Текст книги "Семиклассницы"
Автор книги: Мария Прилежаева
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Зинаида Рафаиловна насмешливо щурилась.
– Странное событие произошло в вашем классе, – сказала она, закрывая журнал.
Тася шумно перевела дыхание. А Зинаида Рафаиловна, не вставая с места, уютно поставила локти на стол, оперлась подбородком на ладони и с тем знакомым веселым смешком в глазах, который всегда вызывал оживление в классе, сказала:
– Вот наконец вы достали билет. Вещи давно в чемодане. Поезд в Ташкент отправляется ночью. Вы едете сутки, вторые, третьи. За Оренбургом начинаются пески. Знаете ли вы, что такое среднеазиатские пески?
Тася аккуратно записала тему в тетрадку: «Климат Средней Азии».
Надменно раскачивая головой, идет через пески верблюд, в горячих берегах беснуется Сыр-Дарья, и солнце льет потоки света на белые вершины Тянь-Шаня – снег оседает, ползет, шумными ручьями сбегает вниз. Земля стонет от зноя и жадно пьет воду. Вода воюет с песками за жизнь земли.
«Нет, – подумала Наташа. – Надо было спасти Таську, но Белого медведя обманывать нельзя. Вообще надо как-нибудь спасать по-другому».
После звонка Зинаида Рафаиловна неторопливо уложила книги в портфель и, все так же насмешливо щурясь и как будто догадываясь о мучениях Наташи, сказала:
– Я задержусь в учительской. Может быть, вы вспомните, куда пропала карта.
Наташа усердно убиралась в классе.
– Что теперь делать? – спросила Тася, не чувствуя себя причастной к пропаже карты и даже слегка осуждая Наташу за ее легкомысленный поступок и жалея ее.
– Никого не касается, – ответила Наташа. – Я уж сама знаю, что делать.
– Когда все разошлись, она направилась в учительскую. Зинаида Рафаиловна сидела на диване рядом с Дарьей Леонидовной. Они словно только и дожидались ее появления.
– Я говорила, что она придет, – сказала Зинаида Рафаиловна.
XIII
Велено было явиться четверым, но за час до назначенного срока к подъезду госпиталя собралось уже десять человек, и время от времени подходил кто-нибудь еще.
– Скандал! – испугалась Наташа. – Притащится весь класс, как будто здесь пряники по карточкам объявили!
Больше всех волновалась Валя Кесарева. Когда в переулке с беспечным и сияющим лицом появилась Тася Добросклонова, Валя не смогла скрыть возмущения.
– Все, как на спектакль! – сказала она. – Я буду с ним заниматься. А вы зачем? Вам что здесь нужно?
Тася юркнула в толпу девочек.
Все видели, что Валя волнуется. Она то начинала рассуждать о совершенно посторонних вещах, то в одиночку шагала взад и вперед по тротуару. Валя хмурила узенькие сердитые брови и дула в кулак, чтобы согреть пальцы. «Здравствуйте, товарищ лейтенант, – много раз репетировала про себя Валя. – Наш преподаватель математики тоже был на фронте. Кажется, у него искусственная нога, но он замечательно преподает. Я могу с вами повторить всю программу до уравнений с одним неизвестным». Лейтенант скажет: «Пожалуйста, пожалуйста!», и тогда можно сразу начинать.
Валя знала, что как только начнет объяснять, кончится этот противный озноб, от которого даже коленки дрожат, будет приятно и интересно, потому что больше всего Валя любит объяснять. Валя давно уже решила, что ее призвание быть учительницей. Она только не определила еще, кто ее идеал. Ей хотелось походить не на одного какого-нибудь учителя, а сразу на многих – и на Белого медведя, и на Дарью Леонидовну, и на Захара Петровича. «Сегодня буду преподавать, как Захар Петрович», подумала Валя. Она отошла подальше, чтоб еще поупражняться, и даже немного прихромнула, как Захар Петрович, не замечая, что к порядочней кучке одноклассниц, которые толпились возле проходной будки, присоединились еще двое. Эти двое были Дима и его друг Федька Русанов. Они вынырнули из-за угла и, увидев девочек, приняли, как по команде, рассеянный вид. Федька распахнул пальто, чтоб ослеплять прохожих свитером, украшенным значками.
Наташа грозно спросила:
– Это еще что? Таська! Расхвасталась?
Тася с перепуганным лицом спряталась за Люду Григорьеву и оттуда виновато бормотала:
– Честное слово, не расхвасталась. Я только Димке велела вымыть посуду, потому что мне нужно в госпиталь торопиться. Да еще спросила, как объяснять, если меня заставят.
– Тебя заставят?! Эх ты! Болтушка!
Тася все пряталась за Люду и торопливо засовывала в валенки длинные трикотажные рейтузы, которые до самых пят свисали из-под платья. «Не хотела надевать рейтузы, – думала Тася. – И мороза никакого нет. Зачем я их надела?»
Почему-то ее вдруг чрезвычайно огорчили эти злополучные рейтузы, которые никак не втискивались в валенки.
– Здорово! – сказал Федька равнодушным тоном.
Тася наконец справилась с рейтузами, и с самой приятной улыбкой загадочно произнесла:
– А вот и не знаете, куда мы пойдем.
В это время появилась Дарья Леонидовна. Она быстро шла по улице, издали кивая девочкам, и щеки у нее разрумянились от ходьбы. Девочки шумно приветствовали учительницу.
– Вон они еще к нам прицепились, – указала Наташа глазами на мальчиков.
– Ну что ж, – возразила Дарья Леонидовна, – пусть и они. Если не будут мешать.
– Мы – мешать? – удивился Федя и первым кинулся к двери.
Девочки перешептывались в вестибюле, пока Дарья Леонидовна пошла разыскивать Катю, но Катя сама бежала ей навстречу. Она была в белом халате, ее черные волосы покрывала косынка. Катя легко сбегала с лестницы, держась за перила, полы ее халата летели за ней, как крылья бабочки.
– Пришли! – сказала Катя, возбужденно блестя глазами.
«Какая хорошенькая! – с восхищением подумала Наташа про сестру. – Я-то перед ней настоящий урод!»
Но все же на всякий случай Наташа старалась не попадаться на глаза своей хорошенькой сестре.
– Вас слишком много, – решительно заявила Катя. – Половину надо отправить обратно.
– Знаете, Катя, – тихо убеждала Дарья Леонидовна, – нельзя так сразу расхолаживать. Это непедагогично.
Валя Кесарева стояла, вытянувшись, словно на военных занятиях, и крепко прижимала к груди сборник алгебраических задач. Она стиснула побледневшие губы, и ее зеленые глаза то погасали, то светились упрямым блеском.
– Слушайте, – строго распорядилась Катя, – не топать, не кашлять ничего не трогать руками. Побеседуете вежливо с бойцами и направитесь к выходу. А останется… Кто останется? – обернулась она к Дарье Леонидовне.
– Я!
Валя шагнула вперед, чувствуя, что волнение валит ее с ног и что если сейчас же, немедленно, ожидание не перейдет в действие, постыдное малодушие одержит верх. Катя вдруг подобрела.
– Хорошо, – сказала она. Может быть, она поняла, что Валю надо поддержать. – Ты не бойся, он математику давно проходил, все уж забыл.
Девочки направились следом за Катей на второй этаж. Сзади всех шли Дима и Федя; они перемигивались и подталкивали друг друга локтями, но не от веселья, а от робости, которая внезапно охватила и их.
Палата была просторная, светлая, с блестящими натертыми полами, с белыми марлевыми занавесками на окнах, белыми кроватями и тумбочками. Многие раненые поднялись и заулыбались детям.
– Здравствуйте! – хором сказали девочки и остановились среди палаты, не зная, что говорить, что делать и даже куда смотреть.
– Товарищи! – громко сказала Катя. – Пришли ученицы шестьсот седьмой женской школы. Они пришли познакомиться, а если кто-нибудь захочет заниматься математикой, физикой, географией и разными другими науками за шесть с половиной классов – они могут помочь.
Ученицы шестьсот седьмой школы смущенно опустили глаза.
Раненые рассматривали девочек дружелюбно и с любопытством.
– Неужто уж такие образованные? – раздался голос из угла.
Спрашивал молодой парень. Он сидел на кровати, прислонившись к стене и положив забинтованную ногу на табурет. Рядом стояли два костыля.
«Он!» поняли девочки. У Вали екнуло сердце.
Катя подошла к молодому раненому и вполголоса спросила:
– Может быть, вы отдумали?
– Может, отдумал, а может, и нет, – неопределенно ответил тот. – Посмотреть надо, каковы учителя.
– Девочки, подойдите сюда! – позвала Катя. – Да что вы переваливаетесь, как гусыни! – сказала она сердитым шепотом и с досады щипнула Наташу за руку, потому что вся эта затея, которую они придумали с Дашей, показалась ей сейчас немыслимой и невыполнимой.
Несколько девочек передвинулись вперед на два шага. Раненый выжидающе смотрел.
Оттого, что у него была бритая голова и голая шея и никакого признака усов над губами, он выглядел совсем юным, его серые глаза казались одновременно и озорными и грустными.
– Вы лейтенант? – тоненьким голоском спросила Тася и моментально спряталась за подруг.
– Лейтенант. А что?
– Ничего. Просто так.
– Вы пехотинец, или артиллерист, или танкист? – спросила Лена Родионова, хотя ей было неважно, кто лейтенант, а хотелось только высказать своё участие раненому, но она не знала, как это сделать.
– Видно, что в военных специальностях вы разбираетесь, – оказал лейтенант.
Он говорил тем петушиным тоном, каким обычно разговаривают мальчишки только с девочками, чтоб доказать свою независимость и полное равнодушие.
Девочки нашли этот тон вполне естественным и даже немного осмелели, словно перед ними был не боевой командир, а одноклассник, с которым случилась беда, но он не желает придавать этой беде никакого значения и даже храбрится на людях, скрывая под насмешкой застенчивость и неловкость.
– Расскажите, как вы были в бою, – попросила Маня.
Лейтенант усмехнулся и поправил на табурете забинтованную ногу.
– Этот рассказ слишком длинный, – сказал он. – В один раз не уложишься. Внукам буду рассказывать.
Он говорил с той озорной смешинкой, по которой девочки определили, что в школе лейтенант был спорщиком и задирой.
Наташа рассматривала лейтенанта, его бритую круглую мальчишескую голову, острые скулы на похудевшем лице и насмешливые, обидчивые глаза. Она заметила беспокойные огоньки в серых глазах лейтенанта.
– С вами будет заниматься Валя, – объяснила Наташа. – Она у нас первая ученица, к сегодняшнему уроку подготовилась. Но мы хотели сначала поговорить.
– О чем говорить? – отозвался лейтенант, все еще стараясь казаться небрежным. – Видали ли вы что дальше Москвы?
– А вот и видали! – пискнула Тася. – Во время эвакуации два года в деревне прожили. Можем вас поучить снопы вязать. – Она спохватилась, вспомнив, что у лейтенанта нет ноги, и испуганно замигала.
– Эту науку мы до войны хорошо прошли, только теперь она нам не годится, – сказал лейтенант.
Но он заметил, что Тася смутилась и до слез покраснела от своей оплошности. Ему вдруг понравилась Тася и все другие девочки, которые разговаривали с ним осторожно и ласково и старались развлечь его.
– Да вы проходите, – предложил он. – Я не кусаюсь. – Он первый засмеялся своей шутке.
Все охотно подхватили его смех. Лед растаял.
– Побывать бы вам в нашей деревне! – сказал лейтенант. Щеки его слегка порозовели. – У нас речушка хоть и невидная, а щуки в ней ходят – во! – Он вытянул руку и хлопнул себя по плечу.
– Вот и мы с Федей, – весело перебил Дима, – один раз в Нечаевке на целый метр щуку выудили. Она нас хвостом чуть не сшибла и ушла. А как вы думаете… – почтительно произнес он и тут же замолчал, увидев, что лейтенант выпрямился и взялся за костыль.
– Как ты сказал? – спросил лейтенант, глаза у него стали вдруг строгие. – Как ты деревню назвал?
– Нечаевка, – оробев, повторил Дима.
Раненый нагнулся поднять с полу упавший костыль, и от этого, наверно, кровь хлынула ему в лицо. Он сказал, не поднимая лица:
– А еще кто из вас в Нечаевке бывал?
– Я! Я! Я! – сразу закричали Федя, Наташа и Тася.
Наташа удивилась, – так изменилось покрасневшее лицо лейтенанта: в нем не было ни мальчишеского озорства, ни нарочитой сердитости, и глаза вдруг стали растерянные и как-то странно мигали.
– А кого вы знавали там? – спросил он глуховато.
– Феню знала, – сказала Наташа, – Михееву. Она моей лучшей подругой была. Она мне письма присылает. У нее брат на фронте пропал. Ленькой зовут.
Лейтенант второй раз уронил на пол костыль. Кто-то охнул. Лейтенант поднял костыль и вытер вспотевший лоб рукавом рубашки.
– Так я же тот Ленька и есть, – сказал он.
Некоторое время все молчали. Потом Наташа отстранила подруг и медленно подошла к кровати.
Она смотрела на раненого лейтенанта. Этот веснушчатый парень с острыми скулами и серыми глазами, в которых вспыхивали беспокойные огоньки, то грустные, то насмешливые, был Ленька Михеев, о нем в Нечаевке тоскует Феня.
А он не пропал. Он в госпитале. Но почему он не пожалел Феню и не вспомнил о ней?
Наташа молча рассматривала Леньку.
– Ты что? – несмело спросил он.
Наташа чувствовала обиду. Она забыла, с каким волнением весь класс готовился к встрече с товарищем лейтенантом.
Теперь это был не товарищ лейтенант, это был просто Ленька Михеев из Нечаевки, Фенин брат.
Наташа ближе шагнула к кровати.
– Ты почему в деревню не писал? – спросила она, – Почему ты мать не жалеешь и о Фене не думаешь?
– Постой, постой, – изумленно проговорил лейтенант.
Он растерялся и чувствовал в то же время необходимость оправдываться перед сердитой девочкой, которая наступала на него, бросая в лицо суровые упреки.
– Мне Феню жалко, – продолжала Наташа. – Она не думает о себе. А ты о себе… Вон и Катя один раз из-за тебя плакала, когда ты сказал: «Жить не хочу».
– Так ведь это я сгоряча, – смущенно признался Ленька. – Сгоряча-то мало ли что скажешь.
– А домой не писал тоже сгоряча? – спросила Наташа.
– Что ты напала на меня? – удивился Ленька. – Ты мне и слова выговорить не даешь.
Лена Родионова потянула Наташу за рукав и шепнула:
– Ты уж слишком, Наташа. Видишь, он разволновался. А ведь он больной.
Наташа притихла. Она вспомнила, что ведь и верно Ленька больной, и сразу досада сменилась горячей жалостью к этому бритому пареньку, который сидел на кровати с забинтованной ногой, и через расстегнутый ворот рубашки видна была его худощавая юная, с выступающими ключицами грудь.
Ленька был смущен и расстроен. Он хмуро разглядывал костыль. Надо объяснить, почему он не писал, объяснить все по-серьезному. А как объяснишь?
– Сначала переживал, – сказал он нехотя и все разглядывая костыль. – Привыкал сначала. И жизни будто рад, а без ноги скучно. А потом – подожду да подожду. Думаю, пусть надеются, что целый сражаюсь. Извещения о смерти нет? Нет. Значит, надеются. Так и прождал.
Девочки молчали. Алексей понял, что не убедил девочек. Им очень не хотелось осуждать Леньку, но они осуждали. Все-таки он должен был написать домой, чтобы Феня не тосковала. Ленька сам это знал. Ему стало грустно, что не удался разговор с девчатами, которые побывали в Нечаевке и знали и рощу за околицей, и речку с омутами и осокой. А хорошо бы поговорить!
– Эх, правду вам сказать? – воскликнул вдруг лейтенант и точно с высокой горы прыгнул, даже дух захватило. – Сказать правду? Самая-то главная причина не в этом. Причина в том, что раньше Ленька Михеев при деле был и почет ему был на всю Нечаевку. А теперь Михеев к какому делу поедет? В михеевском роду к последним местам привычки нет да и вовек не будет. Вот и не писал, потому что обдумывал. Выдержку делал, пока места себе не определил.
– А теперь определил? – с тревогой спросила Наташа.
– Похоже, что к тому идет, – не совсем уверенно ответил Ленька. Потом, обрадованный тем, что его не корят больше и не обвиняют, он нерешительно попросил: – А вы мне про Нечаевку расскажите. Узнать-то ведь хочется. Сколько времени не видал! – Он провел ладонью по бритой колючей голове, стараясь подавить волнение, поправил на табурете ногу, тронул костыль и исподлобья взглянул на девочек.
– Товарищ лейтенант! – сказал Дима, который в продолжение всего разговора не спускал с Алексея глаз и ни на секунду не осудил его, а напротив, удивлялся и сердился на девочек за то, что они упрекают боевого командира, потерявшего в сражениях ногу. – У вас там, товарищ Михеев, запруд вовсе не было, а наши интернатские запруду сделали. Это раз. А два – теперь на тракторах девчата работают. И один трактор попортили.
– Как попортили? – Лейтенант уперся кулаками в постель, приподнимаясь.
– Нет, не слишком уж сильно, – поспешил успокоить его Дима. – Совсем даже немного. Потом починили.
– А то один раз, – вмешался Федька, – мы в омут попали. Нас так закрутило, чуть не утонули.
Всем хотелось что-нибудь сообщить. Но Ленька не мог забыть трактор.
– Ты вот говоришь, – с укором обратился он к Наташе, – ты ругаешь меня, а я ведь трактористом был. А теперь интересно, думаешь, лишним ртом сделаться? Обузой?
– Ве-ернулся бы папа, – печально сказала Женя. – Если без руки или без ноги – все равно.
Лейтенант взглянул на черненькую большеротую девочку с тугими косичками и грустными глазами. Он вспомнил вдруг летний нечаевский день и босоногую свою сестренку и снова испытал тревожную радость.
– И Феня, может, на тракторе? – спросил он с оживлением. – Только что я! Мала еще она. Неужели Феня хозяйство не нарушила?
– Нарушила? – возмущенно переспросила Наташа. – Феня-то? Ты знаешь, как она работает? Она все успевает. У нее трудодней как у взрослых. И учиться она очень хочет. А ты почему ученым не хочешь быть? – неожиданно спросила Наташа.
Лейтенант снова в замешательстве провел ладонью по бритой голове.
– Больно ты скорая, – сказал он. – По-твоему выходит – что ученым, что плотником, едва захотел, сразу и сделался?
Он почему-то покраснел, а Наташа с радостью подумала, что именно ученым Ленька и хочет быть. Она переглянулась с Валей Кесаревой, и Валя решила, что наступил момент произнести вступительное слово, которое она так тщательно готовила все утро. Валя выступила вперед и откашлялась.
– Товарищ лейтенант, – сказала она твердо, как будто никогда не испытывала беспокойства и страха и выступление с торжественной речью было для нее самым привычным занятием, – стране необходимы ученые люди. Наш преподаватель математики Захар Петрович тоже, как вы, потерял на фронте ногу, но другой учитель и со здоровыми ногами не сумеет так объяснить теорему, как он. Хотите, я начну повторять с вами геометрию и алгебру за семилетку?
– Больно уж вы скоро, – снова проговорил Михеев, смущенно и недоверчиво улыбаясь. – Сразу уж и повторять, а только познакомились. Может, завтра бы начали?
– Нельзя! – запротестовала Валя Кесарева. – Если по плану сегодня, значит надо сегодня.
Валя Кесарева снова превратилась в первую ученицу, спокойную, умненькую, немного презирающую всех, кто не умеет быть первыми ученицами, и не испытывающую больше никакого страха перед лейтенантом Михеевым, которому обязательно надо помочь сделаться ученым.
– Выйдите все посторонние из палаты, – решительно сказала она.
Девочки пошли гуськом, обертываясь и кивая счастливому и недоумевающему Михееву и другим раненым, которые провожали девочек удивленными, печальными и веселыми взглядами.
У дверей палаты стояла Катя.
– Наталка! – сказала она, блестя темными глазами. – Помнишь, я тебе говорила? Я уж знала, у меня предчувствие было, что случится особенное, если он лежит на том самом месте, где стояла моя парта…
В этот день из разных почтовых ящиков Москвы было вынуто несколько писем в Нечаевку, Фене Михеевой.
Одно из этих писем было от Жени, и Женя писала: «Я очень, очень рада, что твой Ленька нашелся. Он хороший, и мы с ним сдружились. Ты счастливая, Феня. А мне сегодня почему-то все время хочется плакать о папе».
XIV
История встречи семиклассниц с лейтенантом Михеевым скоро стала известна всей школе, и девочки из других классов прибегали в седьмой «А», чтобы разузнать все как следует.
Тася не уставала передавать историю, но всякий раз прибавляла столько новых увлекательных подробностей, что в конце концов невозможно стало отличить вымысел от правды. Чем более фантастический характер приобретала встреча, тем больший она вызывала к себе интерес.
На бледном лице Вали Кесаревой появилось новое выражение торжественной сосредоточенности. Ежедневно после уроков Валя отправлялась в госпиталь. Нужно было торопиться, потому что лейтенанта Михеева в ближайшее время назначали к выписке.
– Девочки, – говорила Кесарева, – как он над уравнениями бьется! А успехи делает замечательные. Наверняка будет математиком.
Но Наташа, которая повторяла с лейтенантом синтаксис, решила, что из него выйдет писатель. Наташа читала его дневник.
– Там такие переживания, – рассказывала Наташа, – так бой кошмарно описывается, все представляешь в точности.
Женя в госпиталь не ходила. Все знали, что она не умеет объяснять.
Женя стала грустна. Она перестала читать и, полистав иногда по привычке книгу, убирала в портфель и носила по нескольку дней непрочитанной. За уроками Женя внимательно смотрела на учителя. Казалось, она хотела спросить о чем-то непонятном, но не решалась. Иногда она не слышала, о чем говорит учитель.
Однажды Дарья Леонидовна сказала:
– Я читала письма твоего отца. Давай прочитаем эти письма на сборе.
– Зачем? – спросила Женя, глядя в сторону.
– Пусть и другие пионерки подумают о том, о чем думаешь ты. Пусть твой отец поговорит и с ними.
Женя сначала отказывалась и качала косичками.
– Ни за что!
Потом посоветовалась с бабушкой и согласилась:
– Бабушка говорит – можно. Только вы сами читайте, я стесняюсь. Я не буду читать.
– Хорошо, – успокоила ее Дарья Леонидовна и вдруг обняла Женю за плечи и крепко прижала к себе.
Женя внимательно и серьезно посмотрела на Дарью Леонидовну и ничего не сказала.
Пионерский сбор был вечером. За окнами посвистывал ветер. Летели редкие колючие снежинки. Изредка проносился по мостовой автомобиль, узкой полосой света озаряя впереди себя дорогу, и когда он исчезал, словно захлопывалась дверь, и снова надвигалась черная, негородская ночь. Но в классе было светло и по-особенному уютно, как никогда не бывает утром, на уроках. Девочки где-то добыли большую электрическую лампу, застелили стол чистой бумагой и даже поставили графин с водой. Совсем не страшная географическая карта висела на стене, а рядом с картой – классная газета, и в доброй половине газетных статей описывался госпиталь и лейтенант Михеев. Девочкам очень хотелось переставить парты, чтобы совсем уж было не похоже на урок, но с партами не получилось, они остались на своих местах. Однако, чтобы нарушить все же привычный порядок класса, девочки разместились по-трое, поближе к учительскому столу, за которым сидела низенькая девушка с пышным бантом галстука из-под белого воротничка – старшая пионервожатая Маруся Галактеева.
С Дарьей Леонидовной Маруся дружила. Маруся частенько провожала Дашу в пионерскую комнату, запирала дверь, чтобы никто не мешал, и вела продолжительные и таинственные беседы об отрядных происшествиях и новостях.
Маруся внимательно осмотрела пионерок. Все были в галстуках. Все с веселым оживлением ждали ее слов.
– Дарья Леонидовна объяснит вам, почему мы решили прочитать Женины письма, – сказала Маруся.
Она замолчала, откинув энергичным жестом прядь волос со лба и уступила Дарье Леонидовне место за столом.
Дарья Леонидовна вынула письма и мельком взглянула на Женю. Женя низко опустила голову, как будто рассматривала книгу, и Даша не видела ее лица, а видела только беленькую полоску пробора и толстые косички, торчащие кверху.
«Ведь это ее отец», охваченная горячим сочувствием, подумала Даша.
– Девочки, – сказала Даша, – когда я читала эти письма, я еще раз узнала, узнала сердцем, что мы побеждаем не только потому, что сильна наша техника. У Нас есть еще другая сила – сила убеждений. У нас высокие представления о жизни. А это самое главное. Поэтому наша родина непобедима. Вот я и решила прочитать вам письма с фронта. Их пишет настоящий человек. Он нас защищает.
Даша вынула из конверта исписанные листы бумаги.
Первое письмо.
«Чернуха! Здравствуй, мой большеротый лягушонок! Сегодня ровно два года, как я тебя оставил. Мы оба здорово выросли за эти два года. Мой милый дружок! Я привык говорить с тобой, как со взрослой. Когда ты будешь совсем большая, то перечитаешь мои письма и кое-что поймешь по-другому. Но многое ты должна понять и сейчас.
Так вот расскажу случай. Было затишье. Почти не стреляли. Меня вызвали в штаб чуть свет. Приказ выступать в 12.00. Все утро я был бешено занят. Надо было многое предусмотреть, подготовить, а главное – поговорить с людьми. Говорили мы перед боем о школе. Почему о школе? У меня в роте молодёжь. Вчерашние десятиклассники. Мы очень хорошо поговорили. А один паренек, лейтенант, с горящим взглядом сказал: Пусть трепещут фашисты!
Оставалось часа полтора свободного времени, и я пошел в лес. Я сел на пень. Под ногами густо лежала сыроватая, прелая листва. Рыжий муравей тащил соломинку. Я следил за ним и думал: «Какие препятствия приходится преодолевать тебе, работяга!» Потом в лес ворвался ветер, и с деревьев полетели листья. Они, как бабочки, трепетали в воздухе, вспыхивали на солнце и медленно опускались на землю. А ветер все качал деревья и срывал все новые и новые листья.
Чернушка, я сидел на пне и думал. Я думал о своей жизни, о том, что в ней было важно и что не важно.
Мне стало горько. Что-то я недоделал, с кем-то недодружил.
Чернушка, будь щедрой в дружбе, чтобы когда-нибудь не упрекнуть себя.
Перед боем я нашел лейтенанта и отдал ему свои часы. Помнишь, большие с серебряной крышкой? Я сказал: «Мало ли что может случиться. Возьмите, вам они будут хороши». Он ответил: «Что вы, что вы, товарищ капитан! Ничего не может случиться». Но часы ему очень понравились. О таких часах он мечтал всю жизнь.
Я видел, как он бежал впереди. Я видел, как он упал. Останавливаться было некогда. В этом бою меня ранили. Совсем легко. Я даже не ушел из части. До свидания, чернушка. Учись хорошо и заботься о бабушке. Папа».
Письмо второе
«Мой милый дружок! Вчера мы заняли город, а сегодня прошли несколько километров вперед и остановились на отдых в деревне, отбитой у немцев. Я устал и, когда вошел в избу, хотел только одного – скорее уснуть Хозяйка затопила печь. Почти засыпая, я увидел девочку, спрятавшуюся у печки. Ей было лет четырнадцать, как тебе. Голова ее качается из стороны в сторону на длинной шее, как засохший цветок. «Как тебя зовут?» спросил я. Девочка не ответила ни на один мой вопрос. Мне рассказали ее историю. Девочка – единственная уцелевшая во всем городе еврейка. Несколько километров она бежала от смерти. Здесь, в деревне, добрая женщина спрятала ее в хлеву, в кормушке. Девочка прожила год в коровьей кормушке. Теперь она не говорит. Фашисты никого не щадят. У них нет ни сердца, ни совести, ничего человеческого. Проклятье, проклятье фашистам!
Мне так и не удалось заснуть в эту ночь, и я решил написать тебе, чтобы ты узнала об этой девочке, которая забыла все слова и свое имя.
Целую тебя горячо, родная моя, твой отец».
Письмо третье
«Здравствуй, дорогая чернушка! Мы быстро идем вперед. Фашисты оставляют после себя развалины и горе. На днях наши разведчики отбили у фашистов триста человек наших. Среди них много детей. Мы дали детям хлеба. У детей еще не остыл страх в глазах, а они уже полны беспокойства: что в московских школах? Как раньше географию и физику учат? Ребятам два года усердно внушали, что география им не к чему.
Когда я мечтаю о том, как будет после войны, я много думаю, дочурка, о тебе и о твоих подругах. Вы вырастете к тому времени. Многое в жизни будет зависеть от вас. Многое будет зависеть от того, чему вы научитесь сейчас, сидя за школьными партами.
Учись, чернушка, и радуйся знаниям. Целую тебя, родная! Отец».
Письмо четвертое
«Дочурка! Твое последнее письмо, в котором ты рассказываешь о школе, я показал своим ребятам. Ты не поверишь, как долго оно ходило по рукам. Пройдут годы, ты забудешь о воздушных тревогах и лишениях, но школу и друзей, встреченных в школе, ты запомнишь на всю жизнь. И поверь мне…»
Дарья Леонидовна прервала чтение. Дверь, скрипнув, приоткрылась, и в щель сначала просунулась одна только голова и щека, обмотанная шарфом, потом вслед за головой появилась и вся тетя Маня, неизменно страдавшая простудами и просидевшая на табурете в раздевалке ровно столько лет, сколько простояла на своем месте школа.
– Дарья Леонидовна, – сказала тетя Маня, держась за обвязанную щеку и слегка покачивая головой от привычной зубной боли, – есть тут у вас Женя Спивак? Ее бабушка вниз требует.
Женя вскочила и уронила на пол книги. Она наклонилась, чтобы собрать их, но они падали у нее из рук, и, когда Женя подняла голову, все увидели ее бледное лицо и большой дрожащий рот.
– За-а-чем она пришла? – сказала Женя, испуганно глядя на Дарью Леонидовну. – Те-емно.
– Подождите пугаться, – ответила Дарья Леонидовна, стараясь скрыть тревогу, которую в ней вызвал внезапный Женин испуг.
Женя пошла между партами. Ей было страшно уходить из освещенного класса.
– По-очему вы молчите? – спросила она и вдруг побежала.
Через раскрытую дверь слышно было, как она стучит каблуками, спускаясь по лестнице в раздевалку.
– Подождите пугаться, – повторила Дарья Леонидовна.
Наташа побежала за Женей. Она нащупала в темноте перила, прыгала через три ступеньки и, почти плача, повторяла бессмысленные слова:
– А я знаю, что ничего не случилось. Ничего не случилось. Ничего…
Тетя Маня сидела на скамье и раскачивалась, держась за обвязанную щеку. Женя и бабушка выходили из школы. Бабушка, маленькая, сухая, сгорбленная, бережно вела Женю под руку. И Женя была такая же сгорбленная, как бабушка.
Захлопнулась дверь. Наташа вернулась в класс, увидела яркий свет, географическую карту на стене, женины книги, разбросанные в беспорядке, и замахала руками, как будто можно было отмахнуться от беды, которая уже пришла. Потом она села за парту и заплакала.
Дарья Леонидовна собрала недочитанные письма и сказала:
– Теперь у Жени осталась только бабушка и мы.