Текст книги "Записки хирурга"
Автор книги: Мария Близнецова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
ВОЙНА
Когда в академии так бурно дебатировался вопрос о том, для чего нужны женщины–врачи, военные врачи, когда приему нашему противились очень многие, тогда же противникам приема возражали и говорили: «А если будет война?» И действительно, когда началась война, наши руки пригодились. Мы были не просто хирургами, врачами, но мы знали военно–полевую хирургию, мы знали лечение огнестрельных ран, наконец, мы знали военную науку, довольно сложную механику размещения госпиталей, эвакуацию раненых, сортировку их и прочие премудрости.
Главное состояло в том, что была ведь специфика в лечении огнестрельных ран, и это давало нам возможность не только самим работать лучше «простых» врачей, но и консультировать их, мобилизованных отовсюду – из детских учреждений, из поликлиник, из зубоврачебных кабинетов. Они приходили такие растерянные и несчастные, они и форму не могли носить – страдали ужасно, в то время как мы уже давно привыкли к форме, привыкли и к походам с полной выкладкой, привыкли даже к выстрелам, потому что проходили учения на полигонах.
Многие из нас сразу стали начальниками хирургических отделений госпиталей или начальниками эвакопунктов, ведущими хирургами.
Началась тяжелая полоса войны. Работа, которой не было до этого в истории медицины, – работа по двадцать четыре часа в сутки, и не простая, а требующая знаний, напряжения нравственного и физического. Стоять под лампой, в жаре, духоте эфира, в зловонии старого гипса и пролежней под ним, стоять на ногах и видеть только кровь, язвы, переломы – само по себе не просто, да к тому же слышать только стоны, ощущать напряжение и чужую боль, – это ведь тяжело.
Иногда было некогда поесть сутками – нельзя было оставить раненых, нельзя было «размываться», снимать стерильный халат и так далее; иногда перед глазами шли круги и казалось, что можешь упасть тут же на пол и заснуть, и тогда я привыкла – выработала в себе привычку – есть черный хлеб с солью и пить черный чай из чужих рук, свои же руки берегла и держала ладонями кверху.
Когда уж совсем становилось плохо и я, которая могла выстоять больше двадцати четырех часов на ногах – такая уж сила была дана мне с юности, – вдруг чувствовала, что теряю равновесие, то неожиданно вспыхивал в голове образ светлого детства, запах черного хлеба из печи и вкус соли на хлебе. Просила: «Девочки, принесите чаю и хлеба с солью…»
Съедала хлеб и оперировала дальше. Выработался рефлекс – хлеб с солью и чай придавали силы и бодрили, как кофеин.
Если бы теперь попробовали стоять на ногах и работать под бестеневой лампой больше суток… Интересно, многие ли современные молодые врачи выстояли бы и сколько бы выстояли?
Эксперимент подобный теперь невозможен, и не найдется больных, которые согласились бы на него, да и вообще соревнования хирургов – вещь опасная, ибо хирург не может ошибаться. Могут ошибиться все, кроме прокуроров и хирургов, саперов и подрывников.
И даже мы, уже забывшие все тяготы двадцатых годов, все лишения войны, которая минула почти тридцать лет назад, – смогли бы мы теперь так яростно работать, зная, что муж погиб, дети эвакуированы и даже потеряны на какое–то время, дома нет, вообще ничего нет, кроме работы, нет писем от родных, о которых потом узнаешь, что они погибли!.. Смогли бы мы сейчас с такой же стойкостью работать, как тогда? Наверно, нет.
Но тогда работали и спали под бомбами. Просили разбудить, когда будет отбой. Другого времени спать почти не существовало, если принять во внимание, что я была начальником хирургического отделения, а все мое «отделение» оперировать почти не умело: это были стоматологи, терапевты и совершенные новички. Я работала за всех. После уж, когда расширили госпиталь, пришло пополнение, меня сменили. Я смогла найти своих детей, которых записали на имя воспитательницы и сочли сиротами.
Война…
Я говорила, что сделала четыре тысячи операций, но во время войны иногда приходилось делать и по двадцать операций в сутки, и если даже взять половину – десять операций, то получается почти четыре тысячи в год, а война шла больше четырех лет и для хирургов она не сразу кончилась – и после шли повторные операции: еще два года с лишним мы оперировали тех, кто был наскоро и часто неумело сшит в полевых условиях; шли пластические операции конечностей, шли трепанации черепа… Тогда я вернулась в академию и работала у профессора Гирголава.
Да, война точно ответила, для чего нужны были мы, врачи Военномедицинской академии, мы, первые выпускницы.
РОДНЫЕ МЕСТА
Не думала я в детстве, что всю жизнь буду только мечтать о том, чтобы пожить в родных местах, побродить по нашему лесу, увидеть все взгорки и перелески, – их еще в детстве я все обошла и обшарила, ища грибы и бруснику, клюкву и морошку. Не думала я, что увижу наконец свои сны – как бреду солнечными полянками и вижу свое крыльцо, мать, отца, вижу наш дворик и дорогу, грядки, косогор, речку…
Мало выпало мне на долю отпусков и увольнительных.
Две войны и служба в рядах армии. Двое детей на руках, диссертация, работы, которые я публиковала, консультации, заседания. Когда уж тут ездить домой! И вот только после войны я попала в деревню, в свой лес, который мне снился.
Сколько раз я видела, что бреду белым березняком, попадаю в темный бархатный ельник, выхожу на косогор и оттуда вижу голубые сосенки, поле ромашек и блестящую, гладкую речку!..
Какие у нас леса и по сию пору! Идешь березняком – и кажется, что светлый дождь хлынул на тебя, окутал туман белых стволов. И запах прелой бересты, валежника, грибов одурманит, заколдует, заведет в глушь: идешь – и чудится, что тебе пять лет, и сейчас за поворотом увидишь мать, и она крикнет тебе:
– Мариля! Нашла? А ну поди сюда…
Бежишь, запыхавшись, к матери, и на белом мху, на полянке видишь коричневые головки белых: одна, две, три… И глаза разбегутся – который брать первым.
А мама уже ушла дальше и снова кличет:
– Мариль!
Бежишь, как заяц, скорей–скорей – что там мама покажет, и вот полянка, вся красная от земляники, от малины или брусники, смотря в какое время идешь.
В сизом вереске спрятались беляки – большие, твердые, пахучие, а кругом брусника – темная, крупная как вишня.
Бросил грибы – за бруснику скорей взялся. Скоро–скоро работают руки: бруснику брать недолго. Глядишь, уже полон туесок, а там и другой… Торба за плечами тяжелая, полна грибов, а мать все берет и берет – махонькие…
После придем домой, затопим печь, и на под, в золу, маленькие белые поставим, а утром они сухие, пахучие, красивые стоят – нижи на нитку, всю зиму сыт будешь.
Мать была мастерицей и готовить, и сушить, и настойки ставить, и тесто делать. Все ей надо было в лесу – и корень целебный, и смолу, и мох, и плоды ландыша, и травки всякие. Всего наберет, насушит, настоит на всякий случай своей жизни – вынет, да и других полечит, коли надо. Что уж были за травки, не знаю, только верила мать им свято, а страдала всю свою жизнь трофической язвой и не могла вылечиться своими травами, пока однажды я не приехала с моими малышами в деревню и не сделала ей операцию. Тогда язва закрылась, но ненадолго, снова началась. Я показала мать в клинике, и Сергей Петрович Федоров сделал ей великолепную операцию. Он перевязал сосуды в паховой области, и язва зажила. А открывалась она двадцать пять лет. Это была удивительная точность расчета, и даже отец подивился – пожалуй, поверил медицине и тому, что не зря я пошла учиться.
Всю жизнь отец не уставал повторять, что я должна была «работать руками», – будто я не работала! А тут поверил – правда, еще не моим рукам, а чужим; но то, что я училась у профессора, который вылечил мать окончательно, поколебало его убеждения. Он примолк тогда на некоторое время, чтобы после втайне гордиться мной и повторять всем, что «дочка удачная».
И я вспомнила все это, бродя в лесу после войны, в том самом лесу, где они с отцом всю жизнь прожили, кормились лесом, да и погибли здесь!
Они провожали брата–партизана теми самыми тропками, которыми все мы ходили. Они старались его увести подальше, и их схватили. Одного брата расстреляли, второго повесили, а их повели на расстрел, да после оставили одних в избе умирать с голоду. Отобрали и хлеб, и коров, кур и все запасы. Они жили еще несколько дней, но когда пришли к ним соседи, то нашли отца окостеневшим, а мать при смерти. Так и умерли они после расстрела брата от голода и холода.
Все село сгорело, и только чудом уцелел наш дом, без окон, без дверей. Дом, в котором теперь уже жили чужие люди, а мои родные полегли на погосте.
Всех разметала война. Шесть братьев было, а остались в живых трое да я четвертая.
Шесть братьев. Мы жили с ними дружно. Я одна девочка среди них. Никто меня и пальцем тронуть не смел, столько у меня было защитников. Все рослые, красивые, силачи. Один таскал трехведерные бочки одной рукой, другой хвалился, что может и лодку одной рукой снести, третий пытался и лошадь поднять. Так хвастались силой мои братья, а остались теперь трое.
Рассеялась наша большая семья, не осталось старых домов, одни могилы и лес, каким был, остались. Только много новых деревьев наросло да разбросаны по лесу окопы, снаряды, каски. Остались землянки, а на них новая поросль кустов и брусники, земляники и вереска.
На одном из юбилеев Семен Семенович Гирголав сказал торжественно:
– Медикум ест амикус хумани генерис…
И хоть мы не вдруг поняли латынь, но, посовещавшись, перевели: «Врач есть друг человечества», «друг рода человеческого». И это была правда.
Всегда в академии произносились эти слова о том, что врач обязан по первому зову больного идти и помогать – он не может отказать страждущему, не смеет думать о своих болезнях, об усталости; он должен быть вечно здоров и бодр, и все люди, даже враги, имеют право на его милосердие.
Мы помнили этот принцип всегда и руководствовались им в любых случаях жизни.
Торжественных латинских речей мы не произносили, но то, что надо было делать, делали.
Мы помогали. Лечили, врачевали. Нам верили. И нас согревала радость спасения больных.
