Текст книги "Павлинье перо"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

II

Вошли еще пассажиры, незнакомые, все африканцы. Когда они попадали в поле зрения турка, в его глазах усиливалось равнодушное пренебрежение: он презирал арабские страны; еще не очень давно они принадлежали Турции, и в душе он их население рассматривал как свою райю. Сходное чувство испытывал Лонг. Англии эти страны, правда, никогда не принадлежали, но прежде каждое ее слово было там законом. Теперь, он знал, было не то: Англия была не та, и Форин Офис, где каждые несколько лет становились хозяевами социалисты, было не то, и он сам был не тот. Ему оставалось недолго до выхода в отставку за предельным возрастом, и он чувствовал все сильнее с каждым годом приближение старости.

Барышня опять в тех же выражениях, с той же интонацией сказала о ремнях и курении. Самолет поднялся в воздух. Немцы, стоя у окон, радостно показывали друг другу быстро отдалявшуюся Эйфелеву башню. Гуссейн встал и направился к лесенке. За ним тотчас последовал телохранитель, и снова Дарси с неприятным чувством почувствовал на себе его тяжелый, пристальный взгляд. Вышел из кабины и русский.

– Куда это они пошли? – спросила Мэрилин.

– Этот самолет – последнее слово техники. Бар помещается внизу, – ответил Дарси.

– Да ведь мусульмане не пьют.

Они там закажут кофе, а пить будут незаметно из дорожных бутылочек коньяк.

– Покойный король Ибн-Сауд, прозванный «Леонардом пустыни», пил только воду, питался до конца своих дней финиками и спал под открытым небом в саду своих великолепных дворцов.

– О Господи! Правда, он был стар. Мне в его годы останутся «un livre роur veiller, un fauteuil pour dormir»[13]13
  Книга для бодрствования, кресло для сна


[Закрыть], – грустно процитировал Дарси одного из своих любимых поэтов. – Да, я помню, он был ваш друг. Ведь, кажется, именно интервью с ним положило начало вашей мировой славе? – любезно добавил он.

Это было почти верно. Собственно, покойный король Саудовской Аравии ничего интересного тогда ей не сказал, только ругал евреев и хашемитов, но она так интересно рассказала его необыкновенную куперовскую биографию, так хорошо описала его наружность, его дворец, обстановку его жизни, что ее интервью имело огромный успех, и перед ней открылись двери кабинетов известных государственных людей. Тогда же она избрала своей главной специальностью Средний Восток. Немногочисленные авторы толстых книг о нем иногда про себя ругались, читая ее статьи. Но журналы стали платить ей большие деньги, и ее предсказания нередко передавались газетами всего мира. Собственно, она предсказывала решительно все; в полном согласии с теорией вероятностей, некоторые ее предсказания сбывались, и тогда она о них напоминала, всегда скромно называя себя «this reporter»[14]14
  Этот репортер


[Закрыть]. О своих несбывшихся предсказаниях, естественно, не напоминала, и их никто другой помнить не мог.

– Он не пил, но, несмотря на свой возраст и на свои сорок ран, страстно любил женщин.

– Это уже лучше.

– У него было тридцать пять сыновей и столько же дочерей.

– Это опять хуже.

– Король был семи футов роста! – восторженно сказала Мэрилин. – Мы, американцы, слава Богу, рослый народ, но на конференции 1945 года вся свита Рузвельта казалась при Ибн-Сауде состоящей из карликов. Кстати, он очень любил американцев, а вот англичан терпеть не мог... Вы позволите мне сказать это? – с улыбкой спросила она, поворачиваясь к Лонгу. Чтобы не затруднять ее, он пересел в четырехместное отделение.

– Наши отношения с Его Величеством королем Ибн-Саудом очень менялись, бывали разные периоды. Но если он нас не любил, то это с его стороны некоторая неблагодарность, так как он своим колоссальным богатством всецело обязан нашему майору Холмсу, – сказал Лонг с печальной улыбкой. Мэрилин засмеялась.

– Да, да, это так. Британский майор Холмс, – пояснила она Дарси, – копал землю в Барейне в поисках самой обыкновенной воды и совершенно случайно наткнулся на богатейшие залежи нефти. Он взял концессию, но английские капиталисты ею не заинтересовались, и майор продал ее за гроши. Мы, американцы, тотчас послали туда своих инженеров, переодев их мусульманскими паломниками...

– Какое прекрасное начало для фильма! – сказал Дарси. Лицо Лонга стало еще более грустным. Эта история до сих пор вызывала у него раздражение.

– Теперь Саудовская Аравия получает за нефть от нашего «Арамко» около двадцати тысяч долларов в час! – сказала Мэрилин. Знала, что доходы, исчисляемые на часы всегда производят на слушателей более сильное впечатление.

Барышня вошла с подносом и радостно объявила, что завтрак будет через полчаса.

– Дайте мне «Том Коллинс», – сказала Мэрилин. – И вам тоже это советую, Джорджи.

– Опомнитесь! – сказал Дарси. – Я цивилизованный человек и отроду коктейлей не пил!

– Где, Джорджи, вы жили перед всемирным потопом? – спросила Мэрилин.

Лонг заказал виски, отпил сразу большой глоток, чуть оживился и даже рассказал об одном столкновении, когда-то случившемся между Бальфуром и Кэмпбел-Баннерманом. Другие тоже выпили, всем стало веселее. Мэрилин очень хорошо рассказывала о своей последней поездке. Упоминала имена Насера, Шепилова, Бен-Гуриона, Неру, Даллеса, Молле, сообщала анекдоты обо всех, называла – правда, скороговоркой – цифры, метрические тонны, баррели. Закончила она свой рассказ лестным отзывом о заслугах Объединенных Наций: они единственная надежда человечества.

– Объединенные Нации, моя дорогая, – сказал Дарси, – действительно уже имеют одну огромную заслугу: они в последнее время совершенно наглядно доказали, что никуда не годятся. Когда-нибудь историк признает чисто комической попытку объединения государств, самая цель которых заключалась в том, чтобы погубить друг друга« Но наряду с указанным мною большим плюсом был и большой минус: ОН своему наглядному доказательству не поверили! Разумеется, эстетически очень жаль, что идея, начавшаяся с Жана Жака Руссо, Лейбница и Канта, закончилась Кришной Меноном, Шепиловым и афро-азиатским блоком. Жаль также, что нельзя создать отдельные афро-азиатские Объединенные Нации. Тогда, может быть, удалось бы и нам создать другие, куда входили бы только свободные и культурные государства. Эти в самом деле могли бы объединиться. Что ж до ваших цифр, дорогая Шехерезада, то из них, по-видимому, следует, что нефть правит миром? Это вполне возможно, впредь до того, как им станут править уран, водород или кобальт»

Мулей-ибн-Йзмаил прислушивался к рассказу журналистки. «Очень умная женщина! И какая красивая!» – думал он. Из ее рассказа узнал кое-что для себя новое. Собственно, о делах Среднего Востока он знал немного. Был в политике новым человеком, вначале очень путался даже в географии и, только когда начал политическую карьеру, зазубрил, что в Ираке столица Багдад, в Сирии Дамаск, в Ливане Бейрут. В кофейнях левого берега Парижа, где он получил политическое образование, этого не знал почти никто, и решительно никто этим не интересовался. Помимо того что ему очень понравилась американка, Мулей, как и Дарси, не любил долго молчать. Он хотел подсесть к разговаривавшим и осуществил это в два темпа: для начала пересел в кресло, оставленное англичанином, раскрыл книгу, ко, не читая, с приятной улыбкой смотрел на Мэрилин. Она тотчас о чем-то ласково его спросила. В ней было природное расположение к людям. Мулей тотчас принял участие в разговоре, затем, к некоторому неудовольствию Дарси и Лонга, сел в их четырехместное отделение. Сообщил, что, хотя в Париже были большие и очень интересные переговоры, он возвращается в Африку с удовольствием. Объяснил почему: всякий человек возвращаете с удовольствием на родину: родина есть родина.

– А что вы читаете?

– Это по-арабски. К сожалению, вы не знаете нашего прекрасного языка. Это гениальная поэма Черкауи «Письмо египетского отца семейства к президенту Трумэну», – ответил Мулей. Дарси усмехнулся, восхищенный заглавием поэмы. – Ах, как жаль, что у меня теперь так мало свободного времени, – сказал Мулей-ибн-Измаил с застенчивым вздохом. – Мне хотелось бы перевести для египетских журналов Маяковского!

– Разве вы владеете польским языком? – осторожно спросила Мэрилин. Мулей снисходительно улыбнулся.

– Маяковский был русский, – пояснил он. – Великий коммунистический поэт. Правда, я и русского языка не знаю» но русские друзья мне обещали помочь.

– Да ведь цензура не пропустит?

– Помилуйте, вы не знаете Бикбаши! Он сам был очень близок к коммунистам, да и теперь им в душе сочувствует. Его любимый композитор Римский-Корсаков.

– Вы очень интересно рассказывали, Шехерезада, – сказал Дарси. – Кого только вы не встречали! Кроме генерала де Голля, – подразнил он ее: знал, что в свое время угрюмый генерал отказал ей в интервью и что она ему этого не прощает, несмотря на свою доброту. – Но неужели вам еще не надоели все эти интервью! Ведь министры в большинстве ограниченные люди.

– Вам просто завидно, Джорджи, что не вы решаете судьбы мира.

– Быть может, я решал бы их не хуже, чем все эти господа во главе с Хрущевым... Кстати, если не секрет, кто этот господин, сидевший там, в третьем ряду. Вы, кажется, с ним поздоровались? – спросил он Мулея.

– Это советский офицер Гранитов, – ответил марокканец. – Он военный инструктор в Египте. Считается у них одним из самых лучших. Очень дельный человек. Можно с ними соглашаться или не соглашаться, но нельзя отрицать, что они фанатики большой идеи, которой принадлежит будущее.

– Отчего бы вам не осуществить эту идею и в вашем новом государстве? – спросил Дарси сердито.

Я не коммунист, а убежденный демократ!

– Свобода, равенство, братство – это девиз Франции, – сказала Мэрилин.

– Три точки: «Liberté – point, Egalité – point, Fraternité – point!»[15]15
  Свобода – точка, Равенство – точка, Братство – точка


[Закрыть] – весело повторил Мулей каламбур, слышанный им когда-то в Париже. Мэрилин засмеялась. – Во всяком случае, время французской колонизации Алжира кончилось.

– Оно ведь продолжалось полтораста лет, – сказала Мэрилин сочувственно; она видела, что Дарси сердится. – И обе стороны не виноваты. Алжирцы не виноваты в том, что хотят быть хозяевами в стране, где они составляют огромное большинство населения, а французы не виноваты, что не могут бросить на произвол судьбы миллионы своих соотечественников.

– Но кто же их звал в Алжир?

– Вы знаете, как началась колонизация Алжира. – спросил Дарси, не глядя на марокканца, обращаясь к Мэрилин и к Лонгу. – Последний монарх Алжира, дей Гуссейн, – уж я точно не знаю, чем дей отличается от бея[16]16
  Дей – название местного правителя в Алжире в годы, когда он был частью Османской империи; «бей» по-тюркски «властелин», синоним арабского «элдер»


[Закрыть], – был тиран, дикарь, пират и, разумеется, рабовладелец. Однажды к нему явился с каким-то представлением наш консул Деваль. Дей обмахивался от мух павлиньим пером. Он вдруг рассвирепел и ударил этим пером Деваля по лицу. Король Карл X не мог не отнести этого оскорбления к самому себе и к Франции. Тогда были другие порядки, великие державы дорожили честью и оскорбления не терпели. Мы послали войска, они, разумеется, выгнали дея, и он, захватив свои богатства и пятьдесят жен, благополучно уехал в Англию.

– Таким образом, павлинье перо создало в Африке одну из сложнейших проблем в истории, – сказала с улыбкой Мэрилин. – И вот теперь с остатками колониализма борются миллионы арабских фанатиков.

Как бы мне хотелось, Шехерезада, увидеть хоть раз в жизни фанатика! Но мне все попадались только лжефанатики, то есть люди, которым для захвата власти, или для лучшего обманывания историков и биографов, или просто для денег очень выгодно прикидываться фанатиками. Когда какой-либо политический деятель в мире начинает изображать фанатика, я знаю заранее» что это жулик и прохвост.

– Могу вас уверить, что на Востоке есть фанатики, – сказал Мулей. – Люди и теперь не ради выгоды идут на смерть.

– На смерть и на грабеж. К тому же за убийство француза или верного Франции мусульманина убийца получает по шестьдесят тысяч франков. Это сообщили не французские, а американские журналы. Откуда берутся деньги, этого я не знаю, – сказал Дарси, сделав ударение на слове «я». Мэрилин опять поспешила вмешаться в разговор.

– Вы несправедливы, Джорджи, в вас все-таки сидит колониалист!

– Все дело в том, чтобы понять дух времени! – сказал Мулей-ибн-Измаил. Он не хотел ссориться. – Заметьте, я не отрицаю, что Франция много сделала для Марокко, но она взяла у нас гораздо больше. Ваши колонисты пришлый элемент, а хозяева страны арабы...

Я, напротив, думаю, что Франция вложила в африканские колонии гораздо больше, чем вывезла оттуда, – перебил его Дарси. – Наши колонисты зарабатывают много меньше, чем наши крестьяне у нас дома, а так как наше правительство платит несметные миллиарды на прокладку дорог, на школы, на больницы, на пенсии, то выходит, что французы живут в Алжире на счет французов же. Я полагаю, вы не станете отрицать наших культурных преобразований в вашей стране? Если б французов не было, то у африканских стран, быть может, были бы в высшей степени демократические делегации в Объединенных Нациях и они там произносили бы в высшей степени демократические речи, по дома у вас по сей день беи и деи сажали бы людей на кол, а население погибало бы от голода, болезней и грязи. Кроме того, я не совсем понимаю, что такое на Востоке «пришлый элемент»? В той части Марокко, где находится мое имение, хозяевами были последовательно полубелые, цветные, полуцветные, черные, смуглые, разные берберы, негры, финикийцы, персы, македоняне, карфагеняне, арабы, турки, французы, англичане. А кто пришлый элемент в Палестине? Евреи там жили задолго до мусульман, – сказал Дарси. У него раздражение против арабов теперь выливалось в форму умеренной симпатии к евреям.

– Только нас, американцев, никогда на Среднем Востоке не было, – вставила Мэрилин.

– Это, Шехерезада, совершенно верно: когда я впервые попал в Египет, то Соединенные Штаты там представлял ваш посланник в Греции. Он приезжал из Афин на три недели в год в сопровождении одного служащего, так как двум было бы уже нечего делать. Это вам теперь не мешает учить французов и англичан, какую политику надо вести на Среднем Востоке!

– И даже, не гневайтесь, недурно учить. «Наверное, у милого Джорджи есть акции Суэцкого канала, поэтому он так раздражен. Это ему совершенно не свойственно», – подумала она, вспомнив, что общие друзья называли Дарси самым жизнерадостным человеком в мире и не без зависти заявляли, что удивляться не приходится; «Богат как Крез, здоров как бык, и женщины виснут у него на шее!» Несмотря на его богатства и на все его удачи, знакомые считали Дарси очень умным и даже замечательным человеком.

– Надо понять дух времени! – многозначительно сказал Мулей, и на его лице появилось то выражение, которое он в последние годы принимал, входя в мечеть. Прежде он был атеистом, как большая часть передовой египетской интеллигенции. – Время колониализма безвозвратно кончилось, оно больше не со ответствует принципам демократического самосознания. Французы должны наконец понять, что им нужно уйти из Африки и предоставить всем африканским землям определить свое бытие посредством свободно го волеизъявления народа.

– Некоторые мои собратья в своих статьях очень любят жирный шрифт или курсив. А вы, Мулей, и думаете жирным шрифтом, – сказала, смеясь, Мэрилин.

– Я подчеркиваю мысли, имеющие значение для всего человечества. И заметьте, что я тем не Менее вижу будущее Марокко не иначе как в тесной дружбе с Францией, на началах равноправия и при ее щедрой экономической поддержке.

– Сердечно вас благодарю за то, что вы любезно соглашаетесь принимать нашу экономическую поддержку.

Если б она не была выгодна и вам, вы ее нам не оказывали бы.

– Сам Черчилль увел войска из Суэцкого канала, хотя еще не так давно говорил: я стал премьером не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи! – сказала Мэрилин. Лонг нахмурился. Он боготворил Черчилля и хорошо знал, что Уинни не виноват. Чтобы перевести разговор, он рассказал об одном столкновении между Ллойд Джорджем и лордом Керзоном.

– Вы, американцы, заставили Черчилля, единственного умного государственного деятеля в мире (Лонг просветлел), увести войска из Суэца, оттуда пошли все неприятности, а теперь вы этим хвастаете, моя дорогая Мэрилин, – сказал Дарси. – Вы, очевидно, восхищаетесь тем, как вы умно поступили!

– Просто Черчилль умный человек, и он хоть на старости лет понял, что колониализм больше не соответствует принципам демократического самосознания и что его время безвозвратно кончилось. По уму я готов отвести Черчиллю второе место после Неру, – сказал Мулей-ибн-Измаил. Лонг не выдержал и фыркнул. Дарси, ни в грош Неру не ставивший, рассвирепел.

Заведующая вошла с жартами завтрака и раздала их пассажирам. Просмотрев меню, Дарси решил не отвечать марокканцу так, как было хотел. «Качество, впрочем, будет среднее», – подумал он. В Париже, когда обедал не дома, ездил только к «Максиму», к «Лаперуз», в «La Tour d'Argent», да еще в некоторые известные ему небольшие рестораны, о которых не знали не только туристы, но и большинство богатых парижан. Повеселел и Лонг. Он, напротив, в Лондоне питался не очень хорошо. Жил только на свое жалованье, оно было не очень велико, и при огромных английских налогах ему еле хватало на жизнь. Недавно он должен был из экономии отказаться от второго из своих клубов; младшего сына, вопреки семейным традициям, отдал не в Итон, а в более дешевую школу. Все это лишний раз свидетельствовало, что мир стал не тот.

«У них есть Шато-Икем, – радостно сказал Дарси, взглянув на карту вин. – Как вы думаете, Шехерезада?»

– «Tayeb»! – сказала Мэрилин.

III

Гранитов последний час дороги опять провел в баре. Много шея» курил одну папиросу за другой; сделал небольшой запас, на самолете папиросы стоили дешевле, чем в городах. С Гуссейном он успел поговорить, они остались довольны друг другом. У него были с собой русские книги, но читать ему надоело.

Он был коренной москвич. Настоящая фамилия у него была странная и смешная: Ваконя. Псевдоним он себе придумал давно, когда молодым человеком записался в партию. Помимо звучности, имя было хорошо по сходству: тверд как сталь – тверд как гранит. Теперь он немного сожалел об этом сходстве в псевдонимах, но беда была невелика. «Никто не обратит внимания, да еще и неизвестно, как сложатся обстоятельства».

Он вышел из предельных низов общества, родился в районе Хитрова рынка, где его отец был разносчиком дешевой еды. Смутно помнил трактиры «Каторгу» и «Пересыльный». Сохранился у него в памяти и тамошний жаргон, и тамошние легендарные герои, известные громкими делами, – их боялась и полиция. После революции удалось отдать его в школу. Он учился хорошо и немало читал. Лет восемнадцати прочел что-то о Чингисхане и влюбился в него навсегда: собирал книги о нем и даже называл свое собрание по-ученому: «Чингисханиана». Когда выбирал псевдоним, не назвать ли себя Темучином или Темучиновым. Но отказался: имя Чингисхана все же не очень подходило для большевика, да и воинственные инстинкты в нем ослабли. Ему хотелось стать дипломатом, притом непременно тайным. Он поступил в высшее учебное заведение, где преподавались восточные языки. С той поры давно научился одеваться и есть как следует; случалось, хотя и редко, бывать в обществе министров и послов, но в душе остался человеком Хитровки. Полусознательно он и своих сослуживцев, и начальство, и правительство рассматривал как людей Хитрова рынка, у них были те же чувства, действовали те же законы, побеждал тот, кто был сильнее, хитрее, умнее. Гранитов допускал, впрочем, что в начале революции было не совсем так. Ильич, которого он никогда не видел, был, верно, другой человек. Но Сталин был именно смесью Темучина с хитровскими людьми. Его же помощники и примеси Чингисхана в себе не имели.

Впрочем, об этом он размышлял очень мало, а о таких вещах, как торжество коммунизма во всем мире, не думал никогда, даже в юности. Это торжество ему было совершенно не нужно. Однако борьбой советской России с западным миром он интересовался чрезвычайно, как в детстве любил смотреть на драки. В драке двух миров он вдобавок принимал участие, все росшее с годами. Все же предпочел бы, чтобы драка была менее острой и бурной: «Еще черт знает, до чего доиграются!» – думал он, разумея новую мировую войну. Думал, что война на этот раз была бы концом советского строя, а падения большевиков он ни в каком случае да хотел. Правда, по его убеждению, никакой строй не мог существовать без органов и войск внутренней охраны, но какие они еще будут при новых людях и кого туда наймут?

Еще более, чем события борьбы СССР с Западом, было ему важно то, о чем они свидетельствовали в распре внутри кремлевской верхушки и к чему могли в ней привести. Он знал, что у него, как у всех, есть секретное досье, и, конечно, были там вещи очень опасные в том случае, если бы оказалась проигравшей его лошадь. Конечно, можно было бы перекраситься, но это не всегда удавалось: «Могут не тронуть, а могут и отправить к чертовой матери?» Ему было хорошо известно, что этот вопрос – «на ту ли лошадь поставил?» – имеет огромное значение еще для миллионов или, по крайней мере, для сотен тысяч людей, и это его успокаивало. Проще всего было бы ни с какой влиятельной группой не связываться. Однако это было очень трудно: без влиятельной поддержки нельзя было сделать карьеру. Сталиным он был бы в общем относительно доволен, если б не думал, что тот именно к третьей войне и ведет. Но и «десталинизации» скорее сочувствовал. «Зверь был покойник, что и говорить. Врагов «много мучивше убиша», – думал он, любил старые исторические книги. Допускал также, что десталинизация может привести и к неприятным личным последствиям: «Так сказать, к дегранитизации».

Говорить же о таких вещах, хотя бы и в тесном кругу, было не принято, да и невозможно за отсутствием тесного круга. Иногда он и в Москве слушал иностранные радиопередачи (у него была отдельная квартира, соседи подслушивать не могли). Западных антикоммунистов он считал «шляпами», но вдруг кое-что могли знать и они: кто в последние дни побеждает в Кремле? Обычно ничего толком не узнавал, или же слухи, сообщаемые радиостанциями сегодня, на следующий день оказывались ложными. Идейная пропаганда его совершенно не интересовала. Слова о свободе, о правах человека, о народном волеизъявлении были ему не более интересны, чем рассуждения об астрономии.

Он носил в России мундир, имел немалый чин, однако военным не был» хотя участвовал в разных полувоенных делах на Ближнем Востоке. Теперь он числился инструктором по танкам, но в них понимал весьма мало. В точности еще не знал, какова будет на этот раз его миссия. Он пользовался большим доверием начальства. Разумеется, его жена и дочь остались в России, но так бывало с самыми надежными людьми при их отправке за границу.

Незадолго до отъезда его пригласил на обед главный начальник, непосредственно подчиненный министру. Обед был в отдельном кабинете ресторана, и вьпито было довольно много. Из разговора выяснилось, что, в зависимости от обстоятельств, на него может быть возложена одна из трех задач: в Сирии был намечен подходящий диктатор, и следовало приглядеться к людям, к партии Баас, к мукадаму Саррайе, нужно было также завязать сношения с Арабской Лигой. И важно было установить еще лучшее наблюдение за доставкой оружия из Марокко и Туниса в Алжир боровшимся с Францией повстанцам.

– Там воюют три шайки, – сказал начальник, человек столь же веселый, сколь дельный и осведомленный, – шайка шейха Махмуда, шайка братьев Фархи и шайка племени Яхта, и, разумеется, они ненавидят одна другую еще больше, чем Францию. Во всех этих трех могущественных армиях не наберется и двух тысяч бойцов. Оружие они преимущественно получали от демократа Бургибы, а тому деньги на содержание Туниса щедро дает демократическая Франция. – Он расхохотался. – Ох, эти демократы! Уморушка! Шейху Махмуду они, кстати, в свое время пожаловали орден Почетного легиона! А людишкам из Арабской Лиги тоже пальца в рот не клади. И вообще, как вы сами знаете, на Востоке всегда вор на воре сидел и вором погонял. В Египте при Фаруке брали все, начиная с Его Королевского Величества. Теперь они стали добродетельнее, и надо давать больше, чем прежде, потому увеличилась ответственность. Война с тель-авивскими жи... с евреями пока отложена. Бикбаши плачет, что получил от нас еще недостаточно «чехословацкого» оружия. Сколько это нам стоит, и сказать вам не могу! Он должен нам платить своим хлопкавым дерьмом, да и то не очень платит. И не знаю, как будет через месяц-другой, что решит наше правительство, но в настоящий момент мы считаем наиболее конкретным делом алжирское восстание.

– А что за люди эти Махмуд и братья Фархи? – осторожно спросил Гранитов.

– Разбойники, – ответил начальник убежденно. Он действительно был уверен, что повстанцы руководятся никак не патриотизмом, и не религиозными убеждениями, и не ненавистью к французам.

– Да, но способные ли люди или портяночники? – осведомился Гранитов, у него в памяти всплыло выражение Хитровки.

– Аллах ведает! Вот к этому и надо присмотреться. Вероятно, способные, хотя и не такие, как Бикбаши.

– Арабы произносят Бимбаши, – сказал Гранитов, щегольнувший знанием арабского языка. – А он что за человек?

– Разбойник.

– Мне, верно, придется его повидать?

– Разумеется. Мы вам это устроим в два счета через Киселька. Да это и нетрудно. Насер обожает аудиенции. Недавно принял того... как его... Ну, тот, которому было поручено убийство Троцкого... Когда будете с ним говорить, изображайте на лице восторг и благоговение: прямо Наполеон! Он и это обожает, – сказал начальник и выпил залпом еще бокал крымского шампанского. – Со всем тем, кто знает, вдруг пошлем вас в Соединенные Штаты, – вдруг добавил он. – В Каире получите окончательную инструкцию.

У Гранитова был дипломатический паспорт, и никаких формальностей на аэродроме не было. Египетские офицеры его не встречали, не были извещены о его приезде. Встретил его только советский офицер Чумаков, которого он немного знал. Это был настоящий военный и инструктор по танкам. Они прошли к выходу. С аэродрома как раз отъезжал Гуссейн в американском автомобиле, звучное название которого почтительно произносят все автомобилисты мира. «А еще недавно, верно, путешествовал на муле, а то и пешим хождением!» – подумал Гранитов. Его, как и Дарси, раздражало великолепие новых восточных сановников и особенно выражение на их лицах, приблизительно означавшее: «Что ж тут особенного? Да, «кадиллак», и это в порядке вещей». Телохранитель подсадил Гуссейна в машину, поклонился, но отошел как будто не очень довольный. У Чумакова тоже был автомобиль, небольшой и довольно убогий. Гранитов сел с ним и закурил, поглядывая на своего спутника. Ничего прочесть в его лице не мог, кроме той суховатой почтительности без подобострастия, которую встречал у большинства советских офицеров. «Верно, из мужичков. И фамилия крестьянская». Офицеры псевдонимов не имели. Этот, видно, его остерегался.

Гранитов знал, что военные его недолюбливают, и сам их недолюбливал. С одной стороны, правда, считал их наиболее надежными из всех отправляемых за границу советских людей и объяснял это очень просто: «Ничего за границей заработать не могли бы, так как, кроме своего ремесла, ничего не знают. Разоблачениями долго не проживешь, да и какие же им могут быть известны секреты! Ну, две какие-нибудь статейки у нет купят, а дальше им денежки даром платить не будут. Разумеется, Жукова, Василевского американцы озолотили бы, да маршалам и у нас дома живется так, что дай Бог каждому, нема дурных, не перебегут!» Иногда он даже задерживался мыслями на том, сколько американцы могли бы заплатить Жукову, если б тот перебежал. С другой же стороны, ничего хорошего в долгом счете нельзя было ждать от этой серой офицерской массы. «При случае такое натворят, что хоть в окно сигай!» – думал он. Теперь смотрел на мужицкое лицо Чумакова и приходил к тем же печальным выводам: «Верно, себя во всем утешает тем, что «служит России и русской армии». На того же Жукова, должно быть, молится, хотя Жуков просто удачливый карьерист и в общем ничем не лучше меня. Разумеется, покупает романы классиков и читает их вслух жене. Деток, надо думать, без шума окрестили «из уважения к предкам». А сейчас, вероятно, себя спрашивает, зачем я пожаловал: не для того ли, чтобы его сместить?»

Они поговорили о политических новостях в Европе. Гранитов спросил офицера, как идет инструкторская работа.

Люди, может быть, храбрые, но солдаты не первый сорт. Танка не любят и не понимают.

– К верблюдам, должно быть, привыкли, – ответил с улыбкой Чумаков. Сам он свое дело знал отлично и безуспешно требовал от своих учеников, чтобы они в танке знали каждый винтик и чтобы все было натерто до блеска.

– Однако бедуины были превосходные воины. Вспомните там разных саладинов.

– Верно, с тех пор разучились, да и какие же египтяне бедуины? – ответил офицер с той же улыбкой, в которой как будто скользнуло и легкое беспокойство: не сказал ли что-либо лишнее?

– Египетские офицеры, однако, говорят, что Бимбаши военный гений? Вы его видели?

– Приезжал к нам раз, – сказал Чумаков со вздохом. – Танка, во всяком случае, не знает, это было видно по его вопросам. Бикбаши значит полков ник. Полковником он верно был недурным, хотя вое вали мало... Что ж, верно, готовятся к войне с Израилем? – осторожно спросил он. Гранитов чуть развел руками, как бы показывая, что этого он знать не может. Офицер опять вздохнул.

Про себя он думал, что египетская армия никуда не годится и если может победить, то лишь благодаря количеству оружия: беспрестанно приходили все новые тяжело нагруженные пароходы. Чумакову было больно смотреть, что из России уходит такое оружие – были даже МИГ-17! – и отдается людям, не умеющим с ним обращаться и не очень желающим учиться. Но ему на многое в России было больно смотреть, особенно после разоблачений Хрущева о Сталине. В своем кругу советские офицеры теперь, не понижая голоса, говорили: «Как же Россия все это терпела двадцать пять лет! Ведь не только они терпели, но и мы! И как терпели и терпим всю эту скверную постыдную жизнь, вдобавок и почти нищенскую?!» Он мало интересовался деньгами, да офицеры жили все-таки лучше других. Но когда в Москву нахлынули иностранные туристы и оказалось возможным говорить с ними откровенно, он жадно расспрашивал об условиях жизни, о заработке европейских, особенно американских, рабочих и крестьян, и ему было стыдно и обидно за русского крестьянина и русского рабочего. «Вот тебе и наш социалистический рай, вот тебе и погибающий Запад!» Единственный моральный выход действительно заключался в том, чтобы верно служить русской армии. Но выход был все-таки порой не очень хороший. Его назначили в Египет, он принял назначение охотно, хотя больно было надолго разлучаться с женой, с детьми, с Россией. Если б его назначили в Израиль, то с такой же готовностью он обучал бы еврейских танкистов.