лысина покраснела.

– Что ж, что объединяемся? Они все-таки черносотенцы. И даже не объединяемся, а скорее спутываемся. Да Володя знает, что делает, – ответила Надежда Константиновна. – Вот что, останьтесь с нами обедать, покалякаем. Володя немного скучает после Питера и всего, что там было. Его газета стала центром всей революционной акции… Я сейчас сбегаю и чего-нибудь куплю. Здесь лавки закрываются рано.

Люда отказалась: видела, что Ленин не в духе. Крупская же всегда ее раздражала.

– Мы ведь на первый раз лишь зашли на минуту. Очень устали.

– Не надо уставать, особенно молодым партийцам. Предстоят великие события. Всем надо готовиться и трудиться не покладая рук. Володя еще недавно сказал, что у нас теперь не тысяча восемьсот сорок девятый год, а тысяча восемьсот сорок седьмой. Разве вы не помните?.. А где вы остановились?

– Недалеко отсюда, у извозчика-активиста.

– Хороший народ финские активисты и к Володе отлично относятся, знают и почитают. А то вы могли бы остановиться и здесь. Дом большой. Первая комната пустая, и мы в ней всегда оставляем еду, на случай, если из Питера поздно ночью приедет какой-либо товарищ. Мы здесь временно, на биваках. Ищем пристанища. Работать Володе тут трудно: нет книг и мешают. Он задумал…

– Все равно, что я задумал, – перебил ее муж и обратился к Джамбулу: – А то остались бы? Вот вы все желали со мной поговорить.

– Я остался бы. Но, может быть, Владимир Ильич, вы хотите поиграть в дурачки? Вас там, кажется, ждут, – сказал Джамбул с особенно серьезным видом. Крупская строго на него взглянула. Его замечание показалось ей дерзким.

– Володя иногда по вечерам играет после работы, это его немного развлекает, – сказала она. Но Ленина слова Джамбула, по-видимому, не задели. Он даже усмехнулся.

– Да, я могу остаться. Мне действительно необходимо с вами поговорить. А она тем временем поболтает с Надеждой Константиновной.

– Нет, я пойду, – сказала Люда холодно. Не знала, что Джамбул будет говорить с Ильичом в первый же день, и была задета тем, что ее к разговору не привлекли. – Надо посмотреть, какое-такое Куоккала.

– Тогда через час-полтора встретимся дома.

– Да, не засиживайся.

– Addio, – сказал Ленин, рассеянно пожав Люде руку.

Крупская проводила ее до дверей.

– Он не в духе, – озабоченно сказала она вполголоса в пустой комнате.

– Джамбул?

– Нет, разумеется, Володя. Ох, боюсь, опять начнется депрессия, как тогда в Брюсселе. И вдобавок он нездоров.

– Ось, лышенько! Что такое?

– Эти неудачи его расшатали. Я всячески поддерживаю в нем бодрость. И особенно важно, чтобы люди с мест тоже говорили, что есть еще порох в пороховницах. Представьте, он мне вчера сказал, что не надеется дожить до победы нашего дела! Пожалуйста, в разговорах с ним не нойте!

– Я никогда не ною, – сердито сказала Люда. «Это я «человек с мест». И Джамбул тоже!»

– Забегайте почаще. Только не в рабочие часы Володи. Завтра днем не приходите: кажется, будет Камо. Это известный кавказский боевик. Чудак! Недавно ходил по Питеру в костюме кавказского джигита, с каким-то шаром, обернутым в бумагу! Все думали, бомба. Оказалось, арбуз! Он вез нам в подарок арбуз. Вы его знаете?

– Что-то слышала от Джамбула. Он его хвалил, но, помнится, говорил, что это совершенный дурак.

– Больно строг ваш Джамбул, – сказала Крупская с неудовольствием.

У Ленина в Куоккала депрессии не было. Неудача московского восстания, правда, очень его расстроила. Ему нисколько не было жаль погибших людей, он о них думал, да и то не очень, лишь тогда, когда в «Вазе» пели после ужинов «Вы жертвою пали». Пел, впрочем, с искренним воодушевлением, на него действовала музыка, хотя бы и плохая.

Его злило то, что он совершил грубую ошибку в расчете сил и что над ним теперь насмехался Плеханов. «Это невероятный нахал точно рад, что восстание провалилось! – думал Ленин. – Да он и в самом деле рад. Его рехтхаберишство[51]51
  Стремление настоять на своем (нем. recht haben).


[Закрыть] переходит все границы. Между тем мы все-таки на восстании кое-чему научились. Оно было только генеральной репетицией, этого наши болваны не понимают! Что ж делать, после московского провала надо идти на уступки. Будем «объединяться» и с меньшевиками. Я им скоро покажу «объединение», пошлю их к чертовой матери! Уж лучше было бы работать с максималистами. Они ничего не понимают и тоже надо мной насмехаются: «начетчик», но они настоящие люди. Жаль, что Соколов все-таки тот же болван эсер. Он по натуре большевик и очень мне пригодился бы, гораздо больше, чем здешняя теплая компаньица. Но в голове у него старая жвачка. Разумеется, в Маркса никогда и не заглядывал!»

Для Ленина люди, не читавшие Маркса, были не совсем люди, даже Клаузевитц, у которого было, впрочем, то оправдание, что он до «Капитала» или хоть до «Коммунистического Манифеста» не дожил. «Соколов, верно, сам не понимает, чего хочет, или же хочет того, что совершенно не нужно и очень вредно. Вот так Бонапарт».

Накануне вечером он читал книгу о возвышении Наполеона. Подготовка Брюмера чрезвычайно ему нравилась, все было так умно, тонко, толково, Бонапарт всех обманывал и обманул. «А для чего? Для разных идиотских Аустерлитцов, для столь же идиотской короны! И повезло ему, что были деньги. Кажется, приворовал, командуя армиями в Италии или в Египте».

Он вышел с Джамбулом в садик. Навстречу им шел ребенок с мячом. Ленин ласково с ним поговорил, – любил маленьких детей. – «Тебя мама ждет». Залаяла на незнакомого человека собака. Он так же ласково ее погладил, – любил и собак. – «Свой, свой», – объяснил он ей, показывая на Джамбула. Собака успокоилась. Ленин отошел в глубь сада и сел на скамейку.

– Вот, давайте здесь побалакаем, отсюда ничего не слышно… Да, вы пошутили отчасти правильно. В самом деле, хоть в картишки играй, – хмуро сказал он. – Радоваться нечему.

– Нечему, – подтвердил Джамбул. – Все же хорошо хоть то, что вас короновали в Таммерфорсе. Теперь есть, с кем говорить. Слава Богу, и Балалайкин долго мешать не будет. Он, разумеется, за то, чтобы сесть на ваше место, продал бы дьяволу душу, если у него есть душа. Больше в партии никого нет, все шляпы и теоретики. Для разных объединительных и разъединительных съездов они, конечно, годятся, но ни для чего другого. Им не стоит и посылать деньги на сапоги.

– На какие еще сапоги?

– Когда турецкий султан в далекие времена выступал в поход, он посылал своим ханам по пять тысяч червонцев на сапоги. Да ханы обычно отнекивались.

– Нельзя ли без аллегорий? Какой поход вы имеете в виду? – спросил Ленин. «Ох, попросит денег», – подумал он. – И не из чего посылать: нет червонцев, наша касса сейчас пуста, все ухлопали на восстание. Купчишки перепуганы насмерть, Морозов даже со страху застрелился, не оставив нам ни гроша. Вдовушка не даст ничего, хотя пролетарского происхождения. Кто-то говорил, будто она купила или покупает подмосковную: какие-то Горки. Отвалила бы нам что, в светлую память Саввы… А вы о чем хотели со мной разговаривать?

– Об этом самом. Не о подмосковной, а о вашей казне. Ведь без денег вы ровно ничего не сделаете. Надо создать казну не грошевую.

– Это, почтеннейший, святая истина, но какой способ вы предлагаете?

– Способ я ношу с собой в кармане.

– Да что вы все так выражаетесь? Говорите понятно. Какой способ носите в кармане?

– Револьвер системы «маузер». Видите, я говорю понятно и без аллегорий.

«Вот оно что! – подумал Ленин. Он был доволен. – Кажется, этот джигит серьезный человек. Если только не охранник».

– Экспроприации? – спросил он. – Не вы первый о них говорите.

– Кто же еще? Красин? Он умный человек.

– Разные говорят, и не у нас, – ответил Ленин уклончиво. – Вот, например, максималисты, недавно отколовшиеся от болванов-эсеров. Кстати, по Квакале, говорят, бегает Соколов, тот самый. Верно, у него с кем-либо тут свиданьице.

– Больше не бегает. Уехал. Мы его встретили у вокзала.

– Так вы его знаете? – подозрительно спросил Ленин.

– Встречал. Встречал и их собственного «теоретика», некоего Павлова. Он мне доказывал, что нужно вырезать всех капиталистов поголовно, так как они ничем не отличаются от зверей. Совершенный психопат.

– Зачем же вырезывать всех поголовно?

– А их идеи о свободе! Это уж просто из Кузьмы Пруткова: «Проект о введении единомыслия в пространном нашем отечестве».

Ленин усмехнулся.

– Это еще не так глупо. Максималисты кое-что смыслят, жаль, что все-таки народники… Ну да дело не в них. Вы догадываетесь, что я обо всем таком думал и без вас.

Он встал, сделал несколько шагов по дорожке и остановился против Джамбула, засунув пальцы за жилет.

– Прежде это называлось просто грабежом, – сказал он. – Не могу в себе до конца вытравить слюнявого интеллигентика. Не лежит к этому душа. Наши дурачки-меньшевички начнут ахать: ах, убийства, ах, убивать бедных людей!

– Тут необходимы пределы: бедных людей мы экспроприировать не будем.

– Это даже само собой разумеется: если они бедные, то экспроприировать и нечего, – сказал Ленин. – Но кассиры и артельщики редко бывают миллионерами. А убивать бедных можно?

– Зачем придираться к обмолвкам? Убивать мы по возможности не будем никого.

– Именно «по возможности». Ну, ладно… Значит, вы занялись бы этим дельцем, если б партия вам это поручила? – спросил Ленин, впившись в него глазами.

– Я никогда не предлагаю другим того, чем не согласился бы заняться сам.

– Это лучше. – «В самом деле как будто подходящий человек. Не хуже, чем Камо», – подумал Ленин. – Но, видите ли, тут заколдованный круг: для деньжат нужны эксы, а для эксов нужны деньжата.

– Я, кажется, у вас деньжат не просил.

– Не просили, да и неоткуда было бы их вам дать. Касса, повторяю, пуста. В этом и есть главная беда, что у нас нет выбора… А главное, ведь надо иметь уверенность, что товарищи-эксисты будут отдавать деньжата партии. Ну, не все, но большую часть, – добавил он многозначительно. «Нет, трудно иметь дело с этим субъектом!» – подумал Джамбул. Лицо у него стало багроветь. Ленин опять на него взглянул. – Конечно, они и должны оставлять себе часть на покрытие своих расходов. «Откуда же у него денежки? Не из Охранки ли они? Непохоже».

– Мы тоже должны знать кое-что, – сказал Джамбул очень холодно. – Куда пойдут «деньжата»?

– А это уже наша печаль.

– Чья «ваша»? Центрального Комитета, что ли? Если на содержание теоретиков и на фракционные брошюрки, то мне это неинтересно.

– Вот как? Именно теоретики и создают историю!

– Да, иногда создают, если они не трусы и не шляпы.

– Бывают, что не трусы и не шляпы. Без них, видите, не обходятся даже господа Соколовы-Каины.

– Соколов дело другое. «И наведу на тя убивающа мужа и секиру его». Это из Иеремии.

– И Иеремию читаете! Ни к чему, почтеннейший! Больше бы читали Маркса, это самое главное. А Соколов безумный человек.

– Возможно. Я тоже считаю бессмысленными убийства отдельных людей, какое положение они ни занимали бы.

– Это, по крайней мере, по-марксистски. Верно, хотя и допускаются исключения. Вернемся к эксам. На что же, по-вашему, должны были бы пойти деньги?

– На массовую доставку оружия, особенно на Кавказ, так как Москва провалилась. Но этим должны заниматься не теоретики. Я хотел бы над этим поработать.

– Мы полезных людей всегда привлекаем. И небольшие жалованья назначаем, когда есть деньги. Кстати, вы имеете возможность работать без жалованья? – вскользь спросил он.

– Я получаю деньги от отца, – ответил Джамбул с усмешкой. – Мой отец имеет средства. Живет в Турции. Могу дать вам его адрес. Для справок.

– Что вы, помилуйте. Да, мы вас охотно привлечем к доставке оружия. Директивы, разумеется, останутся за нами. Мы с вами установим modus vivendi… Кстати, надеюсь, вы не думаете, что Центральный Комитет так тут же возьмет и даст свою санкцию на эксы. Такой вопросик надо тщательно провентилировать.

– Партия все провентилирует, как вы ей прикажете провентилировать.

Ленин усмехнулся, снова сел на скамейку и, повернувшись к Джамбулу, взял его за пуговицу.

– К несчастью, это не так. Теперь не так, особенно после московского поражения… Когда вы уезжаете?

– Еще не знаю.

– Прямо в Россию?

– Нет, к нам, на Кавказ.

«Он что же, сепаратист? Или просто каша в головке? Ну, да нам не до «единой и неделимой», как проповедует иуда Струве», – подумал Ленин.

– Хорошо, что возвращаетесь. Эмиграция – последнее дело. Я буду с вами регулярно сноситься. На Кавказе есть ценнейшие работники. Только там, кажется, прочно засел в массах Боженька. Аллах. Религия одна из самых отвратительных и опасных сил в мире.

– Аллах переживет Маркса.

Ленин вытаращил глаза.

– Ну, хорошо. На Кавказе есть ценные субъекты. Кота Цинцадзе умный человек. Камо глуп, как сивый мерин, но очень храбр. И надежен, как каменная гора… Кстати, вы давеча ругали этого Ивановича-Джугашвили. Вы его хорошо знаете?

– Потому и ругал, что знаю. Я на Кавказе знаю всех. И его у нас не любят. Он, как лесковская ведьма, «имеет не совсем стройную репутацию».

– Уж не подозреваете ли вы его в провокации?

– Нет, в этом не подозреваю.

– Так в чем же дело? Быть может, вы не удовлетворены его «моральными качествами»? – Ленин засмеялся. «Если б был охранником, то, наверное, прикидывался бы твердокаменным марксистом», – подумал он. – Вот что, приходите завтра в пять часов. Один, – подчеркнул он.