Текст книги "Записки хирурга"
Автор книги: Мария Близнецова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
ДРУГОЙ МИР
Особый мир, надменный и деятельный, мир снисходительный, где люди говорят по–латыни, где царит атмосфера напряжения, перебиваемая шуткой и остротами, которые нам, новичкам, едва доступны, мы их понимаем и не понимаем разом – только догадываемся; в этот мир влились мы, десять девушек в военной форме, мы там блуждали, как блуждают странники между колоннами дворцов, и казалось невероятным, что когда–то мы будем принадлежать этому миру всецело, мы станем говорить по–латыни, нас будут слушать благоговейно…
К нам обращенные шутки:
– Женщины безжалостны, как врачи, а женщины–врачи безжалостны вдвое, это почти вампиры.
Какие мы вампиры! Мы – скромные мышки, белые мышки, которые шныряют и прячутся. Мы робеем или мешаемся. От неловкости говорим дерзости, говорим слова, которые в гулких коридорах звучат как предмет, уроненный случайно и разбитый.
Мы не умеем ответить в тон.
Но постепенно тон меняется, обращение к нам становится более терпимым, мы обретаем смелость и ровность в общении, нас принимает этот мир, мы приобщаемся к нему, до сих пор неведомому, теперь уже нашему.
Мы полюбили этот мир, и нам уже не хотелось отставать от него.
Постепенно мы обретали способность понимать шутки и даже шутить в ответ.
Как в первое время нам казалось странным, что важный лектор, известный профессор, мог выйти перед аудиторией и, задумчиво глядя в потолок, серьезным голосом начать лекцию примерно так:
– Госпожа Эн умирает… Боли в области печени. Она теряет сознание. В бреду зовет какого–то Митю, друга детства. Выясняется, что Митя жив, что он врач и ему лет восемьдесят,
Она просит позвать Митю. Так как все светила медицины отказываются от нее, зовут Митю.
Приходит дряхлый старик, не спрашивая ни больную, ни родных, что с ней, начинает пальпирование. Через двадцать минут зовет родных и говорит, что срочно нужна операция, что у больной локальная опухоль.
Снова являются светила и делают операцию. Удаляют опухоль, старушка встает на ноги…
Так начинается лекция о диагностике при помощи пальпирования…
Или, начиная лекцию, известный хирург шутил с нами и говорил, что «хороший хирург отличается от плохого так же разительно, как хороший писатель от плохого».
Нас обучают всему: бодрости, четкости, собранности, предельному напряжению; нас обучают не только ставить диагноз, но, казалось, тому неведомому чувству угадывания и шаманства, которое так бывает нужно врачу, – по мельчайшим симптомам распознавать болезни, различать их в самом зародыше, даже предчувствовать их.
«Врачу нужны руки музыканта, сердце Иисуса, голова Сократа».
Боже, сколько нового, прекрасного, неведомого доселе открывалось нам, как мы были счастливы тем, что учимся в академии…
УЧИТЕЛЯ
Говорят, что способность выбрать себе учителя – это талант. Знать, что именно этот человек – лучший и может научить тому, чему не научит никто. В этом смысле нам, девушкам, которые пришли в академию, очень повезло. Мы выбрали себе таких учителей, о которых и по сию пору можно говорить захлебываясь. Это были хирурги, от которых пошли великолепные искусники, и о них теперь так много говорят… Но мало кто помнит имена Сергея Петровича Федорова, Василия Ивановича Добротворского, Генриха Ивановича Турнера…
Профессор Федоров выезжал в Америку: он делал в то время одну из сложнейших операций – удаление камней из почек. Он был великолепный диагност и без массы анализов, которые теперь делают до операции, точно определял то, что нужно оперировать, и был всегда прав.
Василий Иванович Добротворский делал тончайшие операции на мозге – он был нейрохирургом и одним из первых у нас делал эти операции, причем без рентгена. Мы присутствовали на операции, когда он удалял из головы опухоль величиной с зернышко. Ему ассистировали его адъюнкты, уже кончившие курс. Он оперировал так, что казалось, его руки не двигаются совсем. Был он прямо неподвижным. И все вокруг словно застыли – трепанации черепа были очень редки тогда. Вдруг один из его ассистентов подал что–то не то, и раздался крик Добротворского:
– Вон!
Не разобрав, кто я, – а нас, новичков, он очень долго не признавал совсем, – он сказал мне коротко:
– Мойтесь!
Я задрожала, и все сочувственно отнеслись ко мне: «Бедная Маруся, вот попала!» Но вымылась и встала, чуть не молясь, чтобы меня он тоже не выгнал. Я повторяла про себя: «Отцу угождала, может, и теперь сумею». И в самом деле – угодила. Меня Добротворский не только не выгнал, но даже сказал:
– Вот, учитесь у него!
И все промолчали, даже не смели сказать, что я не он, а она.
Операция шла долго, Добротворский колдовал и наконец вылущил почти неощутимое зернышко – опухоль, которая после травмы больного вызывала припадки эпилепсии Джексона, травматической эпилепсии, которую он распознал и от которой избавил молодого человека навсегда.
После этой операции имя Добротворского стало особенно известным, а заодно у нас стали говорить о том случае, когда он похвалил меня в мужском роде.
Какое количество редчайших случаев заболеваний демонстрировали нам – и столбняк, и тиф всех видов, и различные типы лихорадок: малярийные, тропические, вызванные разными плазмодиями, – они так редко встречаются у нас в России! Мы узнавали о невиданных формах аппендицита, когда никому не приходило в голову, что аппендикс может разрастись до уровня печени и иметь двадцати сантиметров в длину. Об эхинококке, когда живот становится огромным и из него удаляют тазами друзы, и не дай бог проколоть эту друзу или оставить нечто невидимое глазу – обсеменение происходит очень быстро по всему организму.
Эту операцию делал Семен Семенович Гирголав, и мы могли наблюдать, как из полости живота вырезали огромные опухоли, вызванные эхинококком, и мельчайшие, почти невидимые отростки, так что после операции больная становилась тоненькой и стройной, а лежала на столе горой.
И, наконец, Генрих Иванович Турнер. Его операции на костях были волшебными. Он исправлял хромоту, он сращивал кости, он, наконец, делал операции даже без ножа. Так было со мной: в финскую войну я была ранена в руку, и после не очень удачного сращивания кости мне грозила новая операция, потому что образовался ложный сустав на месте перелома. Кость не срослась, а мне уже стали делать лечебную гимнастику. Тогда я уехала из того госпиталя, где лежала, и нашла Генриха Ивановича всеми правдами и неправдами. Попала к нему и попросила консультации. Он вспомнил меня и принял.
Его операция была мгновенна, болезненна и остроумна. Он вырезал кусок гипса, сделал окно в нем и бил молотком по кости до тех пор, пока не образовалась огромная гематома, а я чуть не потеряла сознание от боли. Рука вздулась из–под гипса, но все было кончено за несколько минут и без ножа. Началось рассасывание, и тем временем срасталась кость – и по сию пору рука моя действует безотказно.
Таким был Генрих Иванович. Он был не просто хирургом, не просто искусно сращивал кости – он был творцом костей. Казалось иногда, что он бог, который может сотворить человека из ничего.
Привозили больных, у которых были разломаны не только кости, но и суставы, и он умел собрать – репонировать – кости и суставы так, что потом можно было свободно двигать конечностями. По тем временам это было чудом.
ГОСПОЖА УДАЧА
Есть такая песенка, она начинается словами: «Ваше благородие, госпожа удача…» Примерно такими словами кончили свои напутственные речи наши учителя, сказав после выпуска, что врачу, особенно хирургу, удача необходима, как моряку. Они посоветовали нам еще – обязательно! – обобщать свой опыт и не забывать, что мы – выпускники академии, лучшего в стране лечебного учреждения, которое является к тому же крупнейшим центром научной мысли. Мы поклялись писать работы и посылать их в журналы, публиковать сообщения обо всех редких случаях, делать свои наблюдения и выводы.
– Наука складывается по крупинкам! – говорил профессор Гирголав. – Не стесняйтесь и присылайте для публикации все, что вам кажется интересным.
И мы писали статьи, сколько бы ни было у нас загрузки.
Ох, сколько свалилось работы после окончания академии, сколько операций сразу надо было сделать, да еще при том, что к нам все–таки относились плоховато! В те годы не было такого количества женщин–врачей, как теперь, да еще военных врачей, какими были мы.
Сколько в ту пору выслушала я насмешек от старых земских врачей, которые не хотели и знать про врачей–женщин, да еще и молоденьких, как я, да еще и окончивших академию! Разрыв между старой медициной и новой, той, которой я была полна – лекциями лучших врачей–педагогов, уже начавших в те времена применять переливание крови и прочие открытия в нашем деле, – казался огромным. С первых же дней моей практики обнаружилось, что я многое понимала лучше, чем старые врачи.
Помню, у нас разбился самолет, мы выехали к месту аварии и нашли летчика еще живым. Сделали ему перевязку, вправили вывихи, но больной не выходил из шока. Я предложила сделать летчику переливание крови – у меня с ним была одинаковая группа – и услышала:
– Вот, приехала академичка со своим уставом! Никаких переливаний делать не будем. Тут жизнь человеческая, а не игрушки!
Не послушали меня, и больной умер.
Как теперь дико это слышать: такая обычная сейчас вещь – переливание крови при шоке! Но в тридцать третьем году это было новшеством совершенно неслыханным, да еще в провинции, где мне довелось служить.
Я только что ассистировала профессору Шамову, начинавшему в ту пору свою деятельность по переливанию крови. Тогда это могли делать только некоторые врачи – они готовились как на операцию, стояли стерильные, в масках, и все обставлено было торжественно.
Но в те времена были в провинции блестящие диагносты, такие, как Фигнер и Бродский. Они имели колоссальный опыт, и хоть лечили по старинке, но знали очень многое чисто практически. Они были специалистами разносторонними, каждому из них приходилось быть и хирургом, и гинекологом, и стоматологом, и педиатром, и терапевтом, иногда случалось видеть и эпидемии – много практики существовало в провинции.
Какое количество операций свалилось на меня! Три операционных дня – и по шесть операций на день, а то и больше. Если считать, что с 1933 года по 1973 я делала по двадцать операций в неделю, то выходит – за сорок лет службы в армии, не принимая в расчет войны, когда операций было гораздо больше, у меня накопилось около четырех тысяч операций. Порядочное количество. Число смертных случаев? К счастью, очень малое. Один случай на три года. Что это было? Удача? Случайность? Или закономерность?
Смерть после операции по твоему недосмотру – это крайняя редкость, и если говорить откровенно – не было у меня таких случаев. Совсем не бывало.
Еще в детстве, когда отец ставил меня в пример моим братьям и этим сердил их, – еще тогда я поверила своей удачливости, понятливости и точности своих рук и по сей день думаю, что в моих руках таилась моя удачливость. Что нужно хирургу? Выдержка, знания и четкость. Знания у меня были. Невротическими тиками не страдала и все делала с такой тщательностью, что трудно было подкопаться. Поэтому мне везло. Поэтому не было смертных случаев в моей практике. И той девочке, которая просила у меня рубашку, я так и посоветовала: работать до поступления в институт, как я.
Не знаю, последовала ли она моему совету.
ОСКОЛОК В СЕРДЦЕ
Одна из первых трудных операций выпала мне на долю в тридцать девятом году. В практике моей вообще не было однообразия. Случались такие вещи, что и рассказать страшно. Например, в тридцать девятом году пришлось оперировать сердце. При ранении в левое предсердие была задета сердечная сумка, и осколок торчал в сердечной сорочке.
Маленький госпиталь. Все тут у нас домашнее, и дети бегают под окнами, больные сидят тут же и заглядывают в палаты, играют в шахматы. День не операционный, и настроение такое, что можно и отдохнуть.
И вдруг въезжает во двор машина на полном ходу и бегут ко мне солдаты и командиры:
– Мария Васильевна! Капитана ранили в сердце. Срочно привезли его. Весь в крови.
Привез его начальник лаборатории военврач третьего ранга Щерба.
Как я посмотрела больного, так и ахнула. Кровотечение прямо из области сердца. Рваная рана, клочки гимнастерки, грязь – прямо в сердечной сумке. Ничего себе операция!
Ни аппаратуры специальной, ни ассистентов нет, да и в нашей практике такого не случалось – в литературе не описано, в академии не демонстрировали ничего подобного.
Но отказаться нельзя. Надо оперировать сердце.
Стала срочно мыться, приказала начальнику лаборатории Щербе:
– Мойтесь!
Он даже испугался:
– Что вы!
– Будете ассистировать.
– Не могу, я не хирург.
– Мойтесь, говорить некогда.
И он стал мыться.
Я лихорадочно думала, что же буду делать… Порадовалась хоть тому, что он может держать крючки.
И началась операция. Сначала произвела резекцию двух ребер над рваной раной, первым делом остановила кровотечение. Вычистила рану, извлекла осколок из сердечной сорочки и зашила дефект – зашивала тем своим швом, за который меня прозвали «вышивальщицей». Кровоотсосов тогда не было, и приходилось удалять кровь тампонами, а сердце все равно подает кровь. Но вот все зашито, и кровь совсем не попадает из раны.
Еще несколько швов – и швы на кожу…
Больного можно увозить в палату.
И только когда кончилась эта операция, я пришла в себя. Вдруг самой стало плохо. Чем это все кончится? Пульс? Считала пульс больного и свой – тоже. Мой ассистент вытирал пот со лба. Мы с ним произвели уникальную операцию, о которой не думали ни одного часа – некогда было думать. Некогда было и производить анализы. Все заняло не больше часа. Больной дышал. Пульс был хорошим. Кровь тогда не переливали.
На следующий день больной открыл глаза. Еще прошел день, и он готов был подняться. Он вставал, а через восемь дней был уже выписан. Рана зажила как ни в чем не бывало. Сердце, которое зашили, работало без перебоев. Человек бегал, делал зарядку. Выписали его таким, будто у него был всего порез, а не рваная рана в области сердца.
Прошло несколько дней, и вдруг вызывает меня начальник госпиталя и спрашивает:
– Ты что натворила?
– Я не знаю.
– А почему нас вызывают в штаб к начальнику округа?
Я совсем не знаю, что я «натворила».
Молча едем в штаб. Приезжаем, и командир округа поднимается нам навстречу, жмет руки и благодарит меня и начальника госпиталя.
Говорит:
– Что хотите просите! Такую операцию сделали! Спасли нашего капитана!
Начальник госпиталя ободрился и сразу попросил лишнюю ставку для ординатора, а мне дали путевку вместе с детьми – в Крым.
Уже после войны я встретила Иванова – моего тогдашнего пациента – и узнала, что он прошел всю войну до Берлина, был дважды ранен, и мой шов послужил ему верой и правдой. Сердце работало как молодое.
СЛОЖНЫЕ ОПЕРАЦИИ
Есть операции, которые покажутся сложными тем, кто никогда не был в операционной. Иногда слышишь, что аппендицит или язва желудка – это просто: вырезал – и все, заштопал язву – и только. Не то, мол, что операция на сердце или нечто подобное, сложное.
На самом деле аппендицит – операция тоже сложная. И сколько людей на свете, столько и вариантов этой «простой» операции.
Никогда не забуду, как в тридцать восьмом году, в клинике профессора Гирголава, где я тогда работала, шло заседание. Настроение у всех бодрое, кто–то шутит, кто–то просит внимания, докладывает. Я в тот день дежурила, но срочных операций не было, и я сидела на заседании.
Вдруг в тишине раздается голос:
– Дежурный, на операцию.
Все еще веселая и беспечная, я пошла в операционную, вымылась, встала на место, вскрыла полость и увидела, что аппендикс флегмонозный, страшно увеличен, а у основания отростка точечное отверстие, из которого каждую секунду может попасть в брюшную полость инфекция. Если бы отложили операцию, больной мог погибнуть. Нужно было очень скоро и точно удалить отросток так, чтобы ничего не попало в брюшину.
Кажется, все просто, но от того, как начнешь операцию – обычным способом, когда отсепарируют отросток с конца, или новым способом, который придумаешь теперь же и начнешь удаление с основания, где отверстие, – зависит успех операции.
Пока я думала секунду–другую, кто–то вошел в операционную и встал за моей спиной – несколько человек шептались и глядели на меня. Я не могла отвлечься и посмотреть, кто там стоит, я уже начала операцию. Различала только отдельные слова:
– Верно…
– Молодец!
Когда отросток был удален, лежал в чашке Петри, и ни одна капля не попала в брюшину, тогда только я услышала голоса Семена Семеновича Гирголава и всех, кто был на заседании. Оказывается, они прекратили заседание и пошли смотреть, что делается в операционной и не надо ли помочь. Но я справилась сама и заслужила их похвалы, особенно за то, что не оглядывалась во время операции, не просила их помощи, за то, что верно решила делать операцию по–своему, не тем привычным способом, который был всем известен, которому они меня и учили.
Это уже было в те годы, когда я приехала в клинику Семена Семеновича Гирголава, – после долгих лет работы в частях, после того как сделала самостоятельно тысячи операций и почитала себя лучшим хирургом. А попав в академию, не стесняясь, стала заново учиться у своих учителей, потому что за годы моей практики медицина ушла вперед.
В своем маленьком госпитале мне приходилось делать сложные операции. Вот, например, такой случай.
Красноармеец был на стрельбище, стрелял, только приставил винтовку к груди – и его будто самого прострелило: такую он ощутил боль в животе, упал без сознания. Думали даже, что его каким–то таинственным образом ранило. Обследую больного. Делаю ему укол, и он говорит, что его вдруг «как ножом ударили в живот…» Говорит слова, которые могут сказать и вполне здоровые люди, но его–то «кольнуло» не метафорически, а в самом деле. Прорвалась язва. Было внутреннее кровотечение, а теперь надо срочно ушить язву и залатать ее.
Язва точно гвоздем пробита. Края инфильтрированы, язва старая. Тем сложнее оперировать ее, тем хуже она ушивается. Нитки прорезают края язвы, приходится накладывать несколько швов. Надо ее сократить в объеме и уже на ушитую язву наложить «заплату» из сальника.
Ткань человеческая требует нежности и бережности. Можно сделать грубый укол и травмировать больного, можно сделать укол, которого он даже не почувствует. На все нужны руки и сноровка.
Единственно на что я всегда полагалась – на свою выдержку и на свои руки. Даже в самом начале, когда я делала свою первую самостоятельную операцию, я верила своим рукам, которые работали всегда так, будто не голова давала им приказ, а они сами приказывали голове. Но, конечно, когда я шла на свою первую операцию, то пережила муки, которые были горше, чем муки больного перед операцией. Больной полагался на меня, а я?! Полагалась ли я на себя? И надо было приказать себе: «Полагаюсь! Я все сделаю так, как надо!» И делала. Самогипноз.
И вот я стою над первым больным, готовая к операции. Все привычное – нитки, ножи, ножницы, многое – даже с детства, и руки, которые шьют и режут, даже слово «ткань» – привычное, только одно маленькое слово – «живая» – чужое; ткань – живая. Небольшая разница, а сколько волнений из–за этого…
Но теперь я делаю не первую, а может быть, двухсотую операцию, но она такая тяжелая, и ее надо выстоять – семь потов сходит с нас, пока сделан последний шов и можно увозить больного в палату. Будто прожито не два часа с небольшим, а два года.
Больной и я – в палате. Послеоперационный период – тяжкий. Он бывает более тяжелым, чем сама операция. Пять дней не дают пить, только глюкоза и физиологический раствор внутривенно. А больной все равно мучится жаждой, и ему смазывают рот тампоном, смоченным водой.
Иногда бывает так, что все равно не отойти от больного ни на шаг, или если уйдешь, то все время думаешь, как там в палате, не пойти ли снова. Пока не успокоится человек и не заснет здоровым сном.
А бывает, что все равно не уйти из палаты целые сутки и даже несколько суток, и все думаешь: что если сейчас придется оперировать еще раз – выдержит ли больной?
Но, как правило, больные мои выздоравливали, бог знает почему. Не только потому, что я все делала тщательно, но еще и потому, что верила своей удаче всегда. Этой верой заражала и больных.
Больные – как дети. С ними надо обращаться как с детьми. Разговаривать на темы, которые им близки, их интересуют. Например, если больной любит охотиться, то можно поговорить с ним об охоте.
Оперирует, скажем, профессор Павленко и говорит с больным:
– Так вы охотник?
– Да.
– А на медведя ходили?
– Нет, не ходил…
– А я вот ходил. С ножом.
Ассистенты смеются:
– Со скальпелем.
– Нет, с ножом. Охотничьим. Пошли с егерем, который нашел берлогу. Шли долго. Подняли медведя из берлоги. Вылез зверь – и на задние лапы. Прямо на нас. И тогда, когда медведь был близко и разинул пасть, мы ему в пасть руку по локоть, обвязанную ватником, а в руку – нож…
Смеются все, и больной улыбается, хотя больного заставить отвлечься от боли – трудно. Он весь поглощен своей болью, и от этого ему еще хуже, но профессор сумел заставить его не думать о боли какой–то момент, и это уже много.
