Текст книги "Совершенная курица"

Автор книги: Мария Вилинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Голова бедного пса начала снова кружиться, круги на воде задвоились в глазах, дрожь пробежала по спине, речные струи вдруг зажурчали сильнее и словно подступали под самые лапы...

Опять кровь хлещет! – сказал возвратившийся Иван Иванов.– Эк, он хватил тебя, беднягу!

Мучительная перевязка уже подходила к концу, когда из-за деревьев показался превосходительство с какою-то убитой птицей в сумке.

Долго ли ты будешь еще возиться?—спросил он.

Перевязал, ваше превосходительство,– отвечал Иван Иванов, затягивая узелок на своем дырявом клетчатом платке, который пожертвовал на бинт для раненой лапы.

Ну, что? Поправится?

Навряд, ваше превосходительство. Изволите видеть,

как глазами-то заводит! Точно человек! Ни дать, ни взять, как Никита Прохоров, когда ему осколком бок проткнуло! Подхожу я к нему: «Плохо,– говорю,– Прохоров?»,

а он: «Эх!» – говорит...

Полно, братец! Что за глупые истории ты рассказываешь! Поди, принеси воды в фляжке да дай мне руки вымыть!

Иван Иванов отправился с фляжкой зачерпнуть воды, а превосходительство высморкался и закурил сигару.

Лицо у него было недовольное. Вымыв руки, он сказал Ивану Иванову:

Проводи меня на настоящую дорогу. Ты завел меня в какие-то ямы, из которых нельзя выбраться до завтра!

Пожалуйте сюда...

Да ты опять, кажется, хочешь меня вести по каким-то буеракам?

Нет, ваше превосходительство, тут сейчас торная дорожка, только вот перейти эту поросль... А собачку-то как прикажете?

Что такое собачку?

Брать с собою?

Как же ее брать, если она околевает?

Фингал собрал все свои силы и поднялся.

С минуту длилось молчанье. Превосходительство и Иван Иванов глядели на него, а он глядел на них.

Как же ты сказал, что околевает? – заметил превосходительство.– Видишь, он встал! Фингал! Ici! Ici!

Фингал, невзирая на жестокую боль, сделал шаг вперед.

Может, и поправится,– сказал Иван Иванов.—Только на охоту уж не годится!

Как же поправится, если на охоту не годится? На охоту не годится, следовательно, и не поправится! Какой ты, братец, бестолковый! Впрочем, все-таки, снеси его: я прикажу позвать ветеринара, и он его осмотрит. Куда же идти?

Сюда, ваше превосходительство.

Иван Иванов взял горемычного раненого на руки и начал пробираться по зарости, показывая путь превосходительству.

Каждое, даже легкое прикосновенье веток причиняло такую мучительную боль, что невозможно было не взвизгивать. Добрейший, но неловкий Иван Иванов при каждом стоне поглаживал раненую лапу и тем усиливал пытку.

Наконец, выбрались на торную дорожку, наконец, достигли берега, аллеи, дома.

Отнеси его, положи в саду, только подальше от окон, чтобы не беспокоил визгом,– приказал превосходительство Ивану Иванову, приостанавливаясь на крыльце.– Сейчас же послать верхового в город за ветеринаром Сергеевым!—обратился он к выскочившему навстречу лакею.– Не мешкать!

Пойдем в сад, горемычный песик! – сказал Иван Иванов.

Фингал мог только слабо взвизгнуть и лизнуть подбородок этого доброго человека.

Иван Иванов положил раненого под липой, погладил его и ушел.

Прощай, добрая душа! Спасибо тебе!—слабо пролаял ему вслед Фингал.

Я рад, что есть добрые люди! – провизжал он про себя.– Я очень этому рад...

Он чувствовал несносную боль в лапе и страшную слабость во всем теле, но на сердце у него было так тихо, что ни единому бурному чувству не могло быть туда доступа. Он то закрывал глаза, то взглядывал на склонявшиеся над ним ветви липы и на светящееся между листвой ясное вечернее небо.

Невзирая на физические страдания, ему было хорошо.

Ах! Подстрелили?

Совсем застрелили?

В бок попали?

Голова вся размозжена?

Сегодня?

Околел уже?

Дышит еще?

Чьи это возгласы?

Он приподнял голову, осмотрелся кругом и увидал, что у решетчатых ворот толпятся все дворовые куры и индейки со своими петухами. Справа спешила утка с утятами и издали крякала:

Что за удивительный случай! Это совершенно как в Москве!

Слева шла гусыня с гусаком и гоготала о том, что огнестрельное оружие все-таки выдумка хорошая. В толпе суетилась цесарка, выкрикивая: «Где он? Где убитый? Покажите мне, где он», в ответ на что кто-то хрюкал: «Там! Там!»

Он жив! Жив! Жив! – чирикала воробьиха.

Умер! Умер! – ворковал голубь.

Однако самого дорогого голоса не было слышно!

Верно, она еще не знает! – подумал Фингал, и две слезы скатились из его глаз в траву.

Что это с вами, милый мой юноша? – пролаяла старая Дорочка, выбегая из аллеи и кидаясь к раненому.– Вы очень страдаете?

Нет... не очень...

Послали за ветеринаром Сергеевым... Он скоро вылечит вас...

Старушка села на задние лапки. Она, видимо, была взволнована происшествием.

Где он, бедненький? – раздался дребезжащий жалостный голос.

Моя идет! – прорычала Дорочка.

Фингал закрыл глаза.

Ах, бедненький! Ах, бедненький! – запело у него под ухом, и костлявые, холодные руки принялись его гладить.

Оставьте меня! – провизжал Фингал.

Что, бедненький? Погляди-ка сюда!

И Тобишка ухватила его бедную, искаженную страданием морду и потянула ее к себе.

Да кусните ее хорошенько! – пролаяла старая Дорочка.– Теперь вы ранены, и хлыста нечего бояться!

Сюда! – раздался голос превосходительства.– Трофим, проводи к собаке!

Трофим проводил молодого человека, коренастого, но щеголеватого, с сероватыми, подвитыми волосами; сапожки на нем были лаковые, на тупом мизинчике колечко с сапфиром. Он отрекомендовался:

Врач Сергеев...

И не без грации расшаркался на траве.

Ах, помогите бедной собачке! Такое несчастье! – завела Тобишка.

Будьте уверены,– любезно успокоительным тоном отвечал врач Сергеев, наклоняясь над Фингалом.

Ну, что?

Будет жив-с... Не беспокойтесь...

Ну, что? – спросил превосходительство, появляясь из глубины аллеи.

Выздоровеет, ваше превосходительство.

Наверное?

Я полагаю...

Да не полагать надо, а сказать решительно!

Эти собаки очень живучи, ваше превосходительство...

Вы, любезнейший, пустяки толкуете, а я хочу знать дело.

Лапа раздроблена, ваше превосходительство...

Следовательно, собака, во всяком случае, останется хромою?

Да... То есть... Да, будет хромать, ваше превосходительство...

Это все, что я желал знать!

И превосходительство удалился.

Что же делать с больною лапкой?—спросила То– бишка, склоняя головку на сторону.

Промывать холодною водою,– отвечал врач Сергеев.

Ах, не лучше ли тепленькою?

Если угодно, то и тепленькою...

А мази вы не дадите?

Извольте...

И примочку бы какую-нибудь?

Извольте...

Тобишка чрезвычайно ценила мягкие приемы и имела слабость к щеголеватым людям. Врач Сергеев, очевидно, ей понравился. Она делала рот сердечком и щурилась.

Бедненькая собачка! Не положить ли припарку на лапку?

Да, можно припарку...

Из льняного семени в порошке и немножко гвоздички... Это хорошо?

Очень хорошо...

Пойдемте ко мне в комнату, я вам покажу свою аптечку. Ах! Собаки добрее людей! Ведь добрее? Думали вы об этом? Верно, думали!

Врач Сергеев, собственно говоря, отроду об этом не думал, но без запинки отвечал:

Да, думал.

Ведь добрее?

Добрее...

Ах, люди ужасно злы! Я столько потерпела разочарований! Самые близкие...

Окончание потерялось на повороте аллеи, и оба скрылись.

Что, не лучше? – спросила оставшаяся Дорочка.

Послушайте,– провизжал Фингал.– Я буду просить вас..*

Позвать Авдотью Федотовну?

Да...

Эх, юноша! Авдотья Федотовна... Я позову, позову ее, не волнуйтесь!

Сейчас?

Сию минуту.

Старушка покатила к решетчатому домику и, не успел Фингал привести несколько в порядок свою особу, прикатила обратно, сопровождаемая Авдотьей Федотовной.

Цыпочка! Сестрица! – взвизгнул Фингал, вскакивая и не чувствуя, как больно бередит свою рану.

Авдотья Федотовна отпрыгнула и в испуге проквох– тала:

Кровь! Кровь1 Ах, я запачкалась кровью! О, я не могу этого видеть! Ах, уведите меня отсюда! Кво! Кво! Кво!

Старушка Дорочка бросила на нее огненный взгляд презрения.

Перестаньте квохтать! – прорычала она.

Фингал лег и глядел во все глаза на свою названную сестрицу. У него не было никаких определенных, последовательных мыслей, но сердце ныло пуще раны, и тихие горячие слезы орошали вдруг осунувшуюся морду.

Иди домой, цыпочка,– провизжал он, наконец.– Не расстраивайся... Отведите ее,– обратился он к старой Дорочке,– и... и успокойте...

Я тебе пришлю самых крупных зернышек,– прокудахтала Авдотья Федотовна.– Я тебе пришлю катышек...

Пойдемте! – прервала Дорочка.

Авдотья Федотовна растопорщила крылышки и, как пуля, полетела по саду.

Фингал спрятал голову в траву.

Старушка Дорочка постояла, поглядела на него и, тряхнув ушами, как будто хотела сказать: «Тут ничего не поделаешь!» – тоже побежала к дому.

Боже! Боже! – провизжал Фингал чуть слышно, не поднимая головы из травы.

Что это такое? Что это такое? Что лежит в траве? – процокотали две, неизвестно откуда выпрыгнувшие, сороки.

Ведь неподвижно?

Неподвижно?

Не клевнуть ли?

И, верно, они бы клевнули, если бы издали не раздалось строгое цокотанье матери:

Извольте вернуться! Прилично ли молодым девицам отлетать от родителей на такое расстояние?

Совсем смеркалось. Повеял теплый ветерок, липовые листочки зашелестели и ласково коснулись ушей Фингала.

Он поднял голову, тихо пролаял: «О добрая липовая веточка!» – и снова еще глубже спрятал ее в траву.

Милый мой юноша! Милый мой юноша! – раздалось над его ухом.– Я принесла вам добрые вести!

Он встрепенулся и обратил на старую Дорочку чающие взоры.

Вас не выкинут, милый юноша, вы останетесь здесь! Моя берет вас себе. Сейчас была из-за вас целая баталия! Дина и Сусанна грызлись ужасно! Но ведь они в руках у моей и потому сдались! Вас сейчас перенесут к нам! Успокойтесь же и ободритесь, милый мой юноша! Ну, что ж вы так на меня глядите и молчите?

Я живой не пойду туда! – ответил Фингал без гнева, но с твердостью.

Не пойдете? Но, милый мой юноша, ведь вы себя погубите! Ведь вас выкинут куда-нибудь на задний двор, где всякая грязь и где вам и понюхать не придется телячьей косточки! Понимаете ли вы это, милый юноша?

Понимаю.

Это безумие! Вы говорите в бреду! Вы...

Сделайте мне одолженье, побегите, скажите Авдотье Федотовне, что я желаю с ней проститься... Сделайте одолженье!

Старушка беспрекословно побежала.

Красавица меня поддержит! – думала она на бегу.

Вот он здесь! Несите его!

В полусвете сумерек Фингал увидал костлявый палец, который указывал на него двум лакеям...

Он громко залаял.

Берите, берите!

Он залаял еще громче и оскалил зубы.

Он, сударыня, может, бешеный? – проговорил один лакей.

Нет, нет... Фингалочка, Фингалочка! Ах!

Укусил! Укусил! – вскрикнули лакеи.

Я предупреждал! – раскатился бас превосходительства.

Ах! Теперь Сусанна нас всех искусает!—разнеслось восклицанье Дины.

Николай! Вели Прохору сейчас же пристрелить собаку!

Слушаю, ваше превосходительство!

Ах, перевяжите мне руку! Ах! Мне дурно... за доктором... за доктором!

Послать верхового за Карлом Карловичем!

Сад быстро опустел, в доме поднялась суматоха: слышно было, как бегали лакейские ноги, как хлопали дверями, как перекликались и во дворе, и около конюшен.

Что вы наделали, безумный, бешеный щенок! Вы погубили и себя, и других!

Это лаяла старая Дорочка. Она вся съежилась от страха, и глаза ее сверкали гневом.

Чем я погубил других? – спросил Фингал.– Кого я погубил? Авдотью...

Пропадай ваша Авдотьяі Вы погубили меня, глупый головорез! Меня, меня! Понимаете? За все мое участье вы отплатили мне самою низкою неблагодарностью! Вы вырыли мне яму! Если моя Сусанна околеет, куда я денусь? Куда я денусь со своими ревматизмами? Где найду мягкую постилку и телячьи косточки?

До сих пор старушка стояла, вздрагивая от гнева, но тут присела на задние лапки и залилась старческими слезами.

Не плачьте,– успокоил ее Фингал.– Тобишка... то есть, Сусанна, не околеет: я ее не укусил, а только притиснул зубами.

Вы не обманываете меня? Нет? – провизжала Дорочка.

Нет.

Как честный пес, говорите правду?

Как честный пес...

Но ведь она трухла, как иссохшая гнилушка, и что другой нипочем, от того она может рассыпаться! Пойду, посмотрю!

Дорочка стрекнула по саду и исчезла.

Фингал попытался приподняться и устоять на трех лапах. Это было мучительно, но возможно.

Придет ли она?—думал он.– Сказала ли ей

Дорочка, что я желаю с нею проститься? Конечно, она придет! Но, может быть, Дорочка не сказала, и она не знает? Каждую минуту может придти Прохор с ружьем и пристрелить меня!.. Я хотел бы с нею увидаться... проститься... Я хотел бы ей дать несколько советов... предупредить ее...

Звезды начали загораться в небе. Сад окутался мраком, и все утихало кругом.

Попробую добраться до решетчатого домика...

Он попробовал сделать шаг и глухо завизжал.

Куда вы? – гавкнула старая Дорочка, выбегая из-за темной массы деревьев.– Все отлично уладилось! У нее нет даже и царапины на руке!.. Дина издевается над нею... предложила послать воротить ветеринара Сергеева, чтобы он ей дал мази... Теперь они опять схватились и опять грызутся. Прохор пьян и лежит за кухней под забором... Его не могли растолкать... Хватит у вас сил проползти подальше, вон туда? Там бы спрятались, пока дело поза– глохнет...

Вы сказали Авдотье...

Сказала, сказала... Я ее вела сюда, но тут поднялась эта глупая суматоха, она до смерти перепугалась, кинулась назад и забилась в свое гнездо. Куда же вы?

Я должен с ней проститься.

А потом?

А потом я уйду.

Хватит сил?

Хватит.

Глядя на вас, нельзя на это надеяться... Погодите, я лучше сбегаю за нею... Пока вы дотащитесь до ее гнезда, она может десять раз побывать здесь. Лягте же, я побегу...

Но он не лег, а потихоньку заковылял за побежавшей Дорочкой.

Не дотащился он и до розовой куртины, как увидал бегущую обратно Дорочку.

Она была одна!

Не может придти,– прогавкала Дорочка, задыхаясь от быстрого бега,– не хочет! Говорит, что очень больна... что у нее ссадинка на бородавке...

Больна? Я сам пойду...

Остановитесь, остановитесь... О, слепой юноша! Она не хочет, чтобы вы приходили!.. Говорит, что это может ее страшно компрометировать... Она так расквохталась,

что прибежала Эли и унесла ее к себе в комнату... Ну, что ж, бедный юноша! Неужто пропадать из-за какой– нибудь мокрой курицы? Соберитесь с силами и бредите куда-нибудь в укромное местечко... Завтра я вас отыщу... Ай! Меня кличут! Сусанна знает, что я страдаю ревматизмом и не позволяет мне выходить по вечерам... Прощайте, мой милый, не унывайте – это главное! Вооружитесь философией...

Дорочка, совершенно забывшая, как она растеряла это оружие при вопросе о мягкой постилке и телячьих косточках, бодро пустилась к дому.

Фингал постоял, поглядел кругом, вниз, вверх, словно ему казалось, что он потерялся в пустыне, и упал...

Он, однако, скоро собрался с силами и пополз в укромное местечко.

Звезды кротко мерцали на небе, серпок молодого месяца выдвигался из-за вершин темных деревьев.

Тут кончается первая часть нашей истории, и начинается вторая, более краткая и последняя.

XII

Дело, как ожидала старая Дора, заглохло. Фингал, промучавшись месяцев пять, поправился здоровьем, и никто не мешал ему бесприютно жить, как вздумается, и хромать, где заблагорассудится.

Горе только одного рака красит, говорит пословица, а потому нечего удивляться, что Фингал не похорошел. Из юркого, живого, ловкого, резвого, шелковистого щенка он сделался колченогим, взъерошенным, угрюмым псом. В мягких волнах прежде серебристо-белой шерсти закатались репейники и всякая дрянь, бока втянулись, морда заострилась.

Пятимесячная болезнь может несколько укротить какой угодно пыл, а пятимесячные уединенные размышления – рассеять кое-какие иллюзии; Фингал стал поспокойнее, поумереннее и в изъявлении, и в восприятии чувств.

Но сердце его не очерствело. В нем уцелела прежняя мягкость и, увы! собачья преданность и верность к названной сестрице – к Авдотье Федотовне. Он испытывал мучительную смесь негодования и нежности. Иногда негодованье как будто одерживало верх, но с новою силой нахлынувшая нежность побеждала его, и снова начиналась борьба.

Первые шаги, какие он мог сделать на трех лапах, были на барский двор.

Еще издали его поразило, что с барского двора несутся плясовые звуки гармоники, топот и гиканье.

Кто может плясать там? Неужто превосходительство?..

У кухонных дверей была целая толпа дворового народа. Лакей Трофим, заменив лакейскую куртку розовою ситцевою рубахой, с каким-то неистовым увлечением наяривал на гармонике; ноздри у него раздувались, волосы, баки, рукава развевались; он притопывал ногами и подергивал плечами. Прохор – тот самый, которого в достопамятный для Фингалки вечер не могли «растолкать» под забором,– плясал вприсядку, присвистывал, пригар– кивал, прикрикивал; бабы шумно болтали и смеялись, два– три мужских голоса подпевали кто в лес, кто по дрова; ребятишки звонко перекликались...

Неужто превосходительство не слышит! Дорожка от кухни к хоромам, видно, давно не усыпалась песком! Отчего это? Почему двери в хоромы наглухо заперты?

Но калитка в сад отперта. Какое удивительное счастье!

Вот этот сад! Сколько тут было передумано и перечувствовано!

Но почему окна кабинета превосходительства, да и все окна барского дома, заколочены? Отчего повсюду это мертвое безмолвие?

Он заковылял к решетчатому домику.

В домике ни души не было, и все в нем являло признаки давнего запустения.

Где же она?—подумал бедный хромой, холодея.

Он громко залаял, забывая или, точне, презирая всякую опасность, не рассчитывая, хорошо ли, худо ли будет встречен, а рассчитывая только на свиданье с дорогой его сердцу Авдотьей Федотовной.

Ни звука в ответ!

Оглашая сад то воем, то визгом, он обшарил каждый кустик.

Ни души!

Он снова выбежал во двор. У кухни все еще раздавалась дикая музыка, все еще шумели, пели и плясали.

Он начал шарить по двору. Какая-то мелкая шавка выскочила из конюшни, пристала к нему, подняла лай, лаяла до изнеможения и, наконец, вынуждена была, высунув язык, сесть на задние лапки около амбара.

В одном углу двора он увидал двух павлинов, которые, стоя друг против друга, с жаром толковали о своих хвостах. Только и слышно было:

Мой хвост...

Нет, мой хвост...

По звольте! Мой хвост...

Погодите! Мой хвост...

В одном из препирающихся Фингал узнал того самого щеголя, который когда-то был причиной великого огор– ченья для его бедного сердца.

Может быть, он знает, где она! – подумал бедный пес.

И, как ни противно, как ни тяжело было ему обращаться к безмозглой птице, он, ни минуты не колеблясь, подошел и спросил:

Не можете ли вы сообщить мне, где теперь Авдотья Федотовна?

Павлин уставил на него свой глупый, блестящий, круглый глаз, поднял нос и напыщенно ответил:

Не имею чести вас знать...

И не нужно вам иметь этой чести,– прервал Фингал, воображавший, что в совершенстве усвоил себе сдержанность и что поступает по всем правилам строгого этикета: – скажите мне, где Авдотья Федотовна, и только!

Павлин мотнул головкой, хлопнул крыльями, отступил, вытянулся, хотел прикрикнуть, но мохнатый, зубастый пес ощетинился, и из горла щеголя, вместо надменного крика, вырвалось какое-то бульбульканье. Он отскочил за приятеля, с которым препирался о хвосте, но приятель, в свою очередь, отпрыгнул за него, он опять за приятеля, приятель опять за него....

Скажете вы или нет? – зарычал Фингал, сверкая глазами.

Однако... однако... Я не знаю...

Не знаете?

Не знаю.

Не совсем зажившая рана не позволяла дольше держаться на ногах. Злополучный пес лег на траву.

Павлины ободрились и снова распустили свои веера.

Какая это Авдотья Федотовна?—спросил один.– Та, что с ума сходила по моем хвосте?

Нет, – отвечал другой, – та, что безумствовала и сохла по моем...

Что? – залаял Фингал, забывая всю боль, вспрыгивая и кидаясь на франтов.

Франты вихрем понеслись куда глаза глядят, наткнулись грудью на забор, метнулись в сторону, проскочили в какую-то дырку и исчезли.

У Фингала в зубах остались три блестящих пера, которые он с отвращением выплюнул.

Ты прекрасно их, любезный, отделал! – крикнула ему крупная белая утка, возвращавшаяся с купанья в реке.– Жаль, что со мной ничего нет, а то бы я дала тебе на чай. Эти скоморохи воображают, что они первые красавцы! Да весь их род не стоит одной Селезневой косицы!

Не знаете ли вы, где Авдотья Федотовна?

Какая это Авдотья Федотовна? А! Знаю! Ты к ней? От кого?

Где она? Где она? Отвечайте же!

Белая утка вытаращила глаза и оторопела, но, не желая этого выказать, внушительно заметила:

Что ж вы так лаете на даму? Я приняла вас за посыльного! Я не виновата, что вы на него похожи! Я...

Где она? Где?

Кря-кря-кря! Мой селезень потребует от вас удовлетворения...

Где она?

Кря! Кря!.. она на черном дворе, в курятнике...

Фингал кинулся на черный двор.

Мой селезень потребует от вас удовлетворения! Потребует! Потребует! – крякала ему вслед белая утка.

Очутившись на черном дворе, он увидал сидящую на низком плетне, который выходил на поле, какую-то съежившуюся, обдерганную курочку.

Он приблизился...

Вседержитель! Неужто?..

Цыпочка!

Она громко кудахтнула от изумления и испуга, потом кудахтнула от радости.

Что с тобою случилось? Почему ты здесь?

Она прежде всего расквохталась на свою судьбу.

О, я несчастная! Как я страдаю! Все меня бросили! Ты меня бросил! А ты клялся, что никогда, никогда не бросишь!

Успокойся... успокойся... Вот я пришел... Я был болен, цыпочка, раньше не мог...

Не мог? Отчего ж ты не лечился? Разве ты не знал, что я тут одна, что я терллю нужду, что я...

Не знал... Ведь я не выходил из своей конуры, я никого не видал из знакомых...

А я за тебя пострадала!

За меня?

Конечно! Кто укусил Сусанну Матвеевну?

Я не укусил...

Ну, хотеА укусить! С этого и началось! Все знали, что мы знакомы; ведь ты на всю околицу лаял, что я твоя названная сестрица! И мне начали за тебя мстить!

Мстить? Кто?

Beel Эли вдруг перестала прыгать и смеяться, познакомилась с какою-то гадкой соседкой, которая ей сказала, что ей пора перестать возиться с цыпленком, и она послушалась, бросила носить светлые, хорошенькие платьица, не стала завивать локоны, начала читать книжки... Я нисколько не удивляюсь, что все в доме жаловались на ее невнимание и упрекали ее в бессердечии и варварстве! Я по целым дням, по ее милости, сидела без катышек! Сусанна ей говорит; «Как тебе не грех забывать бедняжку! Хоть бы ты ей одну катышечку приготовила!» А она отвечает: «Возьмите себе эту бедняжку, ей у вас будет лучше!» Бессердечная девчонка! Вот награда за всю мою любовь!

Сусанна взяла тебя?

Да, взяла, и я была очень рада, потому что у нее катышки еще лучше,– ах, какие катышки! Но эта старая ведьма Дорочка начала меня ужасно преследовать. Ей давно было завидно, что все меня любят и все кричат о моей красоте! За меня сватался павлин, но она расстроила эту свадьбу! Я знаю, что это расстроила она!.. Потому что павлин был от меня без ума!

Цыпочка!..

Она, она расстроила! Она начала на меня ворчать, рычать, лаять – просто не давала мне проходу! Чуть я что– нибудь клевну, она кричит, что я обжора, что я только о том и думаю, как бы потуже набить себе зоб... Она насплетничала на меня Сусанне! Раз я взлетаю на подоконник и вижу, что Эли горько плачет и говорит Сусанне: «Вы жалеете мух и пауков, пожалейте и меня! Зачем вы доносите?» Я догадалась, что речь обо мне! Она просила, чтобы меня отдали назад и так была взволнована, что, вместо зачем «уносите», говорила зачем «доносите»... Сусанна, вот видишь, всегда сидела за кустом, около хмелевой беседки, где вечно шепталась Эли со своею глупою новою знакомою, соседкой. Я тоже туда любила ходить, потому что там есть одно местечко, где множество червяков.

Сидела за кустом?

Ну, да! Сидела за кустом и когда раз чихнула, и Эли вскочила и заглянула за куст, она схватила меня, сказав: «Я за курочкой! Я ее унесу!» – и унесла меня...

Цыпочка!

Ты опять меня так называешь? Ты думаешь, что можно оскорблять тех, кто несчастен? Что можно помыкать теми, кто... Кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах!

Помилуй, цып... Авдотья Федотовна! Я...

Всегда так! Всегда так! Кудах-тах-тах! Кудах...

Успокойся, успокойся, дорогая, неоцененная, прекрасная!..

Когда я так несчастна! Кудах-тах-тах!

Ради бога!.. Успокойся... Прости меня, милая, и рассказывай!

Наконец, Авдотья Федотовна успокоилась, простила и стала рассказывать дальше.

Сусанна рассердилась, закричала: «Я имею право!», бросила меня и побежала, а навстречу ей эта гадкая Дор– ка и лает на меня, как бешеная. Я кинулась к Эли, но она, глупая, только прижималась к своей противной соседке и не обратила внимания, что я тут и готова к ней возвратиться. Я начала квохтать, но старая Дорка уже успела насплетничать превосходительству. Он пришел, ужасно на меня шикнул, схватил Эли за руку... Я бросилась в кусты и просидела там до самого вечера. И вечером такая суматоха была в доме, что я вся дрожала и едва решилась пробраться на свой решетчатый насест... Слышу: «Выгнали соседку! Выгнали соседку! Уезжают! Уезжают!» Противная Дорка бегает, суетится и лает: «Соседка напоминала мне бедного юношу Фингала!» – Чем же она похожа на Фингала?—спрашиваю. «Тем,– отвечает, – чего вам не понять, бисерная головка!» Захохотала, замахала хвостом и убежала... Безобразная образина! «Бисерная головка!» Когда петух Пестрый находит, что у меня чистый греческий тип, а бедный погибший фазан Золотой говорил, что его поражает во мне бурбонский профиль! Завистливая ведьма! А все из-за тебя!

Из-за меня?

Разумеется! Ты умел подладиться к Дорке, и с тех пор она стала меня преследовать! Знакомство с тобой погубило меня!

Боже мой!..

Да! Теперь и «боже мой!» Повторяю: знакомство с тобою погубило меня! Все начали думать, что я такая же кусака, как ты, и вот все уехали, все меня бросили! Живи теперь на черном дворе! Кудах-тах-тах!..

Горемычный пес не мог не видеть, что ни последовательностью, ни логикой названная сестрица не отличается, но она была так расстроена, так огорчена, находилась в таком бедственном положении, что он счел жестоким пускаться теперь в какие-нибудь объяснения и ограничился тем, что начал ее успокаивать, утешать и ободрять.

Я тебя никогда не брошу, моя несравненная! Я здесь, около тебя!

Да, и еще чем-нибудь меня скомпрометируешь! Ах, кончится тем, что ты доведешь меня до вертела или до кастрюли! Кудах...

Я отыщу тебе отличного зерна...

А катышек? Разве ты дашь мне катышек?

Я постараюсь...

Постараешься! Знаю я, как ты постараешься!

Я сделаю все, что совесть и честь дозволят...

Совесть и честь! Я говорю про катышки, а ты про совесть и честь! Разве это имеет между собой какое-нибудь отношение?

Но позволь тебе объяснить... совесть и честь...

Я сама понимаю, что это такое совесть и честь! Пожалуйста, без объяснений! Можешь быть уверен, что я стала бы презирать всякого, кто отказался бы от поединка, кто...

Но...

Пожалуйста, не спорь, у меня и так страшно рас« строены нервы! Ты эгоист, и больше ничего! Ты мог бы помочь мне и не хочешь! Кудах-тах-тах!..

Я не хочу? Только скажи!.. Только прикажи!..

Кудах-тах-тах! Кво! Квої

Скажи!.. Прикажи!..

Ты сходишь к Модесте Петровне?

К Модесте Петровне?

Ну, да! К лисиньке! Разве ты ее не знаешь?

Это та, что жила в березовой рощице?

Да! Сходишь? Узнай, вернулась ли она с богомолья, и если вернулась, скажи, что я ее умоляю исполнить свое обещанье проведать меня, что я ее жду здесь, на плетне... где мы уже раз виделись...

Разве теперь воротца в березовой рощице не на замке?

Конечно, нет!

И... Модеста Петровна свободно везде бывает?

Везде! Сусанна перед отъездом отдала ей ключ от замка и подарила рощицу! Что ж ты не идешь?

Я хочу только тебе посоветовать...

Ах, вот она сама идет! О, какое счастье! Какое счастье!

Авдотья Федотовна спрыгнула с плетня на поле и в восторге принялась хлопать крыльями и приседать.

Фингал тоже перескочил в поле.

Модеста Петровна приближалась не спеша, глядела кротко и задумчиво, улыбалась приветливо и меланхолически; двуличневая мягкая шубка переливалась на ней то красноватым, то желтоватым цветами, пушистый хвост тихо волновался, словно желал обнять весь куриный мир.

Здравствуйте, милое дитя...– сказала она, останавливаясь поодаль.– Но, быть может, я вам помешала?..

И она скромно обратила глаза на Фингала.

Ах, нет, нет! Как можно! Нисколько не помешали!– закричала Авдотья Федотовна.– Это Фингал... Я хотела его послать...

Боже мой! Какая неожиданная встреча! – воскликнула Модеста Петровна, подпуская в свои ясные глаза сколько следовало приятного изумления.

Фингал поклонился.

Как поживаете?– продолжала Модеста Петровна.– Я слышала, какое ужасное несчастье вас постигло! Это растравило мне сердечные раны! Но не будем говорить об этом... Вы поправились, чрезвычайно возмужали, чрезвычайно...

Она не докончила, но ее умильная мордочка была так красноречива, что всякий старый тетерев и тот угадал бы, что только от скромности замерли на ее язычке выражения восхищенья.

Как вы счастливы, дитя мое, что имеете такого друга! – обратилась Модеста Петровна к Авдотье Федотовне.– И как должны вы благодарить небо за ниспосланье вам такой дружбы!

Авдотья Федотовна, начинавшая волноваться, что на все милые речи Фингал не отвечает и стоит пень-пнем, слабо улыбнулась.

До свидания, дитя мое...

Ах, как вы скоро уходите! Когда ж мы увидимся?..

Скоро... Прощайте, Фингал Иванович! Я не умею красно говорить, но... но сердце мое глубоко вам сочувствует!.. Вы здесь надолго?

Да, я надолго!

Как приятно! Я, однако, боялась, что вы нас скоро покинете! Авдотье Федотовне теперь необходима дружеская лапа, которая бы ее поддержала... До свидания... Надеюсь, вы посетите меня в моей березовой пустыне? До свидания...

Фингал поклонился.

Авдотья Федотовна переступала с лапки на лапку, топорщилась, вытягивала горлышко, то откидывала головку направо и вытаращивала левый глаз, то откидывала головку налево и вытаращивала правый глаз... Наконец, с клювика ее сорвался заветный вопрос:

А вы... вы виделись с вашим крестником?

Да,– отвечала Модеста Петровна, глядя ясными глазами на Фингаловы уши, которые заметно насторожились.– Все он, бедный, хворает!

Ах, какая жалость! Ах, что с ним? Неужто типун?

Нет, не типун... Его недуг более нравственный, чем физический...

Оскомина? – мрачно решил Фингал.

О, нет... Он, видите, поэт в душе... У него тысячи неясных стремлений... пламенная любовь к прекрасному, жажда высокого и великого... Это тоже изгнанник! У него была дуэль с одним чрезвычайно влиятельным Кохинхинцем, и вот он должен скрываться! Он ищет, как пробраться в Америку, и по пути посетил меня... Его присутствие здесь тайна, но вам я, разумеется, могу доверить всякую тайну!

Однако, я все болтаю! До свидания... Я спасаюсь бегством от искушения беседовать с вами дольше! До свиданья, Фингал Иванович! Позвольте вас обнять, дитя мое!