Текст книги "Третья Варя"
Автор книги: Мария Прилежаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
13
– Нас ищут, – сказала Варя, слушая эхо, катившееся дальше, дальше в лес и где-то далеко за поляной улегшееся. – Наши! Наши! Э-э-эй! – топая и радуясь, кричала Варя.
– Эй! – отозвалось с того края леса, откуда ветер принес влажный запах реки.
– Нас ищут, Людмил! Милый Людмил!
– Идем им навстречу, Варя.
– У-гу! Э-эй! А-а! – гукало, звало, катилось из леса.
– Наши! – повторяла Варя с замиранием сердца.
Наши! Доброе, надежное слово! Страхи и одиночество отлетели от них. Ночь уходила из леса. Лес умолк в этот предутренний час. Ветерок прошумел и затих. И птицы забылись коротким летним сном. Солнце еще не взошло, восток не краснел, но бледный медленный свет тихо разливался по небу, гася редкие звезды. Выцветший серпик луны клонился за лес, к горизонту.
– Идем им навстречу, скорее, скорей! – звала Варя.
Они шли без дороги. Росистые кусты обдавали их холодными брызгами. Бледно-зеленые опахала папоротников склонялись перед ними. Старый пень, заросший плюшевым мохом, задумчиво стоял у них на пути; шуршали под ногами частые заросли длинных ландышевых листьев.
А это что? Не тот ли это молоденький ельничек, о котором говорил лесник? Конечно, он! Только сейчас он не «темнай-претемнай», а веселый, ярко-зелененький! Ельник, ура! Они обогнули его и вошли в большой таинственный бор с высокими, как колонны, стройными соснами.
– Э-эй! – неслось из глубины бора.
Знакомый голос! Ба! Ведь это Рома. Это Рома-агроном, Вездеглаз. Его голос. Вот кто их ищет! Рома! Сейчас он их найдет, и все их испытания кончатся. И рассказ о Шипке кончится…
– Людмил! – сказала Варя. – А дальше? А что с Радословом?
Она глядела на него на ходу. Он побледнел за ночь. У него белый лоб, очень белый. Клок волос свесился на лоб. А глаза черные-черные, и кажется, что-то в них зажжено.
– Что дальше, Людмил? – спрашивала Варя, быстро идя рядом с ним.
– И вот, когда близко ударил выстрел, совсем близко, совсем за спиной, она оглянулась…
– Ну?
– Она оглянулась. И видит – Радослов лежит в узкой траншее лицом в снег. Одна рука выброшена, будто кажет: «Напред!» Будто и мертвый он призывает: «Напред!» На снегу натекло пятно крови, снег был красный от крови. Пуля попала Радослову в затылок. Он не успел вскрикнуть и упал молча, убитый…
– Э-эге-ге! – катился под сводами сосен голос Ромы.
Низкий, гулкий, где-то за бором протяжно возник звук и повис в воздухе и долго не гас – это шел по Оке теплоход.
– Э-э-ге! Мы здесь! – приложив ко рту трубкой ладони, отзывался на Ромин голос Людмил.
Какой белый у него лоб! Глаза горят. Вот что, он похож на Радослова! Гордого Радослова!..
– Удивительно, Людмил, как ты наизусть запомнил Записки! – сказала Варя.
– Когда у нас в классе кто-нибудь вступает в комсомол, я рассказываю. Такой у нас обычай вспомнить Шипку! После Шипки Болгария стала Болгарией. Мал труд запомнить! Если хочешь знать, у комсорга есть потруднее дела.
– Ты комсорг? Наверно, ты хороший комсорг.
– Обычный. Когда ты приедешь к нам в Казанлык… Что? Ты не знаешь, что такое Казанлык? Мы живем в Казанлыке. Я учусь в Казанлыке.
– А Долина Роз?
– Долина Роз начинается от Казанлыка. Не знала?
– Конечно, нет. Откуда мне знать? Людмил, мы нашлись. А чего-то жалко, Людмил…
Они торопливо шли и говорили спеша, словно боясь не успеть сказать что-то самое важное, и время от времени покрикивали Роме: «Э-эй!»
– Поезд в восемь утра, – пробормотал Людмил, глядя на часы. – Завтра в Москве. Послезавтра в шесть вечера поезд на Софию…
Что он? Что он? Что он, Людмил?! Что он высчитывает?
– Послезавтра в шесть, – повторял он, сведя брови-шнурочки.
У Вари упало сердце. У Вари перехватило дыхание.
– Ха-ха-ха! Ты деловой, оказывается! – засмеялась она. – Здорово рассчитал! Смех! Как настоящий бухгалтер. Людмил, стоит ли тебе поступать в институт Горького? Поступай на бухгалтерский, ха-ха! Будешь вести бухгалтерию, ха-ха!
– Ты досадно смеешься, невесело, – удивился Людмил.
– Нет, я веселюсь! – крикнула Варя. – А на поезд успеешь, не беспокойся, успеешь…
И, распахнув руки, она побежала между соснами, пальтишко ее раздувалось и летело за ней, как голубое облачко.
– Наши, наши, где вы, наши?
Она бежала зигзагами, огибая сосны, и вдруг наскочила на агронома. Он был, как вчера утром, в высоких сапогах, соломенной шляпе и прорезиненной куртке на «молнии». За плечом у него было ружье. Все это придавало ему романтичность.
– Рома! Вездеглаз! – взвизгнула Варя и, с разбегу повиснув у него на шее, влепила поцелуй в небритую щеку.
– Здорóво, пионер! – сказал он. – Здорóво, Болгария!
Маленькая Сима-Серафима вынырнула из-под его локтя, в старом ватнике поверх розового платья, босая, держа в руках туфли на шпильках.
– Невредимые! Целые! – взмахивая туфлями, вопила она. – Нашлись! Не утопли!..
– Глупости! – свирепо оборвал агроном. – Для чего им тонуть?
Он снял с плеча ружье и три раза выпалил в воздух.
– Знак, что нашлись, – объяснила Серафима. – Клавдия по берегу ходит. Стрельнул три раза – значит, нашлись. Домой побежала деда успокоить.
Агроном поставил ружье к ноге, оглядел Людмила и Варю, сдвинул шляпу на затылок и освобожденно вымолвил:
– Черти!
– Перепу-у-угу-у было! – подхватила Сима.
– Черти вы, черти! Ну черти! – ругался агроном.
Он достал из накладного кармана пачку «Беломора», вытащил папиросу, помял и закурил.
– Из-за вас, черти, курить научился, – давясь дымом, сказал он. – Нашли время экскурсии затевать! Чья самодеятельность?
– Что это?.. А! – догадался Людмил. – Это я… говорю Варе…
– Ах, какое благородство! Он берет на себя! – перебила Варя. – Рома, не верь, заливает!
– Что это «заливает»? – спросил Людмил.
– Ха-ха-ха! – смеялась Варя. – Рома, это я увлекла его за Оку, я, презренная, я!
Рома бросил недокуренную папиросу, притушил сапогом, вдавил в землю и, поглядывая из-под соломенной шляпы на Варю, сожалеющим тоном спросил:
– Конфликт?
– Предоположим? – Он сдвинул шляпу на затылок. – Конфликт между вами не есть просто конфликт, а есть международный конфликт. Что грозит… – он надвинул шляпу на лоб, – срывом нашей политики мира. С целью предотвратить мировой пожар призываю стороны не дать разгореться… Дошло? Алле!
Он снова сдвинул шляпу на затылок, взял на плечо ружье и энергично зашагал в лес, в сторону, откуда они с Симой явились.
– Алле! – махнула Сима-Серафима туфлями на шпильках.
Из гостеприимства она засеменила возле Людмила: зарубежный как-никак гость!
– Наша колхозная молодежь с энтузиазмом сошлась в клуб на доклад, – рассказывала Сима. – Исключительно волнующий получился доклад, даже овации были! После обмена мнениями товарищ Хадживасилева, откликаясь на просьбу колхозников, выступила по-болгарски. Незабываемое впечатление!
– Да? – полувопросом вежливо ответил Людмил.
Варя шла сзади, сунув руки в карманы голубого пальтишка. «Вот и все. Вот и все. Вот и все!» – повторялось у Вари в душе. Она слушала бор. После недолгого сна в бору пробуждалась жизнь. Что-то ворочалось, возилось в кустах. Стучал дятел. Молодо, страстно высвистывала птица: фью-фью, тю-лю-лю! Вдали по-утреннему звонко куковала кукушка. На востоке желтело небо…
Коротко охарактеризовав Людмилу выступление его матери в клубе, Сима-Серафима от него отстала. Симе хотелось поделиться впечатлениями с Варей. Людмил, что ни говори, представитель иностранной державы, Сима немного перед ним тушевалась. С Варей Симе было свободнее.
– Как волнующе! Как все волнующе! А после доклада вопросы посыпались. Исключительно острые, председатель предвидеть не мог, какие острые посыплются вопросы, такая накаленная создалась атмосфера, наш председатель то и дело в колокольчик звонит. Ну, докладчица ничего, вышла из положения. А если вникнуть, наша колхозная молодежь хоть и любит каверзные вопросы постороннему лицу задавать, а самая трудящаяся и передовая среди стран всего света! Так и товарищ Хадживасилева в заключительном слове признала! До полночи обменивались мнениями. Пожилые женщины и те не расходятся. Петухи полночь запели, тут Рома шепотом из клуба меня вывел и говорит: «Тс-с, говорит, без паники, наши пропали, говорит». Я с перепугу туфли домой не успела забросить, так на шпильках и побежала за Ромой на Оку вас искать.
Сима-Серафима поглядела на Варю. Варя шла молча, с напряженным лицом. Если вглядеться внимательнее, Варя шла с невеселым лицом.
– Варя! – позвала Сима-Серафима. – Я иной раз из-за своего Ромки расстроюсь, – тихо и деликатно, как и следует говорить о сердечных делах, заговорила она, – расстроюсь, расстроюсь, изведусь от расстройства, один остается выход – разрыв! А проанализируешь причины: ничего и нет! В твоем, к примеру, случае что за причина?
– Он… высчитывать стал, через сколько дней ему уезжать…
– Высчитывать стал? А ты?
– Обиделась.
– Обиделась? Что дни высчитывать стал?
Сима умолкла, видимо анализируя причину разрыва.
– Склочная ты, Варвара! – авторитетно сказала она, видимо не сочтя причину серьезной. – Наплачешься из-за своей склочности. Перевоспитывайся, Варя, по-товарищески, как комсомолка, советую. У вас в роду вон какие Варвары бывали! А ты?
– Что я? Обиделась.
– Заладила одно! Идейных расхождений нет между вами?
– Не-ет.
– Если идейных разногласий нет, возьмусь уладить. Улажу, берусь! Не допущу до разрыва. Косу-то заплети, растрепалась!
Она заплела Варе растрепанную косу. Ленточку из косы Варя потеряла где-то в лесу.
– Варяха-растеряха! – подразнила Сима, взяла Варю за руку, и они побежали к Оке, где над обрывом уже стояли агроном и Людмил.
Ока была сонная, серенькая. У того берега, где тянулись яблоневые сады Привольного, поднимался дымком неплотный туман. У этого берега, под обрывом виднелась тихая темная глубь. Пахло сыростью. Подогнанные к берегу, стояли две лодки. Одна большая, рыбацкая; другая та, которую Варя и Людмил увели от мостков, дурнушка линяло-кирпичного цвета.
– Хозяин лодки хватился, – рассказывала Серафима. – Мы и смекнули, где вас искать. Весь берег обшарили, пока на лодку не наткнулись. А уж там догадались – в лес путь.
– Живей, пионер! – крикнул Рома. – Поезд дожидаться не станет. Они волка видели, – сказал он Серафиме.
– Неужто? – ахнула та.
– Подумаешь! – ответила Варя. – Наверно, это и не волк, а просто собака, а мы с перепугу за волка приняли. А это собака, подумаешь!
– Ну, все-таки. Молодцы все-таки! – сказал агроном.
Варя первой стала спускаться вниз. Она чувствовала, Людмил смотрит, как она спускается, ей было неловко, она была связанной. Из-под ног сыпался песок, с шорохом катились мелкие камешки. Зачем она обиделась на Людмила? Зачем? Теперь не знает, как выпутаться, и Серафиму в свой конфликт вовлекла.
Серафима обогнала Варю, вскочила в лодчонку линяло-кирпичного цвета. Лодчонка накренилась, едва не зачерпнула воды через борт.
– Людмил! Сюда! Разговор есть, сюда!
– Отчаливайте, – велел агроном, садясь за весла в рыбацкой лодке.
Варя села с ним в рыбацкую лодку.
Вода журчала у бортов, за кормой бежала волнистая узкая лента.
– Молодцы все-таки, – повторил агроном, с любопытством глядя на Варю. – Волк или нет, важно – не струсили.
– Как раз и струсили, – ответила Варя.
Когда они пристали к мосткам, Людмил и Сима были уже на берегу. Людмил выпрыгнул из лодки и поднимался на горку. Там, на горке, под белыми яблонями дожидался агронома его испытанный лазоревый «газик», готовый в новое странствие.
За Окой из-за леса вырвалось солнце и пронизало все небо.
– Здорóво, светило! – сказал агроном. – В путь, братцы! За мной!
Он стал энергично взбираться на зеленую горушку, догоняя Людмила.
– На станцию вас отвезу, а оттуда прямо в поля, в дальние бригады, не спавши из-за вашей экскурсии. Ухлопал на вас ночь!
Серафима приложила палец к губам, сигнализируя Варе: «Отстань от людей, есть разговор».
– Что? – спросила Варя, отставая.
– «Что, что»! Они, болгары, самолюбивые, вот что! У них на первом плане – как бы гордость не уронить. Я ему свое, а он мне свое: что, мол, никакого между вами конфликта. Наплачешься ты, Варвара, через его скрытный характер… Гляди-ка, кто там идет?
Серафима прислонила ладонь козырьком над глазами. Песчаной полосой вдоль Оки торопливо шла женщина в накинутой на плечи бордовой шали. Кисти шали качались.
– Клавдия! – узнала Сима.
– Мама! – крикнул Людмил.
И стремглав побежал под горку.
– Что она вернулась? Ей по выстрелам дома надо бы быть, – с беспокойством сказала Сима-Серафима.
Варя в тревоге смотрела, как Клавдия бежит по песку вдоль Оки. Тяжело бежит по песку… Подбежала к Людмилу, положила голову ему на грудь, постояла. И пошла к Варе.
– Варя, – сказала Клавдия, отводя со лба ее волосы и не глядя в глаза, – Арсений Сергеевич заболел. Идем, Варя, что-то дед заболел…
14
«Газик» без гудка остановился в проулке против Климановых. В том, что он остановился без гудка, было тревожное. Все вылезли.
– Идем! – позвала Клавдия Варю.
Варя делала все, что велят, не спрашивая ни о чем. Она потеряла свою волю.
Клавдия за руку вела ее к дому, тихонько рассказывая:
– Из клуба вернулись – вас нет. Он молчит. Я маятником в избу из избы, в избу из избы! Роминого ружья дожидаюсь, как условлено. Рома с того берега три раза пальнул, я домой. Прибежала, кричу про вас, что нашлись. Он, как услышал, побелел и медленно-медленно на бок и повалился… Спасибо, Авдотья Петровна дома, укол сделала…
Они подошли к крыльцу. Варя взялась за перильце. Ступенька жалобно скрипнула под ногой. Варя представила деда с безжизненным лицом, как он днем лежал на кушетке. Стало страшно, так страшно, она не могла сделать шагу.
Вдруг из распахнутого окна донесся его живой голос.
– Спасибо, спасибо! – летел из окна его грозный голос. – Сделайте милость, не лечите! Дожил до семидесяти с лишним без докторов…
– Легкомыслие! Дикость! Извольте лечь, товарищ полковник! – услышала Варя докторшу.
– Не укладывайте, товарищ доктор, не лягу.
– Ложитесь!
– Не лягу.
– Ну и губите себя, губите, если из ума выжили, губите себя, если жизни не жалко! – услышала Варя, и на крыльце появилась Авдотья Петровна в белом докторском халате, гневно засучивающая рукава по локоть. – Варвара! – увидела ее докторша. – Иди к деду. А вы погодите, – приказала она Клавдии с Людмилом. – Вы ждите, пока позову. Иди, Варя, к деду, из ума выжил дед!
Она подтолкнула Варю в избу. Окна в избе были открыты, но после улицы, где все чище и яснее разутривалось, после прохлады реки здесь казалось душно и темно. Дымчатый кот сидел на лавке, таинственно щуря на вошедших зеленые черточки. Дед стоял у стола, опираясь о край согнутыми пальцами. Он изменился за ночь. За одну ночь все в нем изменилось: серые щеки запали, морщины прочертились глубже, странно и пристально глядели на Варю посветлевшие глаза.
– Дед, ты заболел, – сказала Варя, пугаясь перемене в нем.
– Ничего, ничего, – принялась успокаивать докторша, поглаживая Варе плечо. – На тебя сердится. Хватит вам, Арсений Сергеевич, сердиться, такими ли баловницами нынешние девчонки растут! Ваша-то что! Ваша примерная!
– Где ты была? – спросил дед, неестественно раздельно выговаривая слова и опустился на лавку, протянув на столе худую длинную руку.
Варя увидела его худую длинную руку со вздувшимися синими жилами, у нее заныла душа.
– В лесу были. Мы лесника встретили. Потом волка встретили, а он от нас убежал, – низким голосом ответила Варя. С голосом она не могла справиться. Голос ее выдавал.
– Волка для эффекта ввернула! – сердито сказала докторша.
– Нет. Он убежал. Вильнул за дерево и скрылся. А может, говорят, это собака была. Здорово похожа, в точности волк. Дед, отчего ты не слушаешься Авдотью Петровну?
– Собирайся в Москву. Где рюкзак? – сказал дед.
Варя вопросительно поглядела на докторшу.
– Нельзя ему в Москву, – сказала докторша.
– Готовь рюкзак! – стоял на своем дед.
– Арсений Сергеевич!..
– Семьдесят с лишним лет Арсений Сергеевич. Некогда мне здесь нежиться. Дома дела.
– Погодят ваши дела!
– Не погодят.
– Арсений Сергеевич! Не маленький, понимать надо, – просительно сказала докторша.
Он не ответил. Он откинул голову и оперся о стену затылком, худая рука с толстыми жилами безжизненно протянулась на столе.
– Уговаривай, – шепнула докторша, подталкивая Варю к деду. – С ума он сошел!
– Дед, давай останемся, а? – сказала Варя.
– Застряли! Заехали куда-то… бессмыслица.
– Полный смысл, что застряли, – спорила докторша. – Воздух чистый. Молоко неснятое. Изба просторная. Доктор свой. Решили?
– Не решил, а сдался.
– Не сдался, а здравый рассудок все-таки осилил. Пойду гостям объявлю. У них план, им от плана нельзя отступиться.
Она вышла из избы, легко и поспешно неся немолодое грузное тело.
– Варя! – позвал или про себя сказал дед.
Он внимательно глядел на нее. Глядел и не видел, а видел что-то другое.
«Иные мысли меня влекут, иные цели…»
Это слова из Записок. Он о них думает. Здесь, в Привольном, все ему напоминает о них. Горько, жалко, что не осталось надежд, не вернутся Записки…
– Дед, не волнуйся. Тебе вредно волноваться, дед.
– Возможно. Если я успею дописать книгу, вот что будет стоять в заключении. Война против турецкого ига, рязанские, тульские мужики в солдатских шинелях, по плечи в снегу, под ледяным ветром Шипки на передовых позициях… Гражданская война против капитализма и помещиков, внуки шипкинских солдат на передовых позициях. Отечественная война против фашизма, правнуки шипкинских солдат…
Вернулась докторша, привела Людмила и Клавдию.
– Ты, Клавдия, вещички собирай, поезд не ждет, по расписанию следует. А ты, Людмил, простись с Арсением Сергеевичем, да надо вам, Арсений Сергеевич, послушаться лекаря, лечь, – сказала докторша.
Людмил снял с руки часы марки «Победа». Часы безмятежно бежали: тик-тик, тик-тик. Пора их было вернуть.
– Благодаря ви за ваш часовник, – сказал Людмил. – Желаю вам очень быть здрав!
Когда Людмил волновался, на язык ему приходили болгарские слова. Он повторил:
– Желаю вам очень быть здрав!
Он тоже испугался, какой у деда был больной вид.
– Постараюсь быть здрав, – ответил дед, силясь улыбнуться. – А ты Россию помни.
– Буду помнить.
– И Болгарию свою береги.
– Буду беречь!
Людмил стоял, опустив руки, не зная, что делать дальше.
И вдруг Варя поняла, что Людмил уезжает. Они с дедом остаются в Привольном, а Клавдия и Людмил уезжают. И не будет двух дней в поезде и в Москве…
– А как же… о Долине Роз ты не успел рассказать!
У Вари нечаянно это вырвалось. Ведь она понимала, что ничего уже нельзя успеть, уже поздно. Но у нее нечаянно вырвалось…
– Эх, незадача! – с искренним сокрушением сказала докторша.
– Пока я в дорогу сложусь, прогуляйтесь, деточки, напоследок по саду, – певуче протянула Клавдия.
Дед глядел на Варю и все понимал. Не сбудутся два дня в поезде и в Москве, не будет двух дней! Не успел Людмил рассказать Варе о Долине Роз… Дед все понимал. Но у них с Варей не были приняты нежности, и он сказал, по возможности, твердо:
– Слушать приказ! Приказываю: весело прогуляться напоследок по саду!
И Варя вытянулась, как положено, и бодрым тоном ответила:
– Есть весело прогуляться по саду!
Дед закрыл ладонью глаза. Дед болен. Надо деду послушаться докторшу, лечь.
А они вышли в яблоневый сад. В саду еще не сошла после ночи роса. На солнце сверкали крупные прозрачные капли. Трава на тропе была мокрой. Варя до колен намочила ноги. Мимо уха с тонким звоном пролетела пчела. Пролетела прямо к цветку.
– Людмил, я не сержусь на тебя, – сказала Варя. – Я просто набитая дура.
– Я тоже… Ты не можешь проводить нас хоть до станции? Хоть до поезда?
– Нет, не могу. Нельзя его оставлять. Буду сидеть около него… Очень хочется вас проводить, но нельзя, очень боюсь за него. Ты заметил, какой он стал серый? Слушай, Людмил, сегодня, когда ты приедешь в Москву, сходи к нам, посмотри на ее портрет.
– Обязательно! Я сразу пойду к вам. Знаешь, Варя, там, в Записках, рассказывается, Радослов погиб, а через несколько дней началось наступление. Через несколько дней турки были разбиты… Но подпоручик Лыков не мог идти в наступление. Ему отрезали ногу. Когда в тот буран его занесло на Шипке и он обморозил ногу и ему отрезали в лазарете в Габрово, она записала в Записках: «Никогда, никогда Сергей не услышит от меня недоброго слова, никогда, никогда не увидит хмурого взгляда!» Так там написано. Варя, я хочу подарить тебе что-нибудь на память, чтобы ты не забыла… – Он стал шарить в карманах. – Что-нибудь, какой-нибудь блокнот или значок… Ничего нет. Где же блокнот? А, вот что есть, карандаш! Син карандаш с наконечником, на память.
Он вытащил синий карандаш с наконечником, и из кармана под ноги ему выпала лента. Голубая лента из Вариной косы валялась у него под ногами.
Людмил поспешно нагнулся схватить ее. Он стал красный, как огненный уголь, и сунул ленту в карман. Варя отвела глаза. Ничего не сказала. Только покраснела, как он. Даже слезинки выступили на глазах от смущения. Сквозь слезинки Варя увидела в траве цветы с золотисто-желтыми венчиками. На ночь цветы складывали венчики и до утра скучно стояли метелками, но вот взошло солнце, и золотистые венчики стали раскрываться.
– Гляди, Людмил, раскрываются цветы. Ты когда-ни-будь видел, как они раскрываются?
Нет, он никогда не видел. У них в Казанлыке есть сад, но ему ни разу не случалось увидеть такое…
– Ну-ка, скажи еще раз то стихотворение про лодку, – попросила Варя. – Ага, забыл!
– Лучше я скажу другое. Вот. Мы стоим утром в саду, желтые цветы уснули на ночь, а утром раскроют венчики, почувствовав солнце.
– Ну? Дальше?
– Все.
– Хорошее стихотворение… – сказала Варя. – Уж очень далеко ты уезжаешь, Людмил. Казанлык. Ка-зан-лык. Не знала, что на свете есть Казанлык. Людмил, сегодня, когда ты приедешь в Москву, ты можешь зайти в мою школу. Зайди просто так, поглядеть…
– Зайду.
– Мой класс седьмой «А» на втором этаже. Встретишь там наших ребят…
– Охота мне увидеть ваших ребят!
– А мне охота увидеть Болгарию, горы и ваш Несебр, маленький полуостров с каменной ветряной мельницей и узенькими улочками, как в сказке… и белые сейнеры в бухте.
– Приезжай, Варя, с дедом в Болгарию, съездим на Шипку. Шипка недалеко от нас. Ты думаешь, там просто памятник, обычный, как все? Нет, не обычный. Нет, когда взойдешь на вершину, там большое здание, и внутри… торжественно и гордо как-то, все входят молча. Посредине стоит саркофаг, а возле стены, склонив головы, стоят два солдата, два воина. Один – болгарский ополченец, другой – русский. Защитники Шипки. У саркофага цветы или ветки. Кто-нибудь всегда принес с гор…
– Мы тоже принесли бы, Людмил.
– Эге! – раздалось из проулка. – Людмил, эге! – звал Ромин голос.
– Пора вам уезжать, – сказала Варя.
– Знаешь, что я высчитывал, Варя? Сколько дней остается…
– Я так и поняла, что тебе хочется побольше рассказать о Болгарии…
– Да. А знаешь что, Варя? В этом саркофаге похоронят последнего шипкинского воина. Он живет. У нас в газетах писали, в России жив один солдат с Шипки. Он к нам приезжал в Болгарию, его видели люди.
– Неужели, Людмил? Людмил… пусть бы он долго-долго жил, этот солдат!
– У нас в газетах писали, он старый, но совсем еще крепкий, почти как молодой.
– Хорошо бы! – сказала Варя.
Они пошли в проулок. Там возле лазоревого «газика» собралась вся компания, все, кроме деда. Тут были и «девчата», подруги Клавдии: Маруся в красной кофточке, Катя и Зина и еще какие-то женщины. Вчерашний коренастенький мальчонка без передних зубов стоял тут же, держа у живота, как блюдо, круглую ржаную лепешку.
– Мамка прислала, – свистя, сказал он при виде Людмила. – Теплая. Сейчас из печки. Мамка прислала в дорогу. Цай, у вас в Болгарии таких не пекут.
Все женщины, как по команде, стали вытирать глаза концами платков.
– Спасибо, милок! – сказала Клавдия, осыпая поцелуями мальчонку, гладя его вихрастую голову.
Мальчонка старался увильнуть от ее ласк. Вытер лицо пятерней, на щеке осталось пять полос, следы пальцев.
– С утра чумазый! – неодобрительно заметила докторша. – До свиданья, гости! Кланяйтесь своей Болгарии! Не поминайте лихом. Да и пишите, а то уедете – и нет!
Она обняла Людмила, а Клавдию поцеловала в щеки три раза. Клавдия громко всхлипнула.
– Диковинная ты, Клавдия! – сказала докторша. – Перемешано в тебе: и слез хватает и смелости. Пойду. Прощайте. Больной там у меня. Ох, нелегонький больной, ох, годочки немалые!
И она, не оглядываясь, заспешила в избу.
Началась суета. У Клавдии оказались какие-то вещи, узелки, узелочки. Рома засовывал их в машину и багажник. Все помогали, но без толку, только увеличивали суету.
Всем хотелось шуметь, что-то говорить, двигаться, и было грустно.
– Готово! Другари, занимайте места! Отчаливаем! – объявил Рома.
Женщины заплакали, Маруся в красной кофте горше всех.
– Прощай, – сказал, протягивая Людмилу руку, беззубый мальчонка. – Меня Степкой зовут, – сказал он. – Станешь писать, пиши: «Привольное, Рязанской области, Степке Ухватову», ежели письмо надумаешь из Болгарии слать…
– Занимайте места! – торопил агроном. – Счастливо оставаться, пионер!
Это относилось персонально к Варе. Варя одна среди них пионер. Счастливо оставаться? Нет, лучше уезжать, чем оставаться! Лучше, когда тебя зовут вдаль дороги. Пусть опасны, трудны дороги…
– Людмил, помнишь, когда мы плыли в лодке… Что я хотела сказать? Да, что я хотела… Мы приехали с дедом в Привольное искать Записки…
– Я пришлю тебе Записки, – ответил Людмил.
– …а встретили тебя, твою маму, Авдотью Петровну, Степку, всех! Как я рада, что мы приехали в Привольное!
«Он не знает, что Записки пропали, – подумала Варя. – Пусть не знает».
– Пусть пока не знает, – шепнула Клавдия, обнимая Варю. – Третья ты моя!.. Деда береги.
– Другари, отчаливаем! – решительно скомандовал Рома.
Он стоял возле своего «газика», как на карауле, пока все усядутся. В последний момент Сима-Серафима надумала ехать провожать гостей к поезду. После поезда – с Ромой в дальние бригады. В обеденный час проведет там беседу на тему о дружбе народов…
Все уезжают. Остаются Степка и Варя. Да «девчата», подруги Клавдии.
Лазоревый «газик» негромко гуднул и покатил. В некоторых избах отворились окна, люди смотрели вслед лазоревому «газику». Сейчас он завернет из проулка, пошлет прощальный гудок и скроется из глаз. Вдруг «газик» остановился.
– Авария! – радостно взвизгнул Степка.
Лазоревый «газик» остановился, дверца распахнулась, выскочили Людмил, Клавдия, Сима. Все махали руками, что-то крича. Варя понеслась к ним с замирающим сердцем.
– Они не пропали! – кричал Людмил.
– Я так и думала, так я и думала, так я и знала! – Варя подбежала.
– Они не пропали! – громко кричал Людмил, словно она была далеко.
– Не пропали, не пропали! – всплескивая руками, вопила Сима.
Рома высунулся из «газика», сдвинул шляпу на затылок и в крайнем удивлении сказал:
– Целы! Фантастика!
– А все я! Кабы я не завела разговор, в неведении так и остались бы!
Сима-Серафима ухватила Варю за отворотик ее голубого пальтишка, трясла, грозя сорвать.
– Это я про Записки вопрос подняла! Говорю Людмилу: непростительная вина, говорю, что таким историческим Запискам затеряться дали безвестно. Тут он и подскочил! Тут все и разъяснилось.
– Да что разъяснилось-то, что? Да скажите же толком, что они, где они?
– Мне бы, когда Записок перед отъездом хватилась, сказать бы Людмилу, а я, глупая, промолчала. Думаю: зачем парня зря расстраивать? А он как раз и причина всему… – говорила Клавдия.
– Я их в сундуке у матери взял, – перебил Людмил. – Я их отдал одному парню, товарищу… Я ему дал почитать…
– Варюшка, милушка! – говорила Клавдия. – Беги к деду, скажи деду, пришлю вам Записки! Не пропадали Записки.
– Дед теперь выздоровеет! Дед выздоровеет! Верно? Да? Он от радости выздоровеет.
«Газик» протяжно загудел: пора, расставайтесь!
– Людмил, зайди к нам сегодня в Москве… Людмил, погоди.
Варя сняла свой пионерский шелковый галстук. Вот что она надумала: сняла свой галстук и повязала Людмилу. Расправила концы у него на груди, на его черном свитере.
– Ты похож на Радослова, Людмил!
– До виждане, Варя!
– Гляньте, как чужие прощаются! Напоследок-то хоть поцелуйтесь, бесчувственные! – сказала Клавдия.
И всё. Дверцы захлопнулись. «Газик» тронулся. Сейчас завернет из проулка.
И все? Неужели все? Варя сорвалась и побежала. Зачем? Куда?
«Газик» несется вдоль улицы, укутанный белым облаком пыли. «Газика» не видно. Несется клубящееся белое облако пыли. И Варя бежит.
«Не уезжайте, не уезжайте, не уезжай, Людмил! У меня болен дед. Жалко деда, моего старого дедушку, Людмил, мне жалко… неужели ты уехал? Вернусь домой, а тебя нет. Приеду в Москву, а тебя нет. И больше я тебя не увижу. Неужели я тебя не увижу больше, Людмил? Никогда не увижу?»
