Текст книги "Совершенная курица"

Автор книги: Мария Вилинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Когда засияло солнце, он пришел к твердому убеждению, что больше ему видеться с цыпочкой ни под каким видом не следует, и порешил, что порядочный пес, пес, у которого сохранилось чувство собственного достоинства, не должен поддаваться слабости.

Он улегся поспокойнее, как тварь, которая собирается отдохнуть подольше, закрыл глаза, словно хотел заснуть, и...

И вдруг вскочил, как обожженный, и пустился на место вчерашней встречи...

Очутившись на дорожке у калинового куста, вы, быть

может, воображаете, что он смутился своею непоследовательностью, или хоть подумал о ней, или хоть заметил ее?

Как бы не так!

Он метался, как угорелый, туда и сюда, во все четыре стороны и поглощен был единственно вопросом: придет или не придет она? Скоро ли покажется? Ну, как не придет?

Он помнил ее внушительное наставленье «не врываться», и минут с пять ему казалось немыслимым отправиться прямо к решетчатому домику, но на седьмой минуте он уже начал убеждаться, что в важных случаях жизни возможно и даже должно преступать те зароки, которые «ни к чему не ведут».

Неизвестно, как бы поступил он на восьмой минуте, если бы Авдотья Федотовна не показалась в конце аллеи.

Здравствуй, цыпочка... Авдотья Федотовна... Ты ведь не рассердилась, что я вчера убежал... так... так... скоро... не простясь...

Ты ведь прощался!

Да... разумеется... но так наскоро... Мне нездоровилось, поэтому я спешил... Так ты не сердишься на меня?

Нет.

Я был очень расстроен... Разумеется, это глупо... Какая ты сегодня веселая! Тебе очень весело?

Очень! Вообрази, эта глупая индейка вздумала распускать слухи, будто я к ней приду с визитом!

Она даже не заметила вчера его волненья и печали! Она не обратила никакого вниманья на его слова!

Индейка?

Да, индейка! Как тебе это покажется?

Тебя занимают индейки, цып... Авдотья Федотовна?

То есть, как это «занимают»? Что ты хочешь этим сказать? Пожалуйста, не придумывай глупостей, Фингал! Ты вечно меня расстраиваешь!

Я? Тебя?

Да, ты! Меня!

Но...

Уж, пожалуйста, без но1 У тебя ужасный характер! Ты всегда постараешься смутить мою веселость! У тебя на это особенный талант!

Бедный Барбоска, или точнее Фингал, так как он уже решительно был перекрещен из Барбоски в Фингала,– мог только хлопнуть себя лапами по ушам.

Уши эти, без сомненья, имели ложный слух!

Весь этот бойкий поток гладких упреков вылетел из клювика цыпочки... Авдотьи Федотовны?

Да и по глазам пришлось провести лапою, потому что, без сомнения, и зрение было ложное...

Это робкая, скромная, застенчивая, пугливая цыпочка с такою небрежною грацией расправляет перышки? Это она так ловко, с таким навыком взбивает свой хохолок и из простого, обыкновенного хохолка превращает его в какой-то кудрявый каскад?

Откуда ж все это взялось?

Ты очень переменилась, цыпочка!

Опять цыпочка! Это ужасно, Фингал! Неужто тебе приятно меня мучить этим противным именем? Я удивляюсь!

Извини...

Не буди, прошу тебя, ужасного прошлого!.. Я хочу позабыть прошлое!

Позабыть прошлое?!

Ну да, разумеется! Что ж в этом прошлом? Одна гадость! А ты все мне напоминаешь!

Он хотел напомнить, что в прошлом их знакомство, детская дружба и привязанность, общие надежды и мечтанья, взаимные утешения в скорби, но почему-то не напомнил этого, а только повторил:

Как ты переменилась!

Ты находишь? – спросила она, окидывая себя самодовольным взглядом.– Может быть, тебе это только так кажется?

Мне кажется? Ты говоришь, мне кажется? Повтори это, повтори, и я готов верить!.. Я верю!..

Ах, какой ты странный, Фингал! – резко заметила Авдотья Федотовна, нахохливаясь. – Я, право, тебя не понимаю! Скажи, пожалуйста, чего ты от меня хочешь? Что ж ты смотришь на меня какими-то растерянными глазами? Это, право, ужасно! За что ты отравляешь мне жизнь? Или тебе завидно, что мне хорошо здесь и весело? Чего ж ты молчишь и весь дрожишь? Я же и виновата! Вот всегда так! Если ты злишься, так я лучше уйду!

Нет, нет, я не сержусь... Я только хотел поговорить с тобою... хотел тебя спросить...

Что это? Верно про павлина?

Какое мне дело до этой глупой птицы1

Я бы тебе советовала быть поучтивее... Ты, право, похож на Тришкиных!..

Я...

Ради бога, тише! Сюда, кажется, идут цесарки...

Никого нет!

Все равно, тише. На меня ужасно неприятно действует, когда ты начинаешь метаться или на всю околицу лаешь... И все смотрят на такие манеры с удивлением, все насмехаются... Знаешь, что мне сказала Дорочка? Как только нас познакомила Эли, она сейчас же ко мне с вопросом: «Скажите, пожалуйста, что это за дикообраза привезли вместе с вами?» Я ужасно смутилась. «Его,– говорит, – без американского намордника нельзя никуда пускать!» Тебя, кажется, это нисколько не трогает.

Пускай эта собачонка брешет, сколько ей угодно!

Фингал! Cela n’a pas de nom! [4] Ты знаешь, кто такая Дорочка?

Тобишкина фаворитка?

Фаворитка Сусанны Матвеевны!

Ну, да. Я называю ее Тобишкой, потому что она похожа лицом на Тобишку...

Фингал! Ты меня убьешь!

И Авдотья Федотовна присела на траву, растопорщила крылышки и завела глазки под самый хохолок.

Помилуй, чего ж ты так этим расстраиваешься? Разве она не похожа на Тобишку? Помнишь Тобишку?

Говорить такие оскорбительные вещи!

Кому же оскорбительные? Уж, конечно, не двуногой, потому что четвероногая в сто тысяч раз лучше!

Ах, боже! Как ты разозлился! Я, право, боюсь, чтобы на тебя не надели этот американский намордник!

Из-за кого ты надо мной издеваешься?

Пожалуйста, не начни опять лаять! Я уйду...

Я лаять не стану, не бойся, не уходи!.. Выслушай... Я хочу, чтобы ты знала, за кого ты заступаешься, чтобы ты знала, кто тебя окружает!

И он с пламенным визгом и рычаньем подробно передал ей все, что видел и слышал.

Теперь ты уж не скажешь, что я нападаю! – заключил он, переводя дыханье и в изнеможеньи склоняясь головой в траву...

Я только скажу. Фингал, что не следует нам мешаться в чужие дела!

Что ты хочешь сказать?

Не вскакивай же, лежи смирно! Я хочу сказать, что не следует нам мешаться в чужие дела – больше ничего!

То есть, равнодушно смотреть на...

Да. Зачем тебе принимать к сердцу их лицемерие, как ты называешь, и обманы? Пусть их!

Как?..

Так.

Или я начинаю беситься, или...

Да, начинаешь! Помни, Фингал, что мы в их власти, и если тебе все равно, то мне... Пожалей хоть меня! Теперь меня все потчуют катышками, а если ты будешь... Тсс! Сюда идет Дорочка... Фингал! Умоляю тебя, если ты хотя капельку меня любишь и жалеешь, не делай скандала... Ради бога, веди себя прилично! Фингал! Если любишь меня, хоть капельку... Здравствуйте! Вот приятная встреча!

Последнее относилось к старой, черной, растрепанной собачонке, которая, то помахивая кудрявым хвостом, то свертывая этот хвост колечком, легкой рысцой бежала по дорожке.

Здравствуйте, моя красотка! – отвечала собачонка, приостанавливаясь и обращая свои живые, смышленные глаза, над которыми красовалось по желто-бурому пятнышку вроде фронтончика, на Авдотью Федотовну и ее собеседника.– Наслаждаетесь прогулкой?

Да! Погода такая чудная!

Недурна, недурна...

Только солнце светит немножко ярко...

Мы, старые собаки, на это не жалуемся; солнечный свет помогает, говорят, от ревматизмов...

Позвольте представить вам моего ... моего давнего знакомого, Фингала Ивановича Лягавого... Вы так добры, что, верно, не откажете ему в ваших дружеских советах; он здесь между чужими...

Темные живые глаза, изукрашенные желто-бурыми пятнышками, в виде фронтончиков, уже давно заметили и узнали необузданного щенка, врывавшегося в залу; от них не ускользнуло и то, что представленье пришлось в самое неблагоприятное время, так как шерсть на представляемом вся ощетинилась и зубы оскалились не в улыбку, но, тем не менее, глаза обратились на мрачную морду весьма развязно, и в ответе выразилась доза приветливости, требуемая общежитием.

Очень приятно познакомиться! Дора Шпиц-Пинчер, девица...

Удивительно, милостивая девица Дора Шпиц-Пинчер, что вы находите приятность в знакомстве с собакой, которую, по вашему мнению, нельзя никуда пускать без американского намордника!—отрычал злополучный буян, впиваясь в ее черную кудрявую мордочку налившимися кровью глазами.

Фингал! Фингал! О, Фингал! – кудахтнула Авдотья Федотовна и, совершенно растерявшись, метнулась вправо, метнулась влево, затем припала к земле.

Мне дурно! Ах!.. Кво-кво!..

Сердечный пес забыл все, кинулся на колени и принялся молить красавицу, чтобы она успокоилась.

О! Это меня убьет! —слабо пискнула Авдотья Федотовна.– Это хуже кастрюли... Хуже сковороды... Кво!.. Кво!.. Кво!..

О! Что я наделал! Что я наделал! Прости! Прости!.. Прикажи!.. Вели!.. Я готов...

Он наклонился над ее беспомощно уткнутой в траву головкой и с тоской прислушался, дышит ли она.

Обещай, – тихо квокнула Авдотья Федотовна,– обещай, что ты извинишься... что будешь любезен с ней... Обещай!.. Дай слово!..

Обещаю! Обещаю!

Тише... Дай честное слово!

Даю! Даю!

Помни же: дал честное слово! Кто честному слову изменяет, тот... Так честное слово?

Честное слово!

Иди же, извинись!

Но ты... Я помогу тебе встать...

Иди, извинись! О, Фингал, ты меня уморишь!

Одурелый пес поднялся, обратился к девице Шпиц-

Пинчер и провыл:

Извините мое незнанье приличий... Позвольте засвидетельствовать вам мое почтенье...

Шпиц-Пинчер, отступившая при начале суматохи шага на три в глубину аллеи и наблюдавшая за происходящим с видом философа во всех отношениях, исключая статьи касательно презренья свалок и личных оскорблений, поняла, как дорого стоит бедняге это извинение, приблизилась и прогавкала:

Охотно извиняю вам, юноша, охотно... охотно– охотно! В свою очередь, прошу вас извинить мне неосторожное слово и несколько резкий прием в зале... Я, впрочем, существенного вреда вам не нанесла: я вырвала у вас из боку самый крошечный клочок – всего каких-нибудь десятка два шерстинок... При пышной густоте вашей волнистой шерсти это совсем не заметно... Что касается до отзыва о вашей неукротимости, то его можно объяснить и иначе,– не как порицанье, а как своего рода похвалу: псы, которые лают, юноша, не хуже псов, которые лижут; нередко они неизмеримо лучше! Теперь дайте мне вашу лапу, вот так! И пойдемте ко мне. Я угощу вас превосходными телячьими косточками! Что они превосходны, в этом можете поверить Доре Шпиц-Пинчер – она толк знает!

Извините... но я не могу... Авдотья Федотовна... Авдотье Федотовне...

Она сейчас оправится! Вставайте, душенька, вставайте! Не терзайте вашего пылкого друга!

Авдотья Федотовна, которая, лежа на траве и следя глазком за физиономиями объясняющихся, то испуганно захлопывала, то тревожно вытаращивала этот глазок, проквохтала:

Ах, как я рада! Вы простили Фингала? Он никогда уже не будет! Никогда!..

Авдотья Федотовна была чрезвычайно приятно удивлена добродушною снисходительностью старой Доры и, разумеется, не рискнула омрачить ее хорошее расположение духа каким-нибудь прекословием. Она тотчас же поднялась, расправила перышки и развеселилась.

Удивлен был чрезвычайно и «пылкий друг» быстротой, с какою Авдотья Федотовна совершенно оправилась; но, увы! Нельзя сказать, чтобы он был удивлен приятно!

Что ж, посетите вы меня? – спросила старая Дора.

. – Да, да,– поспешила ответить за своего друга Авдотья Федотовна.– Иди, Фингал!.. Иди же...

Иду...

А вы, душенька? – спросила учтивая старушка.

Ах, я не могу! Я, к сожаленью, обещала одной знакомой ждать ее здесь!..

А! Ну, что ж, делать нечего, до другого раза... Идемте, Фингал! Иди же, Фингал! – внушительно, очень внушительно кудахтнула Авдотья Федотовна.

И, любезно раскланиваясь с влиятельною фавориткой, добавила как бы в объясненье своего понуканья:

Он такой рассеянный!

Фингал побрел следом за новой знакомой к дому, к балкону с колоннами, через который они проникли в огромную комнату, где занавеси и портьеры были еще пышнее, а куколки еще многочисленнее, чем в кабинете превосходительства.

Гостиная,– пояснила старая Дора.

В гостиной лежала в кресле, как она всегда любила лежать, откинув головку, Дина, а у ее ног на скамеечке сидела поповна Наденька.

Они были заняты разговором и не заметили вошедших.

Фингал слышал, как Наденька говорила:

Ах, какой вы ангел! А Сусанна Матвеевна этого не умеет ценить I

Она только ценит свою скверную собачонку!

Ах, прескверная собачонка! Я бы ее просто пришибла!

Когда будете приготовлять ей припарку, всыпьте немножечко перцу! Ха-ха-ха!

Ха-ха-ха! А как Сусанна Матвеевна узнает? Она меня со свету сживет! Начнет кричать, что я неблагодарна, что она обещала мне шалевый платочек...

Я вам отдам свою лиловую тальму!

Ах, Дина Матвеевна! Как это можно! Такая прекрасная тальма...

Она мне не нужна!

Ах, Дина Матвеевна!

Приостановившийся Фингал взглянул на поджидавшую его на пороге в следующий покой проворную старушку и не без горечи улыбнулся.

Но она, хотя не хуже его слышала, как ее честили и что против нее замышляли, ничуть, по-видимому, этим не огорчилась, а принимала, как вещь совершенно обыкновенную,– как жужжанье мухи или как пенье птицы. На горькую улыбку Фингала она ответила улыбкой беспечной, как бы говоря:

Знаю, давно знаю!

И кивнула, приглашая за собой дальше.

Вот моя конурка! – указала она, когда они очутились в углу большой комнаты, изувешанной бесчисленными портретами, изуставленной бесчисленными коробочками, баульчиками, вазочками, тумбочками, подставочками, подвесочками, подпорочками, крючками, ящичками, пяльцами, бутылочками, флакончиками, шкатулочками, альбомчиками, футлярчиками, бомбоньерочками, чашечками, точно сюда свалена была целая партия никому ни на что ненужных вещей. Невзирая на изрядное количество цветов, здесь пахло прогорклым миндальным молоком. Старый попугай, смотревший совершенным идиотом, то взбирался, то спускался по своей медной лесенке и таращил глаза по сторонам.

Вот телячьи косточки... вот желе,– потчевала хозяйка.– Кушайте, любезный гость...

Гость благодарил, но даже весь смак телячьих косточек, очевидно, не мог живительно подействовать на его упадок духа. Он ни разу не зажмурился от наслажденья, как его любезная хозяйка: он медленно, рассеянно, томно грыз каждый кусочек и брал эти кусочки, даже не глядя* что берет.

Полноте, юноша,– обратилась к нему хозяйка дружески наставительным тоном,– позволительно ли так грустить!

Помилуйте, я вовсе не грущу...– начал было бедняга, но мыши так невыносимо заскребли на его юном нежном сердце, что он не выдержал стоической роли и заключил жалобным, негодующим лаем:

О, жизнь!

Вы жалуетесь на жизнь, юноша? Не порицаю вас за это, потому что знаю, какое это трудное дело; но, позволю себе заметить, что у вас еще много надежд впереди и – нет ревматизма!

Надежды! Какие надежды? К чему они приведут, если... У меня нет надежд!

Вы теперь чересчур огорчены и смотрите слишком мрачно на все окружающее... Вы решительно не хотите взять этой косточки? С мозжечком!

Благодарю...

Ну, так сядьте вот сюда, на подстилку. А я, с вашего позволенья, лягу... Ревматизм проклятый!.. Поговорим по душе. Ваше чистосердечие, неопытность и пылкость меня трогают. И я когда-то была такова! Я бы желала, для вашей пользы, дать вам несколько советов. Вы не рассердитесь?

Нет,– ответил он уныло.

Знаете, что сказал мудрец?

Какой мудрец?

Я забыла его имя; но, кажется, он был из породы линей.

Что же он сказал?

Он сказал: не будь слишком сладок – проглотят! Не будь чересчур горек – расплюют! Ходи, как лини, по дну. Понимаете?

. – Не совсем. Я не знаю, как лини ходят по дну.

Весьма осмотрительно.

Вы хотите сказать, что надо быть осмотрительным?

Да. то есть, говоря яснее, надо быть уживчивее, приноравливаться несколько... соображаться с обстоятельствами... Ах, любезный юноша! Без этого нельзя! Очень горько придти к такому заключенью, но, рано или поздно, все приходят! Вы думаете, мне сладко лизать ручки моей Сусанны? Ведь это все равно, что лизать прокислый гриб в постном масле; а что делать, лижу!

А зачем вы лижете?

А затем, чтобы она меня не выкинула из дому.

Ну, и пусть бы выкинула!

А кто бы мне дал мягкую постилку и телячьи косточки? Ах, юноша! Юноша! Ведь у меня ревматизм! Будь он у вас. вы бы залаяли другое!

Я?!

Вы не знаете, что такое ревматизм во всех четырех лапках, а потому вам и простительно так самонадеянно взвизгивать! Послушайте, что собственно вам так претит в этом... изъявлении привета? Это просто общепринятая манера обращаться с господами, от которых зависит наше благосостояние. Убудет вас от того, что вы лизнете какую– нибудь противную руку? Ведь не убудет! Это просто-напросто такое же скверное ощущенье, как, например, прием какого-нибудь отвратительного лекарства. А лекарство, вы, верно, не станете спорить, необходимо в болезни, и как вы ни морщитесь, а пьете его. Лизните с таким же мужеством и противную руку, плюньте, выполоскайте хорошенько пасть и постарайтесь заесть чем-нибудь приятным... Например, мыслью, что вы этим приобретаете возможность лежать на мягкой постилке, угощать достойных приятелей... Что вы так странно на меня смотрите?

М, Вовчок, т» 4. 65

Вы мне жалки!

То есть, как это понимать?—спросила старушка, несколько смущаясь.

Вы мне жалки!

Объясните...

Вы мне жалки!

Послушайте, ведь это ничего не доказывает...

Вы мне жалки!

Это ничего не доказывает...

(Судя, однако, по тому, что она начала ворочаться на своей мягкой постилке так беспокойно, словно ее положили на муравейник, можно было подумать, что это что-нибудь да доказывает.)

Послушайте, юноша...

Но в эту самую минуту в комнату вошла Сусанна Матвеевна и поповна Наденька. Первая тотчас же вскрикнула:

А, Фингал! Собачка! Собачка! Дай лапку, дай лапку!

Дай лапку! Дай лапку! – повторила за ней вторая.

Фи! Какой злой! Рычит! Стыдно!

Стыдно, стыдно, Фингал!

Вот моя милая Дорочка никогда на меня рычать не станет! Дорочка! Дорочка!

Дорочка! Дорочка!

Но Дорочка, хотя точно не зарычала, однако и не выказала особой ласковости: она свернулась калачиком и только вздрагивала под гладившей ее рукой.

Так поможете мне снизать бусы, Надя?

Ах, Сусанна Матвеевна, как вам не грех! – вскрикнула Надя.– Я для вас...

Я знаю, знаю, милая!

Как я радуюсь, когда зайду в вашу комнату, Сусанна Матвеевна, так сердце и облегчится! – говорит Надя, посылая один глаз в один угол, между тем как другой шарит в другом.– Как я люблю смотреть на эту картинку!

Ах, на эту?

Какая беседочка!

Я когда-то подолгу в ней сиживала с Ираклием!

Вот, я думаю, он счастлив-то был! Ведь он вас любил, Сусанна Матвеевна?

Да, любил!

Он и теперь любит, Сусанна Матвеевна. Ей-богу, любит!

Полноте, милая!

Ей-богу любит, Сусанна Матвеевна! Да отчего ж не любить? Кто вас не любит! Вас все...

Ах, Надя!

Вы думаете, вы изменились? Да вы нисколько... Вы все такие же... Вы поглядите-ка на свои глаза...

Ах, эти глаза столько слез пролили!

Бог судья за эти слезы Дине Матвеевне! Я уж и не знаю, что у нее за каменное сердце! Только как вот ни мучила, а вы все хороши, как были! Еще вы лучше теперь!.. Чем дальше, тем лучше!.. А уж душа-то у вас какая1

Ах, Надя, вы ко мне пристрастны!

Я-то пристрастна, Сусанна Матвеевна? Я? Когда вы надели тогда зеленую распашонку, так все так и обомлели...

Ах, да, милая! Ведь я для вас приготовила голубое платье...

;– Ах, нет, нет! Я не возьму, Сусанна Матвеевна, не возьму ни за что на свете!

Я обижусь... Я ужасно обижусь!

Умоляю вас, Сусанна Матвеевна, не обижайтесь. Мне совестно!

От меня совестно? От меня не возьмете?

Уж только от вас... от другой бы ни за что... Ах, какие вы добрые! О всех несчастных думаете и заботитесь!

Чмок в плечо.

Чмок в щеку.

Дора все лежала, свернувшись калачиком. Фингал все сидел на задних лапах, и оба слушали. При раздавшемся чмоканьи молодой гость обратил глаза на старую собаку, и, когда взоры их встретились, черную мордочку опытной в жизни старушки так передернуло, что, пожалуй, излишне было бы лаем объяснять язык глаз.

Вы эго мне советуете? – прорычал он, махнув головой на двух старых двуногих...

О, юноша! Вы не так все принимаете... у вас нет ревматизма...

Прощайте!

Он направился к дверям, она вскочила со своей мягкой постилки, догнала его у дверей и не без волнения провизжала:

Помните, юноша, что у меня ревматизм!., Во всех четырех лапках!..

Фингал! – сказал превосходительство.

Но Фингал не узнал его и залаял:

Какой еще новый образчик лицемера и варвара вижу я перед собой?

Фингал!

Фингал вгляделся пристальнее и убедился, что перед ним превосходительство, правда, шутовски наряженное, но превосходительство, которое прямо из дверей шагнуло к зеркалу и с торжеством созерцало себя.

Что это значит? – подумал Фингал.– Как он доблестно смотрит! Грудь уж совсем теперь дугою! Где же, собственно, доблесть? В чем?

Он обежал кругом превосходительства, нюхнул штиблеты, ткнул носом в зеленый бархат, чудными выемками обтягивавший его мясистую фигуру, в блестящие пуговицы, усыпавшие этот бархат, и, вспомнив одну сказку о том, как одна собачка в самой неприглядной плошечке нашла самую вкусную косточку, решил, что доблесть должна быть под кругленьким шлычком, который прикрывает лысину.

Фингал! За мной!

Фингал повиновался не только охотно, но даже с радостью, когда увидал, что превосходительство, повесив себе через плечо плетеную сумку и ружье, направил стопы через большую залу на крыльцо.

Куда бы ни повел,– думал он, следуя за ним,– все лучше, чем валяться под диваном или слоняться по саду! Хуже быть не может! А если и будет хуже, то все– таки будет иначе хуже... Это для меня главное! Он взял сумку и ружье, как брал хозяин Тришкин, когда шел стрелять птиц. Ах, как, помнится, меня интересовала эта стрельба! Как я старался всегда увязаться за Тришкиным, чтобы поглядеть на нее, и как огорчался, когда он топал ногами и кричал: «Домой!» Я не видал тогда, глупый щенок, настоящих горестей и печалей! Ах золотое прошло время, невзирая на прокислую овсянку, колотушки по голове уполовником и порку нагайкой! Хлыст тоже пребольно бьется, а главное, поднимается на одного меня, тогда как нагайка хлестала и по Домне Тришкиной, а уполовник задевал, случалось, и самого хозяина... Было, по крайней мере, своего рода равенство! А что главнее всего, тогда...

Впрочем, к чему бесполезный вой и визг! Постараемся справиться с собой!.. Какие прекрасные места!

Места, действительно, были недурны.

От дома они спустились по аллее к берегу реки, следуя береговою полосой, зеленевшей бархатистой лентой под невысокими горками, поросшими темными соснами, дошли до узенькой тропинки между косматыми кустами, повернули на нее и очутились в высоком, негустом лесу. Между большими, гладкими стволами бархатились и темно-зеле– ные, и светло-зеленые, и ярко-зеленые мхи, алели крупные ягоды, попадались то участочки папоротников, то куртины черничника или земляничника, попадались громадные зеленые клубки разных, сбивавшихся вместе, вьющихся и ползучих растений: одни стебли вились вверх, другие ползли вниз, цепляя друг дружку и образуя новые клубки, между которыми иногда виднелся куст, обсыпанный мелкою спелою малиной, или высовывалась ветка дикого шиповника с двумя-тремя нежными розовыми цветками. Пахло земляникой, белыми грибами, а когда ветерок тянул с опушки, то свежескошенной травой.

Здесь дышится вольнее! – пролаял Фингал.– Я тут успокаиваюсь!

Он кинулся в папоротники, прилег и засунул голову под их зубчатые листья.

Фингал! – крикнул превосходительство.

В этот день Фингал мог как нельзя лучше убедиться, что щенку, на которого надет ошейник, нельзя свободно нянчиться со своими огорченьями. Только что он отбегал в сторону, только что успевал обратить тоскующие глаза на просвет между лесом или на голубое небо, мелькавшее сквозь темный навес ветвей, как снова раздавалось:

Фингал! Ici! За мной!

А все-таки бедняге хорошо было на этом просторе. В сердце его незаметно проникло какое-то кроткое чувство, которое нельзя было назвать ни собственно снисхождением, ни собственно смирением, но в котором было очень много того и другого. Гложущая, едкая тоска сменилась глубокою, мягкою грустью, буйное негодованье улеглось, уступив много места сострадательному взгляду на господних тварей и анализу всего окружающего. У него не было ни малейшего помысла, никакого поползновения переходить на мягкую постилку практической старушки Дорочки Шпиц-Пинчер, но он начинал допускать некоторое влияние ревматизма, особенно если этот ревматизм во всех четырех лапках...

Я слишком строг!—думал он, следуя за превосходительством по лесу.– Я требую совершенства и ни во что не вникаю! Я придаю слишком большую важность мелочам... пустякам... ребяческим выходкам... Цыпочка вовсе не так виновата, как кажется... Она даже вовсе не виновата! Она просто – доброе, чистое созданье, которое всем увлекается... Она сама хороша и все, и всех считает хорошими... И немудрено, что она любит так эти катышки, о которых говорила: бедняжке часто приходилось довольствоваться скудным кормом! Смешно требовать от нее стоицизма, когда она еще неясно понимает, зачем и для чего это нужно... Надо ей прежде растолковать, внушить... И сделать это спокойно, кротко... О, тогда она... Задатки богатые! Из нее выработается настоящая гражданка!.. Гражданка, которая...

Здравс...твуй! – сказал превосходительство, останавливаясь неожиданно для Фингала, которого до того поглотили мысли, что он не слыхал раздавшегося им навстречу «моего почтения», прямо ткнул мордою под коленки превосходительства и заставил его заикнуться на ответном привете, за что награжден был порядочным пинком.

На охоту изволите, ваше превосходительство? – спросил подошедший человек.

Да, Иван Иванович, на охоту.

Молодая собачка?

Да. Погляди-ка на нее, какова?

Еще не натаскана?

Нет еще. Я сам буду ее учить... Фингал, ici!

Фингал, оттолкнутый пинком в сторону, приблизился.

Иван Иванович без церемонии схватил его за шею

и начал щупать под ушами, приговаривая:

Коли породист, так у него под ушами должны быть этакие бородавки., шишечки... семь шишечек...

Такая фамильярность не оскорбила и не рассердила Фингала, во-первых, потому, что он находился в том мягком настроении, которое всякое действие смягчает; а во– вторых, ему невыразимо отрадно было увидать после крахмальных оборок, изнеженных физиономий, холеных рук, надушенных шелков и всяких барских гримас простое, шершавое, полуиспеченное солнцем лицо, сильные мышцы и ветхий полотняный балахон. В благодарность за доставленную отраду он даже лизнул Ивана Ивановича в висок и в щеку.

Иван Иванович ласково потрепал его по боку, промолвив:

Ах, ты песик хороший!

Есть бородавки?—спросил превосходительство.

Есть! Собачка важная!

Превосходительство взял Фингала за морду, повернул к себе и поглядел на него благосклоннее обыкновенного.

Эта дорога в Крутой Верх?

Эта; а то есть ближняя, оврагом.

Там много дичи?

Водится, ваше превосходительство. Мужики нашли там волчицу с волченятами!

Волчицу?

Точно так, ваше превосходительство.

Никого не покусала?

Никак нет, ваше превосходительство.

Это интересно!.. Ты куда собрался?

По грибы, ваше превосходительство.

Иди-ка за мной. Я тебе дам на грибы.

Рад стараться, ваше превосходительство. Пожалуйте по ближней дорожке!

Иди вперед!

Иван Иванович, закинув плетушку за плечи, проворно начал двигаться вперед, спустился к оврагу и повел по густой заросли. Превосходительство на каждом шагу с неудовольствием вскрикивал:

Помилуй! Куда это ты завел? Помилуй! Это ни на что не похоже!

А Иван Иванович отвечал, мелькая в зеленой гущине и сокрушая сучья и даже целые кусты:

Сейчас выберемся, ваше превосходительство... сейчас... Вот тут и поворотка будет...

Когда, наконец, они достигли желанной поворотки и выбрались на прогалинку, Фингал не мог воздержаться от громкого лая, взглянув на превосходительство.

Превосходительство был красен, как вареный рак, его бархатный зеленый костюм весь утыкан колючками и шипами, за блестящие пуговицы зацепились разные листки, правое крупное ухо исполосовано царапиной, а к кончику крупного носа пристала лесная паутинка, что придавало органу обоняния некоторое сходство с каким-то аляповатым точилом, которое еще не совсем развернули из бумажки. При этом он пыхтел, отплевывался, чихал, кашлял, старался сохранить величественный вид и с беспокойством и огорчением хватался то за свои блестящие пуговицы, то за фалды и раздражительно вскрикивал:

Почисть же меня, братец! Это, наконец... Почисть же, наконец!..

Сию минуту, ваше превосходительство, сию минуту,– отвечал Иван Иванович, проворно срывая в пучок какие-то травы и принимаясь чистить превосходительство...

Фингал присел на густой высокой траве, скоро углубился снова в свои заботы и думы и забыл и превосходительство, и все окружающее.

У цыпочки богатые задатки!—думал он.– Из нее выйдет удивительно что такое, когда она разовьется и окрепнет! Необходимо только терпение... Я ей терпеливо объясню, что пристрастия к катышкам иметь не следует, что не в одних катышках дело... не для одних катышек мы созданы... Она это отлично поймет... только надо терпенье.

Фингал! – крикнул отчищенный превосходительство.– За мной! Показывай дорогу, Иванов!

Сюда, ваше превосходительство... Вот сюда... Тут сейчас и бережок... Вот он и есть!.. Утка!

Где? Где утка?

Вон! Вон! На воде! Плавает! Вон!

И превосходительство, и Иван Иванов так взволновались, что Фингал встрепенулся и, путеводимый пахнувшею в морду свежею сыростью, кинулся к воде.

Раздался выстрел... Перед глазами его мелькнули ярко-зеленые берега, светлая водяная поверхность, быстро нырнувшая темная птица, затем все в глазах у него помутилось, он взвизгнул и упал.

Эх, ваше превосходительство, поспешили! – долетело до его слуха восклицание Ивана Иванова.

Странное что-то со мной! – прорычал Фингал.—

Я...

Он не кончил, потому что лишился чувств.

Когда он очнулся, глаза его прямо упали на Ивана Иванова, который, стоя на коленях, промывал ему переднюю лапу холодною водою.

Что, песик, плохо, брат?—сказал Иван Иванов.

Фингал завизжал; но никакой визг не мог вполне выразить, как ему было плохо.

Ну, лежи смирно, я вот еще травки приложу... Эх! Сузика-то и позабыл! Погоди, пойду поищу... Лежи, лежи! Смирно!

Он оставил пучок сорванных трав, которые взял было в руки, и скрылся за кустами.

Фингал поглядел кругом.

По глубокому лесному оврагу бежала светлая речка. Сломленная бурею громадная сосна и разные береговые деревца, подмытые весеннею водою, преграждали ее теченье, и тут она расстилалась круглым озерцом, немножко превышала запруду и с тихим журчаньем переливалась через древесные стволы. Солнце начинало заходить. Верхушки нагорных сосен, казалось, охвачены пламенем, а ярко-зеленые, обросшие орешником, черемухой, рябиной, берега были в тени. Прокатились два выстрела где-то поблизости, и опять все стихло, ничего не слышно, кроме легкого шума лесной речки, перепархиванья птиц в листве да всплеска от выскакивавших рыб.