Текст книги "Помпеи"

Автор книги: Мария Сергеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Рис. 44.

Сохранилось изображение амфитеатра, сделанное в Помпеях неизвестным художником в одном доме возле театра. Сюжетом он избрал событие, случившееся при Нероне в 59 г. н. э. и долго волновавшее умы помпейцев. На гладиаторских играх кроме помпейцев присутствовали жители маленького соседнего городка Нуцерии. По какому-то ничтожному поводу между гостями и хозяевами началась перебранка; сначала ограничивались словами, потом полетели камни, наконец в дело пошли ножи. Художник изобразил дерущиеся фигуры на арене, на лестнице и вокруг амфитеатра. Из нуцерийцев многие были ранены и многие убиты. Дело дошло до Рима, и сенат запретил в течение 10 лет устраивать в Помпеях

гладиаторские игры. По этому поводу какой-то досужий философ написал на стене одного дома: «Кампанцы, ваша победа была вам так же гибельна, как нуцерийцам».

Определенных дней в муниципиях для гладиаторских игр не было. В Помпеях их устраивают по разным случаям: по поводу открытия бань, освящения алтаря, поставленного императору, «о здравии императора и его семьи», на поминках по уважаемом гражданине. Из объявлений мы узнаем, что они бывали в марте, апреле, мае, июле и в ноябре; длились 3–4 дня. В добавление к играм устраивали звериную травлю, обрызгивали публику благовонными эссенциями и осыпали ее подарками. Клавдий Вер объявляет, что все эти удовольствия ждут помпейцев, «когда позволит погода»; Нигидий Маий назначает игры «безотлагательно»: «будет тент», следовательно, ни ливень, ни зной не страшны.

Гладиаторские игры начинались парадом бойцов; в пурпурных, шитых золотом одеждах появлялись они на арене, обходили ее кругом, уходили, появлялись в полном боевом облачении и, получив оружие, проверенное устроителем игр, начинали поединок. Снаряжение их оказывалось довольно разнообразным: по мере того как расширялось знакомство римлян с окружающим миром и они входили в соприкосновение с новыми народами, на арене амфитеатра появлялось национальное вооружение этих народов. Гладиаторы древних времен республики были одеты в самнитские доспехи, почему и сами назывались «самнитами». Во время походов Суллы против Митрида в плену оказалось много фракийцев, и устроителям игр пришла мысль выпускать гладиаторов, снаряженных по-фракийски. Завоевание Галлии[78]78
  78 Галлия – нынешняя Франция.


[Закрыть] принесло на арену галльское вооружение; бои на колесницах появились после похода Цезаря в Британию и стали особенно популярны, когда Британия была окончательно завоевана. Роспись на стене помпейского амфитеатра, отделяющей арену от зрителей, живопись в помпейских домах, лепные рельефы с памятника молодого Скавра в соединении с древними памятниками материальной культуры (мозаики, надгробия, посуда, светильники) позволяют нам довольно точно представить себе различные виды гладиаторского вооружения.

Начнем с картины в амфитеатре, изображающей приготовление к бою. Посредине стоит рослый молодец, который трубит в огромный рог (таких рогов нашли много в Помпеях), вызывая на бой противника. На обеих ногах у него высокие поножи; сзади служители держат шлем и маленький круглый щит. Это – фракиец. Картина из одного помпейского дома дополняет его облик, представив его в полном вооружении: на нем шлем с забралом, закрывающим все лицо, с высоким султаном и круглым козырьком, напоминающим широкие изогнутые поля шляпы; знакомые уже поножи на обеих ногах и в руке национальное оружие его племени – кривой ятаган, который Плиний сравнил с кабаньими клыками. Иногда он изгибался под прямым углом. По этому ятагану и высоким поножам на обеих ногах всегда можно узнать фракийца; круглый щит не всегда обязателен: иногда он представляет собой половину небольшого цилиндра, разрезанного вдоль. Своеобразную юбочку, перехваченную широким поясом, и металлический рукав – обычно на правой руке – носили все гладиаторы.

Противником фракийца на обоих рисунках является самнит, или, как называли этих гладиаторов в императорское время, «гопломах» (от греческого «hoplon» – «вооружение» вообще и «щит» в частности); у него поножи только на одной ноге, прямой короткий меч и очень большой шит тоже в форме разрезанного вдоль цилиндра. На рельефе Скавра изображены два гладиатора без шлемов с трезубцами – это ретиарии (от латинского «rete» – «сеть»). Голова у них обвязана ремнями и отчасти защищена еще высоким, особой формы металлическим нарукавником, надевавшимся на плечо; оружие ретиария состоит из трезубца и сети, которую он должен накинуть на противника (чаще всего мурмиллона) и постараться свалить его на землю. О вооружении мурмиллонов мы почти ничего не знаем; известно только, что оно было галльским, так как другим названием мурмиллонов было «галлы». На шлеме у них находилось изображение рыбы mormyros или mormylos, от которой они получили свое название. Поединок мурмилона и ретиария был рассчитан на то, чтобы представить зрителю мирную картину рыбной ловли: «Не тебя ловлю, а рыбу; убегаешь зачем, галл?», – пели ретиарии, дразня своих противников. В перистиле помпейского дома, где жили гладиаторы, довольно хорошими буквами на стене нацарапано: «объявление Марка Атия Прима: кто хочет хорошей рыбы, пусть требует у Асикия [Асикий, как засвидетельствовано другой надписью, был мурмиллоном] ‹…› знай – ты сам рыба». Иногда ретиарии сражались не с мурмиллонами, а с «преследователями» секуторами (от латинского «sequor» – «преследую»), одетыми так же, как гопломахи, но только с гладким шлемом, без гребня и без выступающего козырька, за который легко было бы зацепить сеть.

Кроме пеших гладиаторов, сражались еще всадники и есседарии, т. е. колесничники. Эти последние подражали, по всей вероятности, ухваткам британских воинов, о которых Цезарь рассказывает, что они могли повернуть колесницу тут же на месте, как бы мало оно ни было, пробежать по дышлу, встать на ярмо и мигом опять очутиться в колеснице. Что касается всадников, то один, правда поздний, писатель подробно рассказывает, как они выезжают на арену из противоположных ворот «на белых лошадях, в золотых шлемах, с оружием небольшим и удобным».

В гладиаторском вооружении, при всех его различиях, есть нечто общее: доспехи гладиатора, насколько можно судить по экземплярам, найденным в Помпеях, очень красивы и богато орнаментированы, но отнюдь не имеют целью сохранить ему жизнь. Грудь и спина у него совершенно открыты; он закрывает себя только щитом, но если противнику удалось найти открытое место или нанести такую рану, что щит вываливается, то все кончено. Жизнью гладиатора не дорожат, как жизнью солдата; его обязанность развлекать зрителей, и он развлекает их не только своей ловкостью и фехтовальным искусством, но и ранами, кровью, смертью.

Мы не раз упоминали уже о рельефах с памятника Умбрицию Скавру (рис. 45

[Закрыть]). Они представляют своего рода иллюстрированную программу игр: сообщены имена гладиаторов, их школа (тут все юлианцы), число побед, одержанных раньше, а также исход последнего поединка. К сожалению, надписи значительно стерлись и разобрать в них можно только немногое. Интерес этих рельефов заключается не только в том, что на них изображены вооружение и доспехи гладиаторов: они позволяют заглянуть в их внутренний мир. Художник выбрал темой своей работы заключительный момент поединка, т. е. момент наивысшего трагизма для побежденного и наибольшего торжества для победителя. С острым вниманием настоящего мастера и спокойной объективностью бесстрастного наблюдателя сумел он языком движений и жестов передать чувства, волнующие его героев, без идеализации и лукавого мудрствования. Рельеф начинается изображением двух всадников – Бебрикса и Нобилиора (средняя полоса); первый числит за собой 15 побед, второй 11. Один просто налетает, другой довольно вяло сопротивляется. Из всех групп – это наименее удачная: художник не захотел заглянуть в душу своих героев или не сумел это сделать. Следующие пары гораздо выразительнее и красноречивее. В первой паре пеших бойцов впереди стоит гопломах, опытный боец с 16 победами в прошлом; он ранен в грудь; кровь струится у него из раны; за ним стоит фракиец, его победитель. Оба держатся с таким достоинством и самообладанием, которое сделало бы честь любому философу-стоику. Гопломах поднял вверх руку с вытянутым пальцем: это означает, что он обращается к публике и просит у них помилования: если зрители замашут платками или поднимут пальцы вверх, то он «отпущен» («missus» помпейской афиши); если пальцы опустятся вниз, это приказ победителю добить побежденного. Мудрец, которого Гораций изображает бестрепетно стоящим среди разваливающегося мироздания, не мог бы держаться спокойнее, чем этот раб-гладиатор, для которого мир сейчас тоже рушится. И философ, твердо усвоивший себе, что нельзя превозноситься в счастье, не был бы бесстрастнее победителя, ни единым движением не выражающего своего торжества.

Рис. 45.

Следующие группы полны движения, которое захватывает зрителя так же сильно, как неподвижность первой (не считая всадников). Любопытны фигуры победителя: художник дал их пять раз, постаравшись внести, насколько возможно, разнообразие в позу и жесты бойца. Разнообразие это, однако, чисто внешнее, так как сущность, выражаемая этими жестами, одинакова: перед нами человек, живущий борьбой и для борьбы; сейчас он упоен победой и полон дикого торжества; ему в голову не приходит, что поверженный – это его товарищ. Словно дикий зверь, которому дали отведать крови, он не знает удержу своей свирепости: маленький ретиарий (третья группа), кажущийся почти мальчиком сравнительно с огромными секуторами рядом, схватил за пояс упавшего противника и наступил ему на ногу, словно боясь, как бы он не убежал; огромного гопломаха (продолжение рельефа вверху) распорядителю приходится удерживать действием и словом: он рвется убить раненого товарища, даже не дожидаясь решения зрителей; в следующей паре победитель замахивается на умирающего: сама смерть не вызывает в душе его ни жалости, ни уважения. Следует выделить победителя в четвертой группе; это – натура более тонкая. Битву он выиграл: побежденный бросается от него; победитель откидывается в полоборота, театральным жестом вскидывает щит и, рисуясь своей победой, изяществом и силой, оглядывается на публику: ему нужны аплодисменты, а не кровь.

Если фигуры победителей приоткрыли нам одну сторону гладиаторской души – ее свирепость и тщеславие, то побежденные позволяют догадываться о других ее чувствах: о чисто человеческом ужасе перед смертью, о страхе перед грозным противником и о своеобразном чувстве чести, которое не покидает человека до последней минуты. Особенно много пафоса вложил художник в третью группу (не считая всадников). Ретиарию не удалось набросить сеть на противника, но он нанес ему своим трезубцем столько ран, что тот истекает кровью и не в силах уже держаться за щит. Зрителям он не понравился: они потребовали его смерти, но трезубец не такое оружие, чтобы прикончить им человека; поэтому приколоть побежденного приказано секутору Ипполиту. Раненый с последней мольбой охватывает колени товарища, но тот деловито отгибает ему голову назад и вонзает меч в горло. Очень выразительна и последняя сцена: смертельно раненный гладиатор последним усилием заносит щит так, чтобы упасть на него и умереть, «как в битве следует бойцу». Цицерон, следивший за гладиаторами с присущей ему внимательностью к людям, видимо правильно отметил, что они «падают с честью».

Рельефы Скавра дают также изображение звериной травли («охоты» – «venatio»), которую в добавление к гладиаторским играм обещают обычно помпейские объявления. Видов ее было несколько: иногда стравливали зверей разной породы; в нашем амфитеатре изображена, например, схватка быка с молосским догом, а на рельефах Скавра – антилопа, загнанная собаками, и дикий кабан, ими преследуемый. Чаще, однако, противником зверя выступал бестиарий («bestia» – «зверь») – гладиатор, специально обученный борьбе со зверем. В Риме для них существовала особая школа. На памятнике Скавра изображено несколько таких бестиариев: один идет на медведя, дразня его лоскутом материи (обстоятельство, позволяющее довольно точно определить время наших рельефов: прием этот вошел в практику арены только при императоре Клавдии[79]79
  79 Клавдий – римский император (41–54 гг.).


[Закрыть]); другой же одолел медведя и вонзает в грудь упавшего зверя копье. Особенно выразительна следующая фигура: рослый юноша в одной рубахе, перехваченной поясом, изумленно разводит руками: настоящий предок испанских матадоров, он нанес мастерской удар огромному быку; копье, направленное в грудь, вышло насквозь, но пораженный на смерть бык не рухнул тут же, а пронесся, обливаясь кровью, мимо победителя.

Звери в амфитеатре иногда выступали в роли палачей: им отдавали на растерзание преступников, осужденных на смертную казнь. Выпускали их совершенно безоружными или давали в руки легкое копье. Совершенно обнаженный человек, поразивший таким копьем волка и теперь беспомощно, словно моля о пощаде, протягивающий руку к несущемуся на него дикому кабану, изображает, по-видимому, такого преступника. На рельефе повыше лев и тигр кидаются бежать в разные стороны от такого же обнаженного человека. Что означает это изображение, остается для нас загадкой^{27}

[Закрыть].

Кто же были эти люди, выходившие почти обнаженными против страшных зверей, хладнокровно избивавшие друг друга и смотревшие в глаза смерти со спокойным мужеством подлинного героизма? Кое-что нам уже рассказал о них рельеф Скавра; дополним его литературными источниками и надписями.

Состав гладиаторов был достаточно пестрым: в гладиаторские школы отправляли преступников, как отправляли их для работы в рудниках и каменоломнях; сюда посылали также военнопленных, рассчитывая, таким образом, всего вернее от них отделаться. Тит по завоевании Иерусалима послал всех мужчин, начиная с 17-летнего возраста, или в египетские рудники, или в гладиаторские школы. Хозяин мог продать ланисте любого раба. Только Адриан положил конец этому произволу, разрешив продавать раба в гладиаторскую школу или с согласия продаваемого, или если раб совершил преступление. Наконец, мы найдем здесь и свободных людей. Риторические декламации любили изображать благородного юношу, жертвующего собой, чтобы достойным образом похоронить отца или спасти друга. Действительность бывала грубее и прозаичнее: бедняку, не имевшему ни кола ни двора, гладиаторская школа обеспечивала пожизненно кров и пищу. Больше того, она манила его надеждой обогатиться: гладиатор-победитель всегда получал от устроителя игр в подарок чашу, часто очень дорогую, с золотыми монетами, а школа соблазняла красотой наряда, кружила голову обещаниями успеха и славы. Ослепленный всем этим, неопытный и легкомысленный юноша, часто притом находившийся в безвыходном материальном положении, первоначально не замечал темных сторон гладиаторской жизни, а их было немало.

Разнокалиберная толпа будущих гладиаторов подчинялась дисциплине, строгой до жестокости; свободные люди, поступая в гладиаторскую школу, отказывались от своей свободы, принося страшную клятву, что они разрешают «жечь себя, связывать, сечь и убивать». Положение их, по существу говоря, равно положению раба.

Ученики гладиаторской школы проходят сложный курс фехтовального искусства у особых мастеров-специалистов по тому роду оружия, с которым они впоследствии выйдут на арену. Их день занят упражнениями на деревянных мечах. Первоначально они учатся наносить меткие удары высокому, шестифутовому столбу, вкопанному на площадке для упражнений; затем начинают фехтовать с опытными бойцами. Настоящее оружие им выдают только на арене: римляне не забывали Спартака. Гладиаторов кормят пищей грубой, по мнению гастрономов, но обильной и сытной. Любопытно, что она – по преимуществу растительная: бобы, мучное, ячневый хлеб (отсюда их прозвище «ячменники»). Они находятся под постоянным присмотром врача. Знаменитый Гален начал свою врачебную карьеру с гладиаторской школы.

Сама школа представляет собой здание казарменного типа с маленькими, неизменно охраняемыми входами. У императорских школ стоит военная стража. В Помпеях раскопали гладиаторскую школу; под нее при Нероне была отведена большая прямоугольная площадка, расположенная за Большим театром. Ее со всех сторон окружала крытая колоннада, и она служила для театра своего рода фойе. Двор вместе с колоннадой занимает площадь 56x45 м; за колоннадой идет двухэтажное здание; здесь имеется 70 каморок, каждая не больше 4 кв. м и предназначена для двух человек. Окон нет ни в одной каморке; в нижнем этаже они все выходят во двор, в верхнем – на балкон, обращенный тоже в сторону двора. Гладиатор отрезан от внешнего мира, а в школе за ним всегда присмотр. Кроме этих каморок, имеются еще: большая кухня, склады для всех запасов, небольшая конюшня и карцер, где нашли четыре не закованных в колодки скелета и страшное приспособление, достаточно свидетельствующее о том, как жестоко наказывали провинившегося гладиатора: это деревянная доска с набитой на нее железной полосой; в эту полосу вделаны кольца, через которые пропускалась железная штанга, наглухо запиравшаяся замком. Человек, забитый в эти колодки, мог только лежать или сидеть и то в положении очень неудобном. Мучения его еще увеличивались, если он оказывался не один, а колодки эти были рассчитаны на десять человек.

Ремесло гладиатора было ремеслом презираемым. «Кто скажет, что гладиатор не обесчещенный человек?» – восклицал воин, которого пираты, взяв в плен, продали ланисте. Бывший гладиатор, как бы он ни разбогател, не может войти в сословие всадников, не говоря уже о сенаторском. Какой-то богатый человек из захолустной Сассины, даря своим согражданам участок земли под кладбище, оговорил, что он запрещает хоронить на этом кладбище людей, живших зазорным ремеслом, висельников и гладиаторов-добровольцев. «Рабское оружие», «позорная смерть», «презреннейший ученик» гладиаторской школы – патетическая декламация риторической школы не пользовалась бы такими выражениями, если бы говорящий не рассчитывал на сочувственное восприятие слушателей. И при республике, и при империи отношение к гладиаторам одно и то же: «замаранный человек, достойный своей жизни и места» – так говорит о гладиаторе Луцилий во II в. до н. э.; для Цицерона – это «потерянные люди»; и Ювенал считает гладиаторскую школу последней ступенью человеческого падения.

И тем не менее, это только одна сторона. Этими презренными париями интересуются и восхищаются. О них говорят на рыночных площадях и при дворе; Гораций и Меценат обсуждают сравнительные достоинства двух противников; художники (ремесленники и мастера) из жизни гладиаторов черпают сюжеты для своих работ. Великолепная выправка этих людей, их ловкость и отвага, презрение к смерти и хладнокровная готовность к ней создает вокруг них своеобразный ореол. Дети играют в гладиаторов, как у нас играют они в солдат; юноши из знатнейших римских семей учатся у них фехтованию; императоры выступают на арене. Не одно женское сердце было покорено этими мужественными бойцами. Помпейские стены сохранили свидетельства увлечений гладиаторами. Помпейцы знают не только их имена, но и подробности их карьеры, которые складываются в настоящую профессиональную биографию: учился в такой-то школе, столько-то раз выступал, одержал столько-то побед, получил помилование при поражении или, хотя и не победил, но и сам остался непобежденным. На стенах рисуют гладиаторов, иногда сопровождая рисунки надписями, например: «Вот непобедимый Гермаиск». Обсуждаются подробности поединка; гладиатор, бежавший от своего противника, покрыл себя позором, и мы узнаем, что в ноябре 15 г. н. э. «Оффициоз бежал».

Из Помпей до нас дошло много надписей, сделанных самими гладиаторами в гладиаторской школе и в одном доме, который служил им по какой-то причине квартирой. Надписи эти чрезвычайно интересны, потому что они несколько приоткрывают нам тот мир, о котором мы знаем так мало, – мир мыслей и чувств гладиатора.

Нельзя сказать, чтобы он был очень богат и разнообразен. Заметим, однако, сразу, что эти рабы и подонки общества в большинстве своем грамотны: некоторые, правда, пишут беспомощными каракулями, но очень многие выцарапывают на штукатурке стен и колонн буквы четкие и даже изящные; много надписей или вполне или почти правильны, и только изредка пишущий оказывается не в силах справиться со словами.

Большинство надписей очень короткие: это имена. Помпейским гладиаторам присуща была слабость, свойственная многим людям, для которых процесс писания представляет собой нечто необычное: они желают увековечить свои имена. Надо сказать, что судьба исполнила их желание в гораздо большей степени, чем они рассчитывали. Имена эти конечно, ничего не говорят о духовном облике своих носителей, но они ценны потому, что дают возможность определить их сословие, а иногда и национальность. Большинство носит только одно имя, следовательно, это рабы. Встречаются и свободные люди, скорее всего, судя по громкому звуку родового имени, – вольноотпущенники: колесничник Марк Требелий, или, как он пишет на народной латыни, Треблий, и фракиец Марк Огульний. Встречается еще несколько свободных, но относительно их мы не можем положительно утверждать, что это гладиаторы, а не кто-нибудь из людей, причастных к гладиаторскому миру.

Стены служили гладиаторам (в этом отношении между ними и рядовыми помпейцами не было разницы) своего рода записной книжкой, куда они заносили свои воспоминания и счета, записывали достопамятные факты из своей жизни и жизни приятелей, сплетни и шутки: Флор записывает, что 26 июля он одержал победу в Нуцерии, а 14 августа – в Геркулануме; гладиатор Прим, важно приняв полную титулатуру римского гражданина – Марк Атий Прим, издает, как полагается настоящему магистрату, «эдикт»: «желающие рыбы пусть обращаются к Асикию» (выше говорилось уже о смысле этой шутки); мурмиллон и всадник Сам (любопытное свидетельство того, что гладиатор иногда объединял две «специальности»; здесь же мы встречаем еще Церинфа – фракийца и мурмиллона одновременно) уведомляет, что он «здесь квартирует». Иногда гладиатор вместе со своим именем соединяет еще и другое: Келад и Крескент – это друзья или противники, которым судьба когда-то назначила сражаться? В данном случае вероятнее первое: Келад и Крескент – фракиец и ретиарии; гладиаторы, принадлежавшие к этим отрядам, никогда не выступали друг против друга. Оба они – донжуаны и сердцееды – связаны были, видимо, общими интересами. Дружеские союзы и объединения известны нам в гладиаторской среде; они вполне естественны среди людей одной профессии и жизни. Что должны были они испытывать, когда жребий соединял их как противников в смертельном поединке?

От гладиаторских шуток нечего, конечно, ожидать аттической соли. Они бывают грубы и непристойны, но иногда довольно забавны. У гладиаторов было в обычае рядом со своим именем выставлять число своих выступлений и побед (извинительное тщеславие побуждало их почти всегда ставить знак равенства между обоими событиями). Об «эдикте» Прима уже говорилось. Келаду и Крескенту, записным волокитам, которые, по-видимому, не прочь были прихвастнуть своими победами, товарищи не давали прохода: Крескент именуется «господином ночных девиц» и «запоздалым их врачевателем», Келада дразнят, что он «предмет девичьих воздыханий» и «краса девиц».

Среди этих немудрых надписей есть несколько сразу останавливающих на себе внимание, настолько выделяются они из своего окружения: это стихи из вергилиевой «Энеиды» и воспоминания из Горация: гладиатор нацарапал на стене имя его возлюбленной Лалаги. Греческие имена, во множестве встречаемые в надписях, не всегда, видимо, были псевдонимами; среди гладиаторов здесь были люди из Греции и с Востока, знавшие по-гречески; вот кусок гомеровского гекзаметра, вот греческие слова, транскрибированные по-латыни; любопытна надпись: еврей, вероятно александриец, вспоминает в своем горьком заключении о Библии и дважды выписывает название первой ее книги – книги бытия (Genesis), сопровождая это слово эпитетом «megiste» («величайшая»).

Авторы таких надписей должны были чувствовать себя среди товарищей-гладиаторов сиротливо и одиноко. Им было душно в этом тяжелом воздухе жестоких профессиональных интересов, грубой шутливости и невзыскательных романов; и если эти люди знали лучшее прошлое и злая память воскрешала перед ними «былой блеск их судьбы, занятия наукой, родной дом, семью и друзей – все, что не суждено им было больше увидеть», то именно в этих душах, слишком утонченных для гладиаторской школы, постепенно нарастало и зрело то неистовое отчаяние, которое видело и находило выход и утешение в одной смерти. Крайности сходятся: гладиаторская жизнь была невыносима и для диких и грубых варваров-военнопленных, привыкших к ничем не ограниченной свободе. Именно эти люди изобретали самые неожиданные и страшные способы самоубийства. Сенека оставил рассказ о двух таких потрясающих случаях: гладиатор, с которого не спускали глаз, покончил с собой в уборной – единственном месте, где он оставался один; оружия при нем, разумеется, не было; он удушил себя, засунув в горло губку, надетую на палочку и употреблявшуюся для самых грязных надобностей; другого везли в амфитеатр в сопровождении стражи; он притворился спящим, голова его опускалась все ниже и ниже, наконец, он просунул ее в колесо между спицами (колеса были высокие, значительно поднимавшиеся над кузовом) и сломал себе шейные позвонки. Бывали случаи, что люди, попавшие в гладиаторскую школу, умирали, передушив руками один другого.

Чрезвычайно любопытна надпись – только одно имя философа Сенеки, выписанное красиво, хотя и с пропуском букв (пропуск, впрочем, дополнен). Сенека был единственным человеком в римском обществе, который возмущался гладиаторскими играми: «Человек священен для человека, – пишет он, – а его убивают на забаву и потеху». Как далеки мы от золотого века, когда «жалели бессловесную тварь. Теперь человек убивает человека не из гнева или страха, а просто, чтобы посмотреть, как он умирает». Жестокость толпы, которой «бросают людей как бросают их львам и медведям», вызывала в нем горячее негодование. Он предлагал бороться с этим «застарелым злом» и «развращенностью нравов» с помощью правительственных декретов, подкреплять которые должны убеждения и советы, сами по себе бессильные. Человеку, написавшему имя философа, эти взгляды его, видимо, были известны. О чем думал он, выводя полностью на стенах гладиаторской квартиры: «Луций Анней Сенека»? Обращался ли к далекому, никогда не встреченному им другу, не подозревавшему даже о существовании писавшего? Искал ли утешения в сознании, что есть на свете душа, сочувствующая и жалеющая? Одно голое имя не позволяет ничего утверждать, давая только простор для догадок.