Текст книги "Оттепель"
Автор книги: Мария Силина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Эренбург Илья
Оттепель
Илья Григорьевич Эренбург
(1891-1967)
ОТТЕПЕЛЬ
Повесть
1
Мария Ильинишна волновалась, очки сползали на кончик носа, а седые кудряшки подпрыгивали.
– Слово предоставляется товарищу Брайнину. Подготовиться товарищу Коротееву.
Дмитрий Сергеевич Коротеев чуть приподнял узкие темные брови – так всегда бывало, когда он удивлялся; между тем он знал, что ему придется выступить на читательской конференции – его давно об этом попросила библиотекарша Мария Ильинишна, и он согласился.
На заводе все относились к Коротееву с уважением. Директор Иван Васильевич Журавлев недавно признался секретарю горкома, что без Коротеева выпуск станков для скоростного резания пришлось бы отложить на следующий квартал. Дмитрия Сергеевича ценили, однако, не только как хорошего инженера – поражались его всесторонним знаниям, уму, скромности. Главный конструктор Соколовский, человек, по общему мнению, язвительный, ни разу не сказал о Коротееве дурного слова. А Мария Ильинишна, как-то побеседовав с Дмитрием Сергеевичем о литературе, восторженно рассказывала: "Чехова он исключительно чувствует!.." Ясно, что читательская конференция, к которой она готовилась больше месяца, как школьница к трудному экзамену, не могла пройти без Коротеева.
Инженер Брайнин разложил перед собой ворох бумажек; говорил он очень быстро, как будто боялся, что, не успеет всего сказать, иногда мучительно запинался, надевал очки и рылся в бумажках.
– Несмотря на недостатки, о которых правильно говорили выступавшие до меня, роман имеет, так сказать, большое воспитательное значение. Почему агронома Зубцова постигла неудача в деле лесонасаждения? Автор правильно, так сказать, поставил проблему – Зубцов недопонимал значение критики и самокритики. Конечно, ему мог бы помочь секретарь парторганизации Шебалин, но автор ярко псказал, к чему приводит пренебрежение принципом коллегиального руководства. Роман сможет войти в золотой фонд нашей литературы, если автор, так сказать, учтет критику и переработает некоторые эпизоды...
В клубе было полно, люди стояли в проходах, возле дверей. Роман молодого автора, изданный областным издательством, видимо, волновал читателей. Но Брайнин извел всех и длиннущими цитатами, и "так сказать", и скучным, служебным голосом. Ему для приличия скупо похлопали. Все оживились, когда Мария Ильинишна объявила:
– Слово предоставляется товарищу Коротееву. Подготовиться товарищу Столяровой.
Дмитрий Сергеевич говорил живо, его слушали. Но Мария Ильинишна хмурилась: нет, о Чехове он иначе говорил. Почему он налетел на Зубцова? Чувствуется, что роман ему не понравился... Коротеев, однако, хвалил роман: правдивы образы и самодура Шебалина и молодой честной коммунистки Федоровой, да и Зубцов выглядит живым.
– Скажу откровенно, мне только не понравилось, как автор раскрывает личную жизнь Зубцова. Случай, который он описывает, прежде всего малоправдоподобен. А уж типического здесь ничего нет. Читатель не верит, что чересчур самоуверенный, но честный агроном влюбился в жену своего товарища, женщину кокетливую и ветреную, с которой у него нет общих духовных интересов. Мне кажется, что автор погнался за дешевой занимательностью. Право же, наши советские люди душевно чище, серьезнее, а любовь Зубцова как-то механически перенесена на страницы советского романа из произведений буржуазных писателей...
Коротеева проводили аплодисментами. Одним понравилась ирония Дмитрия Сергеевича: он рассказал, как некоторые писатели, приезжая в творческую командировку, с блокнотом, бегло расспрашивают десяток людей и объявляют, что "собрали материал на роман". Другим польстило, что Коротеев считает их людьми более благородными и душевно более сложными, чем герой романа. Третьи аплодировали потому, что Коротеев вообще умница.
Журавлев, который сидел в президиуме, громко сказал Марии Ильинишне: "Хорошо он его высек, это бесспорно". Мария Ильинишна ничего не ответила.
Жена Журавлева, Лена, учительница, кажется, одна не аплодировала. Всегда она оригинальничает! – вздохнул Журавлев.
Коротеев сел на свое место и смутно подумал: начинается грипп. Глупо теперь расхвораться: на мне проект Брайнина. Не нужно было выступать: повторял азбучные истины. Голова болит. Здесь невыносимо жарко.
Он не слушал, что говорила Катя Столярова, и вздрогнул от хлопков, которые прервали ее слова. Катю он знал по работе: это была веселая девушка, белесая, безбровая, с выражением какого-то непрестанного восхищения жизнью. Он заставил себя прислушаться. Катя ему возражала:
– Не понимаю товарища Коротеева. Я не скажу, что этот роман классически написан, как, например, "Анна Каренина", но он захватывает. Я это от многих слышала. А при чем тут "буржуазные писатели"? У человека, по-моему, сердце, вот он и мучается. Что тут плохого? Я прямо скажу, у меня в жизни тоже были такие моменты... Одним словом, это за душу берет, так что нельзя отметать...
Коротев подумал: ну кто бы мог сказать, что смешливая Катя уже пережила какую-то драму? "У человека сердце"... Он вдруг забылся, не слушал больше выступавших, не видел ни Марии Ильинишны, ни колючей буро-серой пальмы, ни щитов с книгами, глядел на Лену – и все терзания последних месяцев ожили. Лена ни разу на него не посмотрела, а он этого хотел и боялся. Так теперь бывало всякий раз, когда они встречались. А ведь еще летом он с ней непринужденно разговаривал, шутил, спорил. Тогда он часто бывал у Журавлева, хотя в душе его недолюбливал – считал чересчур благодушным. Бывал он у Журавлева скорей всего потому, что ему было приятно разговаривать с Леной. Интересная женщина, в Москве я такой не встретил. Конечно, здесь меньше трескотни, люди больше читают, есть время подумать. Но Лена и здесь исключение, чувствуется глубокая натура. Непонятно даже, как она может жить с Журавлевым? Она на голову выше его. Но живут они как буд-то дружно, дочке уже пять лет...
Еще недавно Коротеев спокойно любовался Леной. Молодой инженер Савченко как-то сказал ему: "По-моему, она настоящая красавица". Дмитрий Сергеевич покачал головой. "Нет. Но лицо запоминающееся..." У Лены были золотистые волосы, на солнце рыжие, и зеленые туманные глаза, иногда задорные, иногда очень печальные, а чаще всего непонятные, – кажется, еще минута – и она вся пропадет, исчезнет в косом луче пыльного, комнатного солнца.
Хорошо было тогда, – подумал Королев. Он вышел на улицу. Ну и метель! А ведь когда я шел в клуб, было тихо...
Коротеев шел в полузабытьи, не помнил ни о читательской конференции, ни о своем выступлении. Перед ним была Лена – разорение его жизни, лихорадочные мечты последних недель, бессилие перед собой, которого он прежде не знал. Правда, товарищи считали его удачником – все у него получалось, за два года он обрел всеобщее признание. Но ведь позади у него были не только эти два года; недавно ему исполнилось тридцать пять, и не всегда жизнь его баловала. Он умел бороться с трудностями. Его лицо, длинное и сухое, с высоким, выпуклым лбом, с серыми глазами, иногда холодными, иногда ласково-снисходительными, с упрямой складкой возле рта, выдавало волю.
Он был в десятом классе, когда пережил первое большое испытание. Осенью 1936 года его отчима арестовали. Утром он встретил возле дома своего лучшего друга Мишу Грибова. Коротеев его окликнул – хотел поделиться горем, спросить, как ему быть. Но Миша насупился и, ничего не сказав, перешел на другую сторону улицы. Вскоре Коротеева исключили из комсомола. Мать плакала: "При чем тут ты?.." Он ее утешал: "Так нельзя рассуждать. Это частной случай..." Он пошел на завод; не озлобился, не отъединялся; нашлись новые товарищи, работой он был доволен, а по вечерам занимался, говорил матери, что через несколько лет будет студентом.
Через несколько лет, в знойный август, он шагал по степи с отступавшей дивизией. Он был мрачен, но не падал духом. Почему-то именно на нем сорвал злобу генерал, обозвал его перед всеми трусом и шкурником, грозил отдать под суд. Коротеев спокойно сказал товарищу: "Это хорошо, что он ругается. Значит, выкарабкаемся..." Вскоре после этого осколок снаряда попал ему в плечо. Он пролежал в госпитале полгода, потом вернулся на фронт и провоевал до конца. Был он влюблен в связистку Наташу; их батальон уже сражался в Бреслау, когда выяснилось, что она отвечает ему взаимностью; она сказала: "Вид у тебя холодный, даже подойти страшно, а сердце – нет, я это сразу почувствовала..." Он мечтал: кончится война – будет счастье. Наташа погибла нелепо – от мины, взорвавшейся на улице Дрездена десятого мая, когда никто больше не думал о смерти. Коротеев свое горе пережил стойко, никто из товарищей не догадывался, как ему тяжело. Только много времени спустя, когда мать ему сказала: "Почему не женишься? Ведь тебе за тридцать, умру – и присмотреть некому", – он признался: "Я, мама, счастье на войне потерял. Теперь мне это в голову не лезет..."
В часы тоски он знал одно лекарство – работу. Он окончил машиностроительный институт. Его дипломная работа понравилась; хотели оставить его при институте, но кто-то за кого-то попросил, и Коротеева отправили на завод в приволжский городок. Здесь-то люди увидели удачника, человека, у которого все получается. Журавлев, недоверчиво относившийся к молодым, сразу оценил способности Коротеева. Дмитрия Сергеевича выбрали в горсовет. Часто он выступал с докладами. Рабочие охотно
с ним делились своими мыслями, считали, что он человек честный и не испорченный положением.
Что же с ним приключилось? Почему он перестал управлять собой? Почему, шагая сквозь метель, угрюмо думал о Лене? Нет, не думал, только чувствовал, что она не уйдет из его жизни. Что за наваждение? Глупо все вышло, по-детски. Да и не вяжется со всей его жизнью...
Метель не унималась, снег слепил, глушил. Вдруг Коротеев остановился; никого кругом не было, а он приподнял брови и засмеялся – вспомнил свое выступление на читательской конференции.
Разве не смешно? Подымаюсь на трибуну и преспокойно доказываю, что такого вообще не бывает. Писатель придумал Зубцова, заставил его влюбиться по уши в жену товарища, осрамил перед всеми, а затем, чтобы свести концы с концами, отправил в Заполярье. Разумеется, Коротеев протестует: "Это дешевый эффект, это не типическое явление". Да, да, запомним, Дмитрий Сергеевич, мы с Зубцовым вообще не существуем, нас придумали, нас дергают за ниточки, нас нет.
Наверно, Лена теперь спрашивает себя: что же представляет собой Коротеев? Лицемер? Жалкий лгунишка? Ведь кто-кто, а она догадывается. Женщины разбираются в этом куда лучше. Я Наташе не решался сказать чуть ли не до конца, а она мне потом рассказывала: "Я еще на Соже заметила. Помнишь, бомбили, а ты обязательно хотел побриться..." Я, может быть, разбираюсь в станках, но с чувствами плохо... Конечно, Лена теперь надо мной издевается.
Впрочем, зачем я об этом думаю? Лена – жена Журавлева, у нас с нею разные дороги. С дурью можно справиться. Дело в другом. Почему я, действительно, сказал: "Такого не бывает"? Не знаю. Во всяком случае, я не хотел лгать. Мои чувства никого не касаются, это частное дело инженера Коротеева. А книга общественное явление. Зачем писать о таких вещах? Это никому не может помочь. Из неудач Зубцова с лесонасаждениями читатель сделает выводы. А чувства к чужой жене – нелепый пережиток. Любовь – цемент, все это говорят, я такая любовь разъедает. Получается, что я выступил правильно. Конечно, лучше было бы вообще не выступать, Но дело не в этом: необходимо справиться с собой.
Возле яркого круглого фонаря снег походил на стаю птиц, испуганных или возбужденных, – взлетал, падал, снова взлетал. Под фонарем, обнявшись, стояли влюбленные. "Уж не Катя ли?" – подумал Коротеев. Девушка вскрикнула, и парочка быстро зашагала вперед. Коротеев улыбнулся. Может быть, Катя. Или другая. Так и мы с Наташей ходили по парку возле Берлина; там было серое озеро, кувшинки, и вдруг на нас налетел майор... Все это хорошо в молодости. Нужно выбросить дурь из головы. Раз и навсегда.
На улице было пусто; давно все разошлись по домам – и те, кто судил агронома Зубцова, и те, кто глядел в театре "Даму-невидимку", и те, кто слушал лекцию о поднятии животноводства, и те, кто ходил в гости к друзьям. Новые дома, днем унылые, сейчас казались театральной декорацией: золотые окна боролись со снегом.
В домах живут люди, спорят, спят, мучаются, радуются. Разнос в жизни бывает... Но все это – второй план, главное – работа.
Он знал, что только работа его спасет, и, чиркая спичками на темной лестнице, радостно думал: сейчас сяду за проект Брайнина. Он разложил на столе чертежи, смету. До чего сильно топят – дышать нечем! Он открыл форточку, и в комнату ворвались снежинки. Вероятно, у меня грипп. А может быть, и это дурь. Нужно работать.
Обычно, работая, он сидел неподвижно, мог так просидеть половину ночи. Теперь он то и дело откидывался на спинку стула, переставлял лампу или пепельницу, шагал по комнате. Большая и как будто чужая тень встревоженно металась по белой стене.
Брайнин прав, многое зависит от сварки, в итоге – перекосы. Завтра поговорю с Журавлевым. Сейчас они пьют чай, и Лена ему говорит: "Коротеев выступал как чинуша". Она смеется, а Журавлев берет меня под защиту: "Романы не его дело, зато он неплохо работает, это главное". Правильно, Иван Васильевич, главное! Когда Лена смеется, глаза у нее темнеют; иногда смеется, а глаза печальные. Вздор! Нужно сказать Журавлеву про редукторы...
В пять часов утра он с удовлетворением сказал себе: можно с поправками рекомендовать проект Брайнина... Спать не стоит – скоро на завод. Но не спать трудно: снова полезет в голову дурь. Может быть, изложить в виде записки все поправки к проекту Брайнина? Легче будет убедить Журавлева. Да и час уйдет...
Все метет и метет. Но темные улицы оживились – люди торопятся на работу. Тот же яркий фонарь, те же белые птицы, только влюбленных нет.
– Фильм какой замечательный! Я всю ночь не спала..
– Да ты скажи Егорову, он тебя отпустит, а бюллетениться глупо...
– Навагу выбросили, народу – не пробиться...
А Коротеев думает: до чего крепкая дурь! Не проходит. Может быть, вообще не пройдет, не знаю. Я об этом читал, оказывается, нужно пережить. Неожиданно он улыбается. – Это очень глупо, но, кажется, я счастлив...
2
Вернувшись с читательской конференции, Лена накрыла на стол, принесла из кухни чайник, холодные котлеты, что-то при этом говорила. Журавлев, однако, заметил, что она сама не своя. Спроси он, что с нею, она, наверно, растерялась бы, но он ей подсказал: "Опять двоек понаставила и расстраиваешься?" Она с облегчением ответила: "Да".
Иван Васильевич взял газету – утром он не успел прочитать; он ел и читал, иногда взглядывая на жену, говорил: "Никифорова здорово отхлестали", "Что компрессоров не хватает, это бесспорно". Лена поспешно соглашалась.
Хорошо, что он читает: она может подумать. Ведь только сейчас она поняла, что случилось непоправимое. Ужасно переживать такое одной!..
В студенческие годы у Лены было много подруг, а на заводе она порой тосковала: не с кем поговорить. Ее тянуло теперь к людям, обладавшим жизненным опытом, и она сама над собой подтрунивала: учительница, а все еще хочу, чтобы кто-нибудь меня научил! До прошлого года в школе работал один из самых примечательных людей города – Андрей Иванович Пухов. К нему все относились с почтением: старый большевик, участник гражданской войны, талантливый педагог. А Лена считала его своим спасителем. Ведь она вначале растерялась, дети шалили во время уроков, не слушали ее, она по ночам плакала. Андрей Иванович помог ей войти в работу, раскрыл самое главное: ученик – это как взрослый, один не похож на другого, нужно понять, заслужить доверие. Он разговаривал с ней как с родной дочерью. Она дня не могла прожить, не услышав несколько слов от Андрея Ивановича. Но прошлой зимой Пухов тяжело заболел, врачи сказали – грудная жаба, запретили работать. Правда, теперь Андрей Иванович лучше себя чувствует, иногда он заходит в школу – тянет его туда, – но Лена не решается его беспокоить своими сомнениями, бранит себя: пора жить своим умом, ей ведь скоро тридцать, не девочка... А все-таки трудно, когда не с кем посоветоваться.
Иногда Лена забегает к врачу Вере Григорьевне Шерер. Познакомились они год назад. Лена не забудет того вечера: тогда она впервые поняла, что муж для нее чужой. Это было так страшно, что она всю ночь проплакала. Вера Григорьевна нравится Лене, но встречаются они редко – Шерер всегда занята. Потом она какая-то замкнутая. Может быть, потому, что одинокая? Она сказала Лене: "Второй раз ничего не получается"; она на войне потеряла мужа. Лене неловко надоедать Вере Григорьевне: у нее свое горе.
С Коротеевым Лена как-то сразу подружилась. Он много рассказывал про войну, про Германию, про товарищей, люди в его рассказах оживали, и Лене казалось, что она их хорошо знает. Они спорили о книгах. Лена говорила, что почему-то не верит в счастье Воропаева, а Коротеев доказывал, что это правда. Ему нравился Листопад, а ей он казался бездушным. Про роман Гроссмана Коротеев сказал: "Войну он псказал честно, так действительно было. Но герои у него слишком много рассуждают, больше, чем на самом деле, от этого им иногда не веришь". Лена возразила: "А разве вы мало рассуждаете?" Он сконфузился, пробормотал: "Нельзя переносить на собеседника... А я вам, видно, надоел разговорами..."
Никогда он не рассказывал Лене ни про Наташу, ни про свою раннюю молодость, но она чувствовала, что не такой он "счастливчик", как это казалось Ивану Васильевичу. Она ценила в Коротееве и душевную силу и скрытое глубоко душенное волнение: живой человек. Когда было заключено перемирие в Корее, он сделал доклад. Лена слушала с интересом, он хорошо псказал крах американской стратегии, сделал выводы: другой конец, чем был в Испании, агрессорам придется призадуматься, да и повсюду сторонники мира подымут голову. Они вышли из клуба вместе, и Коротеев сказал ей: "У нас в институте училась девушка из Кореи. Крохотная, как ребенок... Я эти дни все о ней думаю. Она удивительно хорошо улыбалась. Замечательно, что теперь она может снова улыбнуться, – ведь они столько пережили!.." Лена подумала, что, может быть, только она знает всего Коротеева – и того, кто выступал с докладом, и того, кто рассказывал о маленькой кореянке.
Иногда она его не понимала. Она как-то рассказала ему, что с десятиклассницей Варей Поповой чуть было не стряслась беда: "Взяли и исключили из комсомола. Не разобрались, не выслушали. Правда, в итоге вмешался горком. Варю позавчера восстановили. Но вы представляете себе, что значит пережить такое в семнадцать лет! Это ведь драма... Виноват, конечно, Фомин, а ему даже выговора не дали. Разве это допустимо?.." Она ждала, что Коротеев ее поддержит, но он молчал. Будь на его месте муж, она подумала бы: трусит. Но Коротеева она уважала и решила: "Наверно, я еще многого в жизни не понимаю".
Не замечая того, она к нему привязалась. Когда он не приходил, она огорчалась, спрашивала мужа: "Не заболел ли Дмитрий Сергеевич?" Это было летом, все тогда ей казалось простым, понятным. Потом Коротеев уехал в отпуск на Кавказ. Вернулся он мрачным; Лена даже подумала: может быть, встретил девушку, не поладили... Он начал избегать общества Лены. Два раза она его останавливала на улице; он говорил, что много работы, но скоро зайдет, обязательно, обязательно... Лена терялась в догадках и вдруг поймала себя на мысли: а я ведь слишком много думаю о нем. Уж не влюбилась ли. Тотчас она себя урезонила: в моем возрасте таких глупостей не делают. Просто здесь мало интерес-ных людей. И потом – мы ведь дружили..
На читательскую конференцию она пошла неохотно: скучно, будут читать по бумажке, цитировать газетные статьи, пересказывать содержание книги. Журавлев настаивал: секретарь горкома сказал, что придет, вообще все будут. "Что за глупые демонстрации? И потом – тебе будет интересно: Мария Ильинишна говорила, что выступит Коротеев". Лена рассердилась: "Вот уж это мне все равно..." Иван Васильевич усмехнулся: "Верь женщинам! Считала Коротеева чуть ли не гением, а теперь даже неинтересно, что он скажет..."
Лена не думала, что этот вечер сыграет такую роль в ее жизни.
Когда Коротеев выступал, ей хотелось уйти или закрыть руками лицо. Ведь он говорит это ей: решил объяснить, почему не приходит. Теперь ясно: он считает меня ветреной, взбалмошной, как героиню того романа. Решил, что я в него влюбилась, и читает нотации. Он человек порядочный, голова у него занята другим, да и вообще я должна понять, что такого не бывает. Словом, урок мне. Но почему он вздумал объясниться при всех? Мог бы прийти и сказать. Очевидно, решил – так будет обиднее, боится, что я его не оставлю в покое. Может не бояться: больше он меня не увидит.
Так она возмущалась Коротеевым, когда шла с мужем сквозь метель домой. Журавлев хотел вызвать машину, но она запротестовала, думала, что в пути немного успокоится. Но, войдя в дом, она вдруг почувствовала, что не за что обижаться на Коротеева, беда в ней самой. Впервые она осознала, что любит Дмитрия Сергеевича, что все последнее время терзалась оттого, что он не приходил, что не будет у нее ни счастья, ни душевного покоя. Она быстро прошла на кухню. Чайник долго не закипал, и она могла погоревать, не чувствуя на себе недоумевающих глаз Ивана Васильевича. Теперь она уже не сердилась на Коротеева, говорила себе: он прав. Не все ли равно, какую форму он выбрал, он должен был честно меня предостеречь. Он видел то, чего я сама не понимала, и отрезал начисто. Нужно жить. Но как?..
Она сидела в столовой, пока Иван Васильевич ужинал, делала вид, что пьет чай Хорошо, что в газете длинная статья... Удивленно она подумала: это – мой муж...
С Журавлевым Лена познакомилась на вечере самодеятельности. Она тогда кончала педагогический институт. Журавлева прислали в город незадолго до этого; он говорил, что чувствует себя хорошо только среди молодежи, и часто бывал в институте. Лена участвовала в спектакле, роль ей дали маленькую, играла она слабо, но когда начали танцевать, Журавлев пригласил ее. Они весь вечер провели вместе, и он проводил ее до общежития.
Иван Васильевич очень изменился за шесть лет; дело не в том, что он потолстел, обрюзг, обвисли щеки, обозначилась лысина, – о нем говорят "пожилой человек", а ему всего тридцать семь лет, – но изменились и глаза – они глядели мечтательно, а теперь у него взгляд спокойный, уверенный, голос стал повелительным, да и смеется так, что другим не смешно. Все в нем теперь другое.
А может быть, так только кажется Лене? Когда они познакомились, он прельстил ее жизнерадостностью, оптимизмом, никогда не унывал, в самые трудные минуты говорил, что можно найти выход. Он и теперь так рассуждает, но теперь это сердит Лену. Приходит главный инженер Егоров, на нем лица нет, с трудом выговаривает, что у его жены нашли рак. Лена сдерживается, чтобы не заплакать. А Журавлев говорит: "Не огорчайтесь, поправится. Медицина теперь чудеса творит". И минуту спустя спрашивает Егорова: "Скажите, Павел Константинович, как со станками для Сталинграда? В третий раз запрашивают..." Летом секретарь горкома Ушаков при Лене сказал Журавлеву, что нельзя оставлять рабочих в ветхих лачугах и в бараках, фонды на жилстроительство выделены еще в прошлом году. Иван Васильевич спокойно ему ответил: "Без цеха для точного литья мы бы оскандалились, это бесспорно. Вы ведь первый нас поздравили, когда мы выполнили на сто шестнадцать процентов. А с домами вы напрасно беспокоитесь они еще нас переживут. В Москве я видел домишки похуже". Не хочет себя расстраивать, думала Лена, на все у него один ответ: "Обойдется". Эгоист, самый настоящий эгоист!
В молодом Журавлеве подкупало легкое, незлобивое веселье, а оно с годами ушло. Были у него неприятности по работе, три года назад все говорили, что его снимут, он дважды ездил в Москву – обошлось. Может быть, он от этого стал реже улыбаться? Может быть, его угнетает ответственность за судьбу завода? А может быть, просто отяжелел? Впрочем, он и теперь оживляется, когда рассказывает об агрегатных станках, о том, что в Москве его чудесно приняли, что Никифорову, который пробовал его угробить, намылили голову. Для Лены это самодовольство и только. Но Иван Васильевич любит завод, гордится им. Минутами ему кажется, что завод и он – это одно; если ему горячо жмут руку, значит приветствуют весь коллектив, а если завод не выполнит плана, это будет личным несчастьем его, Журавлева.
Чем он увлекается помимо работы? Есть у него свои страсти. Он молодеет на двадцать лет, когда в воскресенье отправляется на рыбную ловлю или обсуждает с Хитровым, на какую насадку лучше клюет рыба. Это раздражает Лену: мог бы взять книгу, пойти в театр, а для него высшее наслаждение – часами глядеть на поплавок.
Не понимает Лена и симпатии мужа к Хитрову. Это исправный работник, хороший семьянин; он толст, розов и похож на взрослого младенца; у него приятный басок, и, обхохатываясь, он рассказывает в сотый раз известные всем анекдоты. Хитров свято верит в ум и в звезду Ивана Васильевича. Они вместе ловят рыбу, иногда ездят на охоту, иногда играют в шашки или мирно выпивают поллитра. Журавлев говорит о Хитрове: "Закваска у него правильная..." Соколовский как-то язвительно заметил: "Хитров прежде удочки в руки не брал, а теперь уверяет, что с детства страстный рыболов. Больше того – он вчера изрек: "Щуку поймать труднее, чем пескаря, это бесспорно". Лене Хитров противен, она его считает подхалимом и однажды, рассердившись, спросила мужа: "Ну как ты можешь с ним часами разговаривать? Он ведь повторяет все, что ты говоришь". Иван Васильевич пожал плечами: "Хитров вовсе не дурак, у него всегда оригинальные предложения. Судишь с кондачка, а сама ничего не знаешь".
Он любит ее, любит дочку – это Лена знает. Но не о таком чувстве она мечтала, когда решилась стать его женой. Он ее считает экзальтированной, иногда усмехается: "Говорят, раньше извозчики рубль запрашивали, а везли за десять копеек. Так и ты – хочешь жить с запросом. А жить проще. Да и труднее..."
В первые годы совместной жизни Лена пыталась заговаривать с мужем о любви, о назначении жизни, о том, в чем счастье. Он ласково улыбался, но всегда обрывал разговор, говорил, что ему нужно работать. Он считает, что Лена хорошая жена, он с нею счастлив. Правда, имеется у нее слабость: ей хочется, чтобы он все время говорил о своих чувствах, но ведь у женщин бывают куда большие недостатки.
Когда Лена подружилась с Коротеевым, Иван Васильевич радовался за нее. Никакой ревности он не испытывал. Лена – серьезная женщина, но ей хочется иногда поболтать, да и пококетничать, это естественно. А у меня нет времени. И не умею я ее развлечь. Коротеев – толковый инженер, но он любит пощеголять своими знаниями, ему лестно, что Лена слушает его, раскрыв рот...
В последнее время, когда Коротеев перестал заходить, Иван Васильевич удивлялся: неужели он ей надоел? Такой умница... Беда в том, что она меня слишком любит, это бесспорно.
Лена, когда они только поженились, поставила условие: она будет учительствовать; не затем она окончила институт, чтобы превратиться в домохозяйку. Работой своей она увлекалась, пробовала заинтересовать ею мужа показывала школьные тетрадки, восторгалась талантом старика Пухова, жаловалась на завуча. Иван Васильевич ей как-то сказал: "Ты думаешь, у меня мало своих неприятностей? Конечно, учить ребят не так-то просто, но и завод не мелочь".
Хорошо он работал или плохо? Мнения делились. Одни говорили, что он формалист и перестраховщик, если завод выдвинулся, то благодаря Егорову, Коротееву, Соколовскому, Брайнину, а Журавлев им только мешает. Другие утверждали, что Иван Васильевич хороший администратор и честный человек – это самое важное. Никто, однако, не вносил страсти ни в нападки, ни в защиту: Журавлев не порождал в людях сильных чувств.
Лена считала его самоуверенным, а между тем он часто не доверял себе, но сомнениями своими не делился ни с главным инженером, ни с Коротеевым: считал, что ответственность лежит на нем. Когда Коротеев однажды сказал, что отчет составлен в чересчур радужных тонах, Журавлев пожал плечами: Коротеев разбирается в машинах, но не в тайне управления заводом. Иван Васильевич знает, что если написать в Москву о непорядках, там только поморщатся, скажут: "Журавлев паникует". Люди любят узнавать приятные новости, а когда им подносят вместо меда перец, они сердятся. Он иногда говорит жене: "Нужно уметь и промолчать". Лена видит в этом трусость. А ведь Журавлев три года провоевал, был у Ржева в самое трудное время, и боевые товарищи помнят его как человека смелого. Вспоминая годы войны, он однажды сказал Лене: "Могли убить, это бесспорно. Но умереть – не штука. А вот поставят тебя и скажут: "Отчитывайся", – это другая музыка..."
Что бы ни говорили противники Журавлева, завод был на хорошем счету: за шесть лет ни одного прорыва. Правда, замминистра сказал Ивану Васильевичу, что фондами на жилстроительство он распорядился незаконно, но Журавлев решил: это для проформы... Министерство, как и я, заинтересовано прежде всего в продукции. Разумеется, он поспешил успокоить замминистра: все рабочие обеспечены жилплощадью, катастрофического ничего нет, а подготовка к строительству трех корпусов уже начата. Действительно, в конце года были утверждены и проекты и смета, но с домами Журавлев не торопился. Председатель завкома после пленума ЦК ему осторожно сказал: "Иван Васильевич, вы читали, что пишут? Давно бы нужно обеспечить людей жилплощадью..." Журавлев ответил: "Обеспечим", – но над словами Сибирцева не задумался: Иван Васильевич, будучи человеком неглупым, гибкостью ума не отличался.
Осенью в "Известиях" была напечатана статья о заводе. Журавлев строго сказал корреспонденту: "Про меня нечего писать. Цифры я вам дал, напирайте на продукцию. Можете похвалить Коротеева – он заслужил. А главное – поговорите с рабочими. Вот вам список...". Корреспондент все же расхвалил Журавлева, написал, что он относится к тем работникам советской промышленности, которые сочетают дерзновение с трезвым расчетом и большим опытом. Председатель горисполкома по телефону поправил Ивана Васильевича. Шестого ноября, на торжественном заседании, Журавлев сидел в президиуме рядом с командующим военным округом. В городе говорили: "Журавлев пошел в гору".
Не удивительно, что художник Владимир Андреевич Пухов, сын старого учителя, год назад вернувшийся в родной город из Москвы, пишет теперь портрет Журавлева. Владимир Андреевич любит говорить: "Из лотерей я признаю только беспроигрышную". Если он задумал написать портрет Журавлева для ежегодной выставки, то только потому, что модель должна обеспечить успех его работе. В газетной статье Пухову посвятят целый абзац, а портрет купит музей. Иван Васильевич изображен при всех орденах, он сидит за огромным столом, на котором красуется модель станка. Увидев на мольберте незаконченный портрет, Лена поморщилась: хотел польстить, и не вышло – смахивает на индюка...
