Текст книги "Третья Варя"
Автор книги: Мария Прилежаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
7
Между тем они уже не вдвоем стояли возле мостков. Человек десять мальчишек в линялых майках, в закатанных выше колен штанах обступили их и, вытянув шеи, слушали их разговор. Толстые, как картошки, носы мальчишек лупились. Ноги в цыпках. Майки на животах оттопырены, набитые горбухами хлеба и жестяной тарой с наживкой.
– Здравствуйте, – сказал Людмил.
– Здрасс… – дружно отозвались они.
Им было по семи-восьми лет. У некоторых не было передних зубов.
– Привольновские? – спросила Варя.
– А цьи же? – свистя сквозь беззубую дырку, возразил один, коренастенький, с вихром на макушке, у которого на животе под майкой бренчал целый склад жестяных банок с червями и удилище воткнуто было в песок у ноги, как копье. – А ты? Из Болгарии?
– Из Москвы.
– Уу-у-у! Из Москвы-и-и! – затянули они низкими голосами, показывая тем, что Москва и Болгария одинаково для них дальние страны.
– У вас там, в Москве, слоны в Зоопарке. Нам на уроке цитали, – свистя, сказал коренастенький.
– В Болгарии, скажешь, нет слонов? – мгновенно влез в спор другой.
– Скажешь, есть?
– Скажешь, нет?
– Нет!
– Есть!
Они уже напирали друг на дружку плечами, и коренастенький уже раздвинул ноги и выставил локоть, готовясь изловчиться и свалить забияку.
– У нас нет слонов, – сказал Людмил.
– Не-е-ет! У-у! Вот так вот! У них нет!
– У нас горы. У нас много в Болгарии гор! Есть и море. Есть и долины. Я живу в Долине Роз. Знаете, какая Долина Роз? Куда ни поглядишь – розы и розы! Из роз делают розовое масло. От одной капли розового масла вокруг разольется такой сильный запах, будто зацвел сад! Мои мать и отец специалисты по разведению роз…
Он увидел, как внимательно слушают его ребятишки, и улыбнулся. Ребята будто только и ждали его улыбки, хором засмеялись в ответ, открывая беззубые рты. Коренастенький вытащил из песка удилище, воткнул ближе к Людмилу.
– А еще что у вас?
– А рыбу удят у вас?
Людмил не ответил. Людмил думал о другом. Он не пропустил мимо ушей, что сказала эта девочка с веселым и смелым лицом. Ребята его отвлекли, но он помнил, как она воскликнула: «Ты из Болгарии!»
– Может, ты знаешь мою мать, если знаешь, что я из Болгарии? – спросил он.
– Ты тоже знаешь о моей маме, – ответила Варя.
Она развела рукой мальчишечий круг, обгородивший ее и Людмила, и взошла на мостки.
Вода чуть слышно текла мимо мостков, булькала, задевая о дощатый настил. Варя нагнулась. Дно было ровное, тихое. Стайка пескарей ходила в глубине, трепеща плавничками.
Варя присела на корточки, свесила голову вниз. Коса перевесилась через плечо. Из-под ноги соскользнул камешек в воду. Стайка пескарей, мелькнув молнией, скрылась из глаз.
– Здесь по пояс, – сказал позади Вари Людмил.
– По пояс нельзя утонуть, – ответила Варя. – Но было холодно, холодно…
Она встала, перекинула на спину косу, обернулась и встретилась взглядом с Людмилом. Черные, как черносливины, его глаза с невыразимым удивлением глядели на Варю.
– Пионервожатая Варя – моя мама, – сказала она. – Только я не помню ее. Она родила меня и через год умерла. От чахотки.
– Она простудилась еще тогда… – сказал Людмил.
– Оттого она и умерла. И от горя.
– Какого?
– Большого. Нельзя пережить.
Он сделал к ней шаг.
– А отец у тебя есть? – тревожно спросил он.
Она не ответила. Мальчишки, вытянув длинные шеи, стояли полукругом возле мостков и слушали.
– Как мне хочется съездить в тот бор! – сказала Варя, махнув через реку рукой. – В тот сосновый бор на том берегу. Людмил, ты надолго приехал со своей мамой в Привольное?
– Вчера день. И сегодня. Завтра нам уезжать.
– Значит, один день. Еще целый день! Ведь еще только утро. Потом будет полдень. Потом после полудня. Потом… до вечера еще много-много часов!.. Почему ты так смотришь?
Он давно уже «так» смотрел на нее. Она стояла на краю мостков над водой, освещенная солнцем. Ее волосы золотились на солнце, щеки горели румянцем, пухлые губы были красны, как малина, все было в ней славно! Ее желтое платье, пионерский галстук, голубое пальтишко – все было славно!
– Первый раз познакомился с русской девочкой, – сказал Людмил.
– Ты сам наполовину русский.
– Нет, я болгарин, – подумав, сказал он.
– Ну как хочешь, – сказала Варя. И перевела взгляд на мальчишку с вихром.
Мальчишка стоял впереди ребят, держась за удилище, и тоже во все глаза глядел на нее. Ему тоже нравились ее желтое платье, голубое пальтишко и веселые щеки с румянцем.
– Рыбак, поймай мне золотую рыбку, – сказала Варя.
– А ты Юрия Гагарина видела? – спросил он.
– Еще бы не видела! По телевизору видела. Слушайте, ребята, ребята!
Она сбежала с мостков, стуча по деревянному настилу новенькими, еще не разношенными туфлями. Не думайте, что в Москве Варя каждый день ходила в них в школу. Она берегла их для праздников и надела в Привольное.
– Чего? Чего?
Ребята дергали ее за голубое пальтишко. Кажется, они ожидали от нее не меньше чем чуда! Но она приложила палец к губам. На минуту ее взяло сомнение. Она колебалась. Если бы впереди было много дней! Но впереди один сегодняшний день. И она решилась.
– Ребята, ваш привольновский клуб далеко?
– Далеко? Вон он весь на виду, вон крыша красная, вон!
– В село подняться, в проулок свернуть, да пройти сельсовет, да Симу пройти, за Симой и клуб.
– Уж и клуб! Чего в нем хорошего?
– А что, плох?
– А хорош?
– А что, плох? А что, плох?
– Тихо! – сказала Варя. – Пошли. Идем, Людмил.
Он покачал головой.
– Не хочешь? – удивилась она.
– Хочу! – удивился он. – Если ты зовешь…
– Зову, конечно. Идем.
Они пошли в окружении вихрастой, горластой команды. Рыбалка на сегодняшний день сорвалась! Бренча под майкой жестянками, коренастенький, самый азартный рыбак, все забегал вперед, заглядывал Варе и Людмилу в глаза и, свистя сквозь беззубую дырку, выкладывал разные новости:
– К нам артисты в клуб приезжают. Балеты представлять.
– Балеты. Трык-брык… – перебил другой спорщик.
– К нам кино каждую неделю привозят. Про шпионов, про Америку.
– Про Америку!..
– А что, нет? Доклады читают. Как доклад, так бесплатно картину гляди.
– Пустят тебя на бесплатную!
– А что, нет? Не пустят, так я сам пролезу.
Они поднялись на горку в село. Прошли проулком мимо садов. Белые яблони тянули к ним ветви через плетни и звенели. Куры-пеструшки озабоченно копались под плетнями в черной земле. Прошли сельсовет. Вот Симина изба, похожая на старую баньку, с заплатами мха и лишайников на соломенной крыше. Перед Симиной избой – сочный несмятый лужок, весь в одуванчиках, желтых, как маленькие солнца!
– Стойте! – сказал Людмил.
– Что? – спросила Варя. – Тебе понравился лужок? У вас бывают такие одуванчики в Болгарии?
– Пионервожатая Варя была твоей мамой, – сказал Людмил. – А ты знаешь… была еще Варя.
– Да. Была первая Варя. Моя прабабушка Варвара Викентьевна. Значит, ты читал Записки?
– Конечно! Еще бы!
– Ты читал Записки, – повторила Варя, развязывая и завязывая голубой бант в косе.
«Значит, он не слышал, что Записки пропали; сказать ему, что Записки пропали?» – подумала она. Но нет, не надо. Не надо его огорчать. И она сказала первое, что пришло в голову:
– Ты учишься в школе? Как же ты уехал? Ведь еще не наступили каникулы. Ты прогульщик? Мы оба прогульщики с тобой.
Что смешного в том, что они оба прогульщики? Но вся босоногая команда покатилась со смеху. А один от веселья взял да и перекузырнулся на лужке через голову.
Варя рассмеялась, так неуклюже это у него получилось.
– Все русские девочки такие… – Людмил запнулся, ища слово, – такие… смешливые?
– Всякие попадаются, – ответила Варя. – Зануды попадаются. Я ведь тоже примерная, – сказала она. – Валентина наша, по истории, всем в пример меня ставит.
– Вот он клуб! Вот он клуб! – заорали и засвистели ребята.
«Привольновский клуб и музей» – такая вывеска висела над обыкновенной избой, только без палисадника, без длинных рябинок под окнами, без белых яблонь, без лужка с одуванчиками. Вместо лужка под окнами плоским квадратом лежала вышарканная, догола вытоптанная площадка для танцев. На щите возле клуба самодельная, намалеванная линялой синькой афиша: «„Ева хочет спать“. Заграничный увлекательный фильм».
Здоровенный ржавый замок, как на колхозной конюшне, висел на двери.
– Где завклубом? Надо вызвать завклубом! – завопили ребята и, как пескари от мостков, всей стайкой отхлынули к третьей от клуба избе под соломенной крышей, залатанной прозелененным мхом и лишайниками.
– Сима, Сима, Сера-фи-ма! Сима! Сима, Серафима!
Оконце в избе растворилось. Высунулось хорошенькое, с задорным носиком личико.
– Грамотные? Расписание читайте! Клуб закрыт. Вечером к «Еве» открою.
Оконце захлопнулось.
– Ay нас делегация! У нас делегация!
– Врите! – Оконце растворилось.
– Из Долины Роз делегация. Из Болгарии.
– Ах! – ахнула Сима.
Оконце снова с размаху захлопнулось. Немного спустя на крылечко выскочила маленькая рыженькая, с рыженькими бровками, рыженькой челкой Сима, заведующая привольновским клубом, в розовом платье.
– Пожалуйте! Пожалуйте! Милости просим!
Она держала в одной руке довольно внушительный ключ от замка, другую дощечкой тянула Людмилу.
По его черному свитеру, гибкой фигуре, черным шнурочкам бровей она отгадала: он и есть «делегация»! Девчонка в желтом и голубом рядом с ним – сопровождающее лицо.
Сопровождающему лицу Сима кивнула прохладно, а делегата окружила любезностью.
– Пожалуйте, пожалуйте! Не знаю, что и показывать вам! Экспонаты все у нас деревенские. Мельче, чем в районном масштабе, прямо и показывать совестно, так все ограниченно… Ничего волнующего нет! – жеманясь, говорила она, отпирая здоровенный ржавый замочище.
В эту минуту Варя увидела в отдалении знакомый кузов ярко-небесного цвета с брезентовым верхом, вздымающий позади себя столбы пыли. Лазоревый «газик» мчался на всех парах по направлению к клубу и, так как на дорогах Привольного не видно знаков рожка, обведенного кружочком, гудел во всю мочь, поднимая по пути поросячий визг и сумасшедшее кудахтанье кур.
– Вездеглаз! Вездеглаз! – заорали ребята, свистя и махая удочками навстречу лазоревому «газику».
«Газик» подомчал к клубу, уже отмытый и чистенький после утреннего купанья в грязевой луже.
– Стоп, Малыш! – затормозил агроном. – Куда погляжу, мигом все угляжу, – говорил он, высовывая из «газика» под топот и визг ребят сначала длинные ноги, затем вылезая весь, длинный и тощий, в соломенной шляпе.
– Привет, пионер! От «вездеглаза» не скроешься.
– Привет! – ответила Варя. – Странное у вас прозвище. А она здесь. Мы ее встретили.
Агроном столкнул шляпу со лба на затылок.
– Мир приключений! Если не розыгрыш…
– Тише! У меня делегация, тс-с! – озабоченно шикнула Сима. – Пожалуйста, пожалуйста! – так она приглашала Людмила, улыбаясь и настежь распахивая перед ним дверь.
Агроному и Варе небрежней:
– Входите.
И встала на крыльце. Раскинула руки, загораживая вход прочей публике:
– Вы куда? Вы зачем? Дисциплину сначала усвойте! Ну?
Дала им понять, чтоб отчаливали. Разумеется, она шепотом дала им это понять. Они были хитрой и опытной публикой и, не прекословя, остались за дверью. А потом прорвались. Погодили, пока завклубом начнет для делегата лекцию, и по стенке, один за другим, прокатились, и неожиданно Сима-Серафима обнаружила перед собой в полном сборе всю босую компанию. Реагировать не стала, поглощенная лекцией.
– Раньше деревня была темной. Теперь же вы видите расцвет нашей колхозной культуры. Вы видите зрительный зал. Бывали раньше в деревнях зрительные залы? Вы видите нашу колхозную библиотеку. В нашей колхозной библиотеке собрание сочинений писателя Шолохова и других великих писателей. Нашей колхозной молодежи даны условия. Наша колхозная молодежь любит труд и культуру, книгу и спорт, учебу и музыку…
Казалось, запас Симиного красноречия никогда не иссякнет. Вдруг он иссяк. Сима-Серафима споткнулась. Заметила вежливую тишину вокруг себя и споткнулась. «Делегат» стоял, вытянув руки, как ученик перед учителем. Но взгляд у него был рассеянный, он глядел в окно. Там кучились в небе летние белые облака, плыли белые корабли, подняв паруса; на белых конях скакали белые всадники, пели звонкие трубы… Он обернулся, нашел глазами Варю и вздохнул.
– Один день сегодня! – вздохнул «делегат».
– Что же вы? – с упреком сказала Варя агроному. – У нас всего один день! А вы нам лекции читаете!
– Отставить лекцию, Сим-Серафим! – велел агроном.
– Я из десятилетки завклубом выдвинута, – огненно вспыхнув, возразила она. – Где у меня практика?
– У нее мало практики, – примиряюще сказал агроном. – Давай веди дальше, Сим-Серафим. А удивительные новости знаешь, Сим-Серафим?
Она звякнула в кармане ключами, вытащила связку, выбрала маленький ключик и, надув губы, стала отпирать низенькую дверку, какие бывают в чуланах, сердито ворча:
– Знаю я ваши новости, не купите меня новостями!
На всех дверях и шкафах в Симином клубе висели замки и замочки и дощечки с объявлениями. Дощечка на низенькой дверке объявляла: «Музей».
– Здесь… в общем, увидите, почему я о Климановых знаю, – сказал агроном. – Откуда этот чернявый взялся? – шепотом спросил он Варю.
– Из Долины Роз, из Болгарии.
– Фью-у! – свистнул агроном.
– Прошу не нарушать дисциплину! – строго сделала замечание Сима. – Наш колхозный музей создан по инициативе старейшей нашей докторши Авдотьи Петровны. Наша старейшая Авдотья Петровна отдает свою жизнь излечению населения и подъему культуры. Вы познакомитесь в нашем музее с последней сохой села Привольного…
– Эх ты, Симушка-Серафимушка, главное надо показывать! – сказал агроном, тихонько взяв ее за локоть и отводя от сохи.
Наверно, в этом музее, расположенном в низенькой горенке, с одним окошечком высоко, под потолком, в которое сейчас врывался солнечный луч и, сломавшись на противоположной стене, обрызгивал всю ее жаркими пятнами, наверно, в этом музее было немало экспонатов, но Варя увидела… Но раньше Вари увидел Людмил. Он странно вскрикнул, протянув руку к обрызганной солнцем стене. Среди солнечных пятен висели в траурных рамках фотографии павших смертью храбрых колхозников села Привольного в годы войны. Это была стена славы и траура.
– Вот видите, – заговорила своим прилежным голосом Сима, обводя указкой в центре стены четыре снимка, – вы видите нашу геройскую колхозную семью. Отец, два сына и дочь Климановы ушли на войну в первые недели и месяцы. С первых недель и месяцев, без жалости к своей личной жизни, Климановы доблестно сражались с фашистами. В сражениях погибла семья Климановых, вся. С января тысяча девятьсот сорок второго по январь тысяча девятьсот сорок третьего четыре похоронных…
– Стой, стой, стой! Что ты, что ты! Ведь ты сказала, что слышала, Сим-Серафим! – испуганно перебил агроном.
– Что слышала?
– Мать нет, не погибла! – крикнул Людмил. – Нет, не погибла, нет! – в смятении повторял он.
– Какая мать?
– Моя мать!
Он схватил Варю за руку и тащил к стене, не замечая, что больно сжимает ей пальцы. Смуглая бледность резко разлилась у него по лицу, черные глаза стали черней и огромней.
– Смотри, это мать! Ты видишь? Узнаешь?
Он показывал Варе фотографию светловолосой девушки. Должно быть, не было в доме Климановых другой, не такой веселой фотографии Клавдии. Живая и юная, она весело хохотала из траурной рамки.
– Ты узнаешь? Узнаешь?
– Узнаю! Узнаю! Уберите фотографию! Это его мать. Она не погибла. Она вчера вернулась в Привольное. Уберите фотографию, слышите!
Серафима переводила растерянный взгляд с Людмила на фотографию. Отчего всполошились болгарский парень и московская девчонка? Что случилось? Серафима не знает. Вчера отсидела весь день в пустом клубе, запасную опись инвентаря от скуки составила, хоть бы один заглянул посетитель, рассказал бы, что на свете творится!
– Дайте фотографию! – задыхающимся голосом требовал болгарский парень. – Снимите!
Сима отступила к стене, отгородилась, как барьером, деревянной указкой.
– Так и сняла! Сельсовет утверждал экспозицию. Мне инструкций не дано, чтобы экспонаты снимать!
В гневном изумлении Людмил обернулся:
– Варя! Что она? О чем она, Варя?
Стыд! Варя лишилась от стыда языка.
Если бы Людмил был своим, московским или привольновским парнем, ладно уж, как-нибудь!.. Что они теперь о нас будут думать в Болгарии? Стыд и срам!
– Эх ты, Сима-Серафима, за-ин-струк-тированная! – сказал агроном.
И, будучи высокого роста, через голову Симы снял со стены фотографию и отдал Людмилу. Людмил схватил обеими руками. Торопливо, не глядя, прижал к груди. Все затихли. Всем было как-то печально и смутно.
– Людмил, а я знаю, что надо делать. Дай мне ее, Людмил, – попросила Варя.
Раз-раз! – и сорвала с фотографии черную рамку. Теперь смейся, Клавдия, хохочи! Ты изменилась, Клавдия, постарела немного, плечи стали тяжелее, немного выцвели глаза, кожа погрубела, тонкие, как нити, морщинки появились на лице, первые морщинки. Смейся, Клавдия! Хорошо жить!
– Спасибо, что ты это сделала! – благодарно вспыхнул Людмил.
У всех отлегло от души. Вихрастый протискался поближе к Людмилу и улыбался во весь рот, показывая беззубую дырку.
Только Серафима, насупленная, стояла с указкой у стены, не зная, как дальше быть. Ее авторитет был подорван, а это нелегко переносится.
– Переживем, Сим-Серафим! – сочувственно сказал агроном. Взял у Симы указку. Обвел оставшиеся три фотографии в траурных рамках: – Вот два брата Климановы. А вот, Людмил, твой дед, колхозный конюх села Привольного, рядовой пехотного полка.
Рядовой пехотного полка, в пиджачке и белой рубашке, сидел на стуле, не прислоняясь к спинке, как сидят перед аппаратом навытяжку не привыкшие фотографироваться люди, и, растопырив на коленях короткопалые руки, спокойно и мирно глядел на черноглазого, чернобрового, гибкого, как прут, смуглолицего незнакомого внука Людмила Хадживасилева.
Дед Людмила сложил голову в боях под Москвой. Там его похоронили. Никто точно не знает братской могилы, где погребен колхозный конюх из села Привольного, рядовой пехотного полка. Может, та могила. Может, эта. Под Москвой.
Второй дед Людмила, Христо Хадживасилев, был чабаном. Он был смуглолиц, как почти все болгары, до самой смерти по-молодому гибок и тонок; круглый год носил огромную шапку, сшитую из овчин, широкие шаровары, безрукавку, кафтан; любил выкурить трубку, задумчиво потягивая седой длинный ус; любил, куря трубку, поглядеть, как уходит солнце за горы, а овечьи отары, звеня колокольцами, ощипывают тем временем на кургане траву.
Направо, налево – горы, горы, пологие, с мягкими склонами… Весной сочны в горах травы, обильные росы омывают их на утренней и вечерней заре, оттого травы сочны и зелены.
Нарядны и веселы весенние травы в горах, петляет и путается в них розовая павилика, красными фонариками светят гвоздички, лютики вскинули вверх желтые венчики. Родные горы! Разноцветна, красна ваша осень, будто от подножий до самых вершин разложили костры! Бордовым, золотым, оранжевым цветом полыхают костры, пока не полетит белыми мухами снег и метели завоют в ущельях.
Дни и ночи, недели и месяцы пасет чабан Христо Хадживасилев по горам овечьи отары. Спустится на побывку в долину к жене – и снова на пастбище. Горы для него – все равно что родной дом. Есть ли тайная тропка в горах, которой не знал бы чабан Хадживасилев? Нет такой тропки, такого ущелья, расщелины, горной речонки, родничка, дикой груши или дуплистого дуба, которых не знал бы как свои десять пальцев чабан Хадживасилев! Завяжите глаза – с завязанными глазами найдет дорогу! Птица запела – по голосу различит. Ветер подул – знает, какой ждать погоды, куда перегонять по погоде овец. Все помогает чабану, все родное в горах…
Беда пришла. Гитлеровские войска вступили в Болгарию, расположились как хозяева, как турки в прошлом веке. Захватили города, морские порты, весь берег моря, железные дороги, аэродромы. Гитлер сделал из Болгарии плацдарм для нападения на соседние земли.
Только в горах еще оставалось немного свободы. Только в горах чабан Христо Хадживасилев, как прежде, пас овечьи отары, перегонял по знакомым курганам. Играл на волынке, глядя, как солнце уходит за соседнюю гору.
Однажды снизу, из Долины Роз, пришел к чабану сын, Василь Хадживасилев. Сыну надо было укрыться из Долины на время, пока там полицейские вылавливали и сгоняли болгарскую молодежь в войска на подмогу немецким фашистам.
После еще и еще приходил сын откуда-то в горы к отцу. И однажды после такой встречи чабан пригнал овечью отару на курган, с которого далеко в обе стороны видно шоссе, и пас отару по склонам. На шоссе должны были появиться немецкие танки. Чабан подстерегал, когда появятся танки. Увидел – заиграл на волынке. Протяжно. Чем ближе танки, тем быстрей, неспокойней. По знаку волынки поднялись из укрытия партизаны. Танки взлетели от мин.
Чабан Хадживасилев стал разведчиком партизанского отряда. Как ни охраняют фашисты дорогу в горах, то подорвется на мине немецкий транспорт, то неизвестная рука перестреляет карателей на пути к их подлому делу. Чабан Хадживасилев стал глазами и ушами отряда. Жизнь чабана наполнилась скрытой борьбой и смертельным риском. Каждый день караулила гибель. Подкараулила.
Чья-то грязная душа продала фашистам партизанского разведчика.
Фашисты казнили чабана в горах. Привели на скалу, поставили над пропастью.
Прощайся с жизнью, чабан! Прощайтесь с волей, болгары! Нет вам воли. Забудьте про волю. Забудьте про свои горы, про виноградники, розы, про свое синее море…
«Не забудем! – крикнул чабан. – Борись, Болгария родная!»
Ему всадили в рот пулю. Он взмахнул руками, большими, как крылья, и опрокинулся вниз с крутизны.
Вот что рассказал Людмил про своего болгарского деда.
– Людмил, хорошие были твои деды! – сказала Варя.
– Хорошие! – сказал агроном.
– Во мужики! Во мужики геройские! – загалдели мальчишки.
– Под Москвой знаешь чего в войну было! Сколько туда фашисты танков нагнали Москву брать!
– А наш-то дед, Климанов-то, самолично фашистский танк подорвал!
– А их-то, болгарский, дед тоже подрывал фашистские танки!
– Неужто не подрывал!
– Они знаешь как фашистов геройски лупили!
– Неужто не лупили!
– А мы бы, думаешь…
