Текст книги "Совершенная курица"

Автор книги: Мария Вилинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Марко Вовчок

СОВЕРШЕННАЯ КУРИЦА

(СКАЗКА)

I

Жила-была курица, Авдотья Федотовна, красавица, умная, на все искусница и мастерица, храбрая, добрая, обходительная, ловкая, великодушная, все привлекающая, все побеждающая; по крайней мере, Авдотья Федотовна так думала и нисколько своих мыслей на этот счет не скрывала.

И жила-была лиса, Модеста Петровна, учтивая, предупредительная, чувствительная, самоотверженная; глаза у нее были этакие ласковые, а улыбка трогательная, несколько меланхолическая, как у добродетели, которая знает, что не всегда и не все могут оценить ее по достоинству, обхожденье самое тонкое, милое и приветливое; простая, добродушная, как бабушка с родными внуками, чистосердечная и откровенная, как дитя природы,– она могла служить олицетворением благородства, образцом бескорыстия; по крайней мере, все так думали, и если Модеста Петровна это отрицала, то единственно из скромности.

И жил-был пес, Фингал, еще не старый годами, но угрюмый, серьезный, ворчун, который часто лаял, хотя почти никогда не кусался.

Фингал служил прежде у хозяина, который гладил его, когда бывал доволен и весел, и бил, когда ему бывало скучно или на кого досадно, и который в одно прекрасное утро неловким выстрелом из ружья раздробил ему переднюю лапу. Рана, благодаренье небу, зажила, но Фингал остался хром на всю жизнь, на охоту, значит, уже не годился, был отправлен на все четыре стороны и с тех пор жил, как бог дал, без крова и приюта.Этот пес пренесносный!– говорили все и повсюду.

Хорошо еще, что хромота мешает ему рыскать по свету: будь он порезвее, так от него бы житья никому не было! Это верно!

Свет, как видите, был против Фингала.

Но свет не всегда безошибочен в своих заключениях. Фингал это знал и по этому поводу нередко погружался в самые горестные размышления и лаял...

Впрочем, чем далее, тем лай его становился тише и все больше и больше переходил в скромное, жалобное ворчанье, которое можно было принять за вздох измученной, неспокойной, но уже смирившейся твари.

Пес Фингал души не чаял в курице Авдотье Федотовне...

Но тут необходимо сделать отступление и, для уяснения отношений, обозреть кое-что из прошлого.

II

Итак, пес Фингал души не чаял в курице Авдотье Федотовне. Он привязался к ней еще в детстве, когда беспечным щенком Барбоской весело рыскал по двору своих первых наставников и тиранов, супругов Тришкиных, и играл с собственным своим хвостом.

В те дни Авдотья Федотовна была маленьким, поджарым, обдерганным цыпленком, уцелевшим, благодаря своей худобе, от целого выводка, который, вместе с родителями, пошел на угощенье, когда отец Амвросий, наш поп, праздновал женины именины.

У Фингала даже в пору ветреного отрочества сердце отличалось впечатлительностью и нежностью. Он принял горячее участие в тщедушной, трусливой сиротке, ревностно защищал ее от соседней старой косоглазой утки, неистово метался и лаял на каждого показывавшегося ястреба и усердно старался, насколько возможно, скрасить ей жизнь. Стоило пискнуть названной сестрице где-нибудь под забором, Фингал стремглав кидался и вихрем летел на ее писк.

Сиротка, казалось, глубоко ценила эту дружбу, вполне верила ей, но, по свойственной такому нежному созданию мнительности, часто кудахтала:

Ах, Барбоска! Что будет со мной, если ты меня

а

покинешь? Обещай, что ты никогда, никогда не покинешь меня! Что ты всегда будешь мне друг, всегда будешь меня защищать!

Тебя покинуть? Я? Дать тебя в обиду?—восклицал пламенный друг.– Пусть-ка тебя кто тронет!

И при одной этой мысли он заливался неистовым лаем, что, к слову говоря, редко проходило ему даром, потому что хозяйка, боявшаяся, со времени одной пропажи, воров и приучавшая Барбоску стеречь двор наускиваньем на всех входящих в ворота, ловила его и жестоко трепала за фальшивую тревогу.

Так ты меня не бросишь, Барбосочка?

Никогда!

Мы ведь оба сиротки!

Да... да«*.

У меня никого нет, и у тебя никого нет...

~ Да... да...

Сердце Барбоски окончательно подтаивало, слезы выступали на его добрых, темных глазах, и мохнатые уши слегка вздрагивали.

Путь его жизни не сплошь был усеян розами и, хотя свойственное его возрасту легкомыслие скрадывало многие темные стороны, тем не менее кое-какие печали были ему знакомы и кое-какие страдания давали себя знать.

Да,– говорил он, и его верное, преданное сердце и замирало и расширялось,– да, мы оба сироты, мы оба одиноки!.. Мы не знали родительских ласк! Мы не резвились с братьями и сестрами! Я только смутно припоминаю, что была кругом чудесная весна, на которую мы любовались из тесной, темной, грязной конуры, где лежали с матерью и где мать часто тихонько выла над нами... Я даже не могу себе ясно представить мать... Знаю только, что у нее были большие мягкие лапы, тяжелый медный ошейник на шее, длинные шелковистые уши и задушевный голос... Знаю, что она любила нас!

Вдруг одним вечером какие-то руки грубо оторвали меня от нее и унесли... Помню ее жалобный, отчаянный вой, тоненький, пронзительный лай испуганных братьев и сестер... И вот я здесь...

Голос у него прерывался от волнения, и он, желая скрыть это, начинал притворно кашлять и спешил справиться с пробудившеюся грустью, чтобы не опечалить своей дорогой названной сестрицы.

Но были бы мы с тобой вместе, цыпочка, так все будет хорошо! – добавлял он, овладев своими чувствами.

Ах, будущее так темно! – воскликнула однажды цыпочка.

Полно, цыпочка, что за мрачные мысли! Погляди-ка, как солнышко светит!

А что, если меня в кастрюлю? – воскликнула цыпочка.

И я с тобой в кастрюлю, – решительно ответил Барбоска.

Если меня на сковороду?

И я с тобою на сковороду.

Ах, нет...

Да я без тебя не хочу жить!

Ах, я не хочу в кастрюлю, не хочу на сковороду! Ах, лучше...

Что лучше?

Ты бы мог... нет, нет, ничего...

Что я бы мог? Скажи!

Ах, нет, нет...

Скажи, цыпочка! Скажи яснее!

Наконец, цыпочка выразилась довольно ясно:

Так ты со мной и на сковороду, и в кастрюлю? – спросила она, прижавшись к широкой лапе друга.

Всюду!

Так знаешь что?..

Что?

Ты лучше один... Ты такой сильный, большой, у тебя вон какая густая шерсть, тебе не больно будет... Понимаешь?

Не совсем, цыпочка!

Если ты хоть в самую большую кастрюлю вскочишь или вспрыгнешь на самую большую сковороду, так меня уже негде будет положить... Понимаешь, мне уже не будет места... А я тебя буду ждать. И когда ты всех их укусишь и все кастрюли и сковороды опрокинешь, прибегай ко мне, и мы вместе уйдем за море... За морем куры – первая птица, и их все кормят отборною пшеницей и подают им готовых червяков на серебряном блюде... Так хорошо, Барбосбчка?

Хорошо,– отвечал Барбоска, улыбаясь, хотя сердце у него немножко сжалось.Так сделаешь так, Барбосочка? Друг мой милый! Братец дорогой! Сделаешь?

Сделаю, сделаю, цыпочка! – рявкнул Барбоска. – С радостью!

Ведь тебе не будет больно?

Разумеется, не будет!

А то я буду плакать!

Полно, цыпочка! Ведь это пустяки, сущий вздор...

Барбоска, весьма вероятно, вскочил бы в кастрюлю

с кипятком или вспрыгнул на сковороду с шипящим маслом, потому что у него, как говорится, слово шло об руку с делом, но случилось происшествие, совершенно изменившее и его положение, и положение цыпочки и отнявшее на этот раз у пылкого молодца случай доказать свою преданность названной сестрице.

III

В один прекрасный летний вечер Барбоска и цыпочка увидали, что к двору хозяев Тришкиных подкатилась блестящая коляска, а из коляски вышел важный господин – грудь у него была дугою, голова, казалось, и не умела держаться, не откинувшись назад, – и нарядная, как пестрый мотылек, девочка.

Барбоска, находившийся вместе с цыпочкой и хозяевами в огороде, бросился было на прибывших, но хозяйка успела схватить его за шиворот и дала внушительный пинок, прошептав: «Цыц! Цыц!» Затем, проворно вытирая на ходу руки и оправляя платок на голове, побежала вслед за хозяином встречать гостей.

Едва задал себе Барбоска вопрос, чего это хозяева так переполошились, как услыхал свое имя.

Голос был хозяйский, но кликал так ласково, так, можно сказать, игриво, что Барбоска усомнился, верить ли ему своим ушам, и недоумение приковало его на несколько секунд на месте.

Но клич повторился как нельзя явственнее, и Барбоска повиновался.

Важный господин встретил его озабоченными, проницательными взглядами. Если бы Барбоска и не получил уже от хозяйки пинка за поползновенье встретить этих гостей, как всех прочих, лаем, то он теперь, по одному

виду Тришкиных, сообразил бы сразу, что тут следует себя вести совершенно наоборот принятым и освященным домашним обычаям.

Сценой была маленькая площадка перед избяным крылечком. На первом плане выступал важный господин; за левую его руку, обтянутую светлою лайкой, держалась нарядная девочка, в правой руке он держал дымящуюся сигару. Хозяин и хозяйка Тришкины, эти высоченные, громадные, сильные люди, у которых были такие размашистые, грубые приемы и такая тяжелая рука, как-то невероятно съежились, невыразимо умалились...

Барбоске – он это чуял – ничего больше не оставалось, как завилять хвостом.

Но он понял, что в этом деле хвост его должен уступить пальму первенства своим двуногим хозяевам.

Нет,– подумал он,– никогда мне не дойти до того совершенства в этом, до какого дошли они! Что мое самое усердное вилянье перед тем, как они извиваются и изгибаются!

Важный господин свистнул. Барбоска, твердо запомнивший, что за повиновенье чужому свисту следует непосредственно внушительное ученье нагайкою, не двинулся с места, но снова вильнул хвостом.

Барбоска! Барбосочка! – запел хозяин Тришкин, приседая на корточки около важного господина. – Иди сюда!.. Сюда, сюда, Барбосочка... Ну, ну...

Барбосочка! Барбосочка! – запела хозяйка Тришкина, приседая на корточки с другой стороны важного господина.– Иди сюда! Сюда, сюда, Барбосочка... Ну, ну...

Барбоска подошел не без робости.

Важный господин благосклонно его погладил по голове и потрепал за уши.

Породистый!—промолвил он.

Уж такой породистый, ваше превосходительство, уж такой породистый!—воскликнул хозяин. – Барбосочка! Погляди-ка... Тю -тю-тю-тю...

–Барбосочка! Барбосочка! Тю-тю-тю-тю... – воскликнула хозяйка.

Барбоска решительно сконфузился: он отроду еще не видал такой ласковости.

Напрасно ты дал ему такую кличку,– заметил превосходительство.

Виноват, ваше превосходительство... по глупости...

Фингал! – сказал превосходительство, обращаясь приветливо к Барбоске.– Сюда!

Ну, ну, Барбосочка, сюда, сюда к его превосходительству... Тю-тю, Барбосочка...– зачастил хозяин.

Тю-тю, Барбосочка, – зачастила хозяйка, – сюда, к его превосходительству, Барбос...

Да не кличьте же его Барбоской! – бесцеремонно крикнул превосходительство.– Фингал!

Хозяин и хозяйка Тришкины, которым приказание превосходительства, казалось, заклеило наглухо губы, оставаясь по-прежнему на корточках, робко вытянули руки и начали было тихонько подталкивать Барбоску к превосходительству.

Дураки! – крикнул превосходительство.– Оставьте щенка в покое! Фингал, сюда! Фингал! Фингал! Сюда!

Вопросительный, с примесью какой-то неясной, неопределенной угрозы, клич смутил Барбоску. Он окинул беглым взглядом незнакомца-превосходительство, перед которым даже его задорные хозяева из людей превращались в ка– кой-то прах, с тайным опасением, что у него откуда-нибудь выглядывает нагайка, превосходящая все до сих пор им виденные нагайки...

Ничего такого не было видно!

Фингал! – повторил резче превосходительство.

Но Барбоска все-таки не повиновался, сел на задние лапы и пристально уставил глаза на превосходительство.

Он взглядом спрашивал:

Да кто ж ты такой, превосходительство? Почему ты так здесь распоряжаешься?

Превосходительство неожиданно сделал быстрое движенье вперед, ухватил Барбоску за шиворот и потянул к себе.

Барбоска подумал: «Вот оно!» – и зажмурился...

Но превосходительство его не обидело, а напротив, ласково погладило и потрепало, приговаривая:

Фингал! Фингал!

Превосходительство даже присело на корточки, чтобы удобнее объясняться с ним.

Папа, я его тоже поглажу,– сказала нарядная, как мотылек, девочка.– Можно? Он не укусит?

Не укусит, мой друг, – ответил превосходительство,– погладь...

Нарядная девочка протянула беленькую, как сметана, ручку и сначала погладила Барбоску по шее, а потом стала его легонько щекотать.

При этом нарядная девочка так весело ежила свое беленькое, нежное личико, что Барбоска не мог остаться равнодушным – он никогда не был особенным стоиком, а в ту пору и подавно – Барбоска подпрыгнул на всех четырех лапах, затем повалился на землю, заболтал лапами в воздухе, завертел головой, разразился веселым лаем...

Ах, какой миленький! – вскрикнула нарядная девочка.

Ты сама миленькая! – лаял Барбоска, хватая ее лапами и зубами за пестрое платьице.

Папа, я ему конфетку дам! – вскрикнула нарядная девочка.

Дай, мой друг,– благосклонно ответил превосходительство.

Папа, мы ведь его с собой возьмем? – спросила нарядная девочка, всовывая леденец Барбоске в пасть.

Возьмем, мой друг.

Поедешь с нами, собачка? Поедешь? – обратилась нарядная девочка к Барбоске, щекоча пальчиками его шею.

С удовольствием, с удовольствием!– отлаял Барбоска, прыгая и облизываясь после сладкого леденца.

Но в эту самую минуту из огорода донеслось жалобное, отчаянное кудахтанье:

Коршун! Коршун!

Барбоска так рванулся, что нарядная девочка непременно бы покатилась на траву, если бы превосходительство не успел ее поддержать, и стрелой понесся на кудахтанье цыпочки.

Я здесь! Я тут! Я спешу! Я бегу! – лаял он, перескакивая через плетни, гряды и кусты и не слушая криков гнавшихся за ним хозяев Тришкиных, ни приказа превосходительства «Назад!», ни манящего голоска нарядной девочки.

Где ты? Где ты? – лаял он, шаря по огороду.

Вот я! Вот...– прокудахтал умирающий голосок цыпочки из самого темного уголка огорода, где на свободе разрасталась крапива, татарские шапки, кожушки и всякий бурьян.

Взвизгивая от колючек и ожогов, он стремительно тискался до тех пор, пока, наконец, очутился возле цыпочки, которая лежала ничком, распластав крылья, и истерически всхлипывала.

Цыпочка! Цыпочка! – лаял Барбоска, суетясь и при каждом своем порывистом движеньи уязвляя себе то морду, то лапу, то бока.– Успокойся! Коршун улетел...

Кто там приехал? – слабо пискнула цыпочка.– Поп приехал? Ах, именины?!. Сковорода... Кастрюля... Ах-ах...

Да нет, цыпочка, нет! Это приехал какой-то превосходительство... и с ним нарядная девочка, которая потчует какими-то отличными, сладкими сосульками...

Помни, ты обещал, что первый прыгнешь в кастрюлю! Ты обещал мне, что...

Рогатина, мгновенно прорвавшаяся между скрывавшей их чащи бурьяна и начавшая садить вправо и влево, заставила цыпочку совершить взлет аршин на пять от земли, между тем как Барбоска, сильно контуженный в бок, с визгом и лаем начал метаться туда и сюда, стараясь поймать страшное орудие.

Здесь! Здесь! – раздался голос хозяина Тришкина, видимо, обращавшегося к кому-то, тоже занятому разыски– ваньем Барбоски.– Здесь, злодей, сидит! Барбосочка, Бар– босочка... Фингал, сюда! Вот на, на, пиль, пиль...

Послышался топот бегущего тяжелого двуногого и его прерывистое дыханье.

Здесь?—раздался голос хозяйки Тришкиной.

И вторая рогатина начала еще проворнее первой работать в бурьяне.

Не покидай меня! Не уходи отсюда! – пищала трепещущая цыпочка.

Не уйду! Не уйду! – решительно лаял Барбоска.

Барбосочка... Барб... Фингал... Фингалушка! – манил хозяин.

Барбосочка! – тонко и звонко заводила хозяйка, тут же облегчая свою душу тихим проклятием вроде: «Разорвись ты по всем жилкам и суставчикам!» – и снова заводила:

Барбосочка... Барбосочка...

Безголовая! – шептал хозяин.– Сказано, не кличь Барбоской! Фингал! Фингал!

Чингал! Чингал!

Не Чингал, простоволосая, а Фингал!

А чтобы издохнуть всем этим Фингалам!

Оставьте собаку! – крикнул превосходительство. – Он а сама выйдет...

Но неизвестно, скоро ли Барбоска, давший слово оставаться при названной сестрице, вышел бы из бурьяна, если бы последний взмах рогатины не задел цыпочку, которая тут уже совершенно потеряла голову от страха и с громким кудахтаньем кинулась куда глаза глядят.

Цыпочка, кудахтая, подлетывая, спотыкаясь, кувыркаясь, неслась, не разбирая дороги, то прямо, то зигзагами. Барбоска, перескочив через рогатины, перепрыгнув через хозяев Тришкиных, стремился за ней следом.

Ах, птица! Птица! – раздался звонкий голосок нарядной девочки.– Он бежит за птицей! Ах, поймаем ее! Поймаем! Поймаем! Скорей, скорей, собачка! Пиль! Пиль! Ах!

Цыпочка, окончательно обезумевшая от ужаса, окончательно утратившая силы, вдруг остановилась, хрипло ку– дахтнула, хотела снова понестись, но только перекувыркнулась и попала как раз под самые ножки нарядной девочки.

Подлетел Барбоска, подошел превосходительство, подбежали хозяева.

Это цыпленок! – сказал превосходительство.

– Точно так, ваше превосходительство; это наша курочка,– ответил хозяин.

Испугала, проклятая, барышню!—сказала хозяйка.– Я ей вот сейчас за это голову сверну!

И хозяйка уже протянула свои большие красные руки и растопырила пальцы над цыпочкой, лежавшей почти без чувств в траве.

Ах, нет, нет, не надо! – вскрикнула нарядная девочка.– Я ее возьму себе... Папа, купи мне эту курочку!

Э, мой друг, на что тебе такая глупая замарашка! – возразил превосходительство. – Я лучше куплю тебе цесарочку.

Нет, я хочу эту курочку, папа!

Да помилуй, Эли...

Хочу, хочу эту курочку! Купи мне ее! Не хочу цесарки! Хочу эту курочку!

Ну, полно, не огорчайся...

Купишь?

Куплю.

Я покупаю у тебя этого цыпленка, слышишь? – обратился превосходительство к хозяйке.

Батюшка... Ваше превосходительство, я с моею радостью...

Сколько тебе?

Что милость ваша... Покорно благодарю, ваше превосходительство....

И хозяйка поймала и чмокнула руку, протянувшую ей серебряную монету.

Так ты принесешь этого цыпленка барышне...

Нет, папа, нет! – перебила нарядная девочка.– Я возьму его с собою сегодня, сейчас... Папа, милый, с собою!..

Ну, хорошо, хорошо... Только как же ты его повезешь? Ведь он будет биться, он тебя перепачкает, исцарапает когтями...

Я ему крылья и лапки так скручу, что не шевельнется!– сказала хозяйка.– Позвольте, барышня...

Нет, нет! Я сама возьму...

И нарядная девочка бережно приподняла с земли цыпочку, нежно гладя ее пальчиками, приговаривая: «Цы– •почка миленькая! Цыпочка славненькая!» – тихонько обернула тоненьким, беленьким, прозрачным платочком и взяла на руки.

Существо, одаренное нежным сердцем, может себе ^представить, каково было Барбоске, пока длились эти переговоры о цыпочке, как он трепетал, замирал, то ки* дался, точно угорелый, то падал на землю и оставался недвижим...

Мы готовы, папа! – сказала нарядная девочка, поправляя кружевца платочка, которым она обернула головку цыпочки.– Поедем скорее!

Погоди, надо еще Фингала взять, Зли, – отвечал превосходительство.– Фингал!

Тихий визг вырвался из груди Барбоски, и он, в порыве благодарных чувств, бросился на грудь превосходительства.

Tout beau! [1] —крикнул превосходительство и, для лучшего пояснения незнакомого слова, дал щелчок....

Но Барбоска до того был обрадован, что вовсе этим не обиделся,– он и в отрочестве, и после, в дни юности, и в пору зрелости упускал из виду получаемые щелчки, если с этим соединялось какое-нибудь удобство для тех,кого он любил, или для того, кому был предан,– и резво, с веселым лаем, устремился к коляске вслед за превосходительством и нарядной девочкой, уносившей цыпочку.

IV

Каким удалым прыжком вскочил он в коляску! Как охотно поместился на указанное ему место, у ног превосходительства и нарядной девочки! С каким весельем устремил он глаза на цыпочку! Как милы и светлы ему показались ее круглые, расширившиеся от испуга глазки, блестевшие из-под белой кружевной оборочки! Как мила вся ее фигурка, укутанная в тоненький батист, из-под которого выглядывал только темно-желтый, с черными крапинками зобик! Как мил ее полуоткрытый от смятенья клювик!

В ликованьи сердца он поднял переднюю лапу и слегка потормошил батистовые покровы.

Ай, ай! Он трогает цыпоньку! – вскрикнула нарядная девочка.

Tout beau, Фингал!—крикнул превосходительство.

Барбоска завилял хвостом, желая дать понять наряд-.

ной девочке, что он вовсе не чужой цыпочке, что это была ласка, что от избытка сердца поднялась его лапа...

Ты смотри у меня! – сказала нарядная девочка, грозя ему пальчиком.– Мою цыпочку не сметь обижать! Слышишь? А то я тебе вот так!

И пальчики довольно чувствительно дернули Барбоску за уши.

Но он ничуть за это не рассердился. Напротив, он готов был облапить и лизнуть в губки существо, которое так умело ценить цыпочку и так берегло ее!

Цыпочка, хорошо тебе? – спросил он.

Молчи, молчи! – прокудахтала цыпочка.– Не рассерди их!..

Между тем превосходительство закурил сигару, придерживая ее губами, достал из бокового кармана кошелек, вынул оттуда трехрублевую бумажку, подал ее хозяину Тришкину и приказал кучеру:

Пошел!

Коляска покатилась, и облако пыли скрыло хозяина и хозяйку Тришкиных с их низкими поклонами.

Тут сердце у Барбоски екнуло...

Куда везли его? Увидит ли он еще хозяев Тришкиных?

Хозяева Тришкины, правда, угощали его больше нагайкой, чем другим каким лакомством, но, может быть, это в порядке вещей, а все-таки они кормили его, ходили за ним, когда он хворал!..

Но он взглянул на цыпочку, которая уже ободрилась и клевала из рук нарядной девочки какое-то, судя по виду, чрезвычайно вкусное печенье, подумал: «Для цыпочки это лучше!» – и постарался подавить свои сожаленья.

Ведь я могу, в случае чего, сто раз прибежать сюда и полюбоваться на родные места! – решил он со свойственною юности самонадеянностью.

Отлично было катить в коляске по ровной дороге между зеленеющих полей!

Превосходительство сидел, величественно развалившись, но смирно, курил сигару и глядел бесцельно вперед; нарядная девочка все потчевала цыпочку печеньем, цыпочка все ободрялась и все усерднее клевала...

С полевой дороги они свернули в лес. Это был первый большой лес, который Барбоска видел. Зеленая масса, прохваченная солнцем, привела его в такое восхищенье, что у него из груди вырвался восторженный лай.

Tout beau!—сказал превосходительство.– Couche[2].

И придавил голову Барбоски ладонью, от которой так

пахло чем-то вроде жасмина, что Барбоска чихнул.

Ах, какой ты! – прокудахтала цыпочка.– Совсем не умеешь себя держать!

Милое созданьице совершенно оправилось, зобик значительно отдулся, в глазках уже не было тревоги – они поблескивали теперь из-под кружевной оборочки даже несколько задорно.

Ах, цыпочка!—взвизгнул Барбоска.– Так хорошо кругом!

Надо прилично держать себя! – внушительно и даже с досадой прокудахтала цыпочка.– Перестань лаять, это неприлично!

И она стиснула клювик, закатила глазки, покачнулась набок и развалилась совершенно, как превосходительство.

Кроткий, преданный Барбоска немножко огорчился, но выразил это только тем, что, присмирев, улегся на месте.

Проехав лес, они спустились под гору, и колеса застучали по мосту, под которым шумела широкая, глубокая, голубая река, затем снова поднялись на крутой берег, понеслись по какой-то аллее и, наконец, подкатили к крыльцу огромного каменного дома, окруженного цветниками.

На крыльцо выскочили какие-то люди в куртках с пуговицами, которые подхватили превосходительство и нарядную девочку с такою поспешностью, словно они были без ног и могли тотчас же упасть и разбиться.

Все вошли в огромный покой, из которого были отворены двери вправо и влево – в целые ряды других комнат, где блестели какие-то невиданные вещи.

Фингал! – внушительно крикнул превосходительство, останавливаясь и указывая направо.

Барбоска хотел было слукавить, притворился, что не понимает, и кинулся следом за нарядною девочкой, которая вприпрыжку побежала, с цыпочкой на руках, в комнаты налево; превосходительство крикнул: «Сюда собаку!» – и люди в куртках бросились на него, схватили его, привлекли за превосходительством в какой-то пестрый покой, положили в углу, на мягком ковре, удалились и заперли дверь.

Барбоска понял, что сопротивляться бесполезно, и не сопротивлялся, но им овладела жгучая тревога о цыпочке.

Где цыпочка? Что с нею? Неужто их разлучат? Куда это их завезли? Что будут тут с ними делать?

Барбоска был очень юн, совершенно неопытен, крайне чувствителен и ничего не смыслил в приличии; поэтому тревога его свободно выражалась беспрестанным визгом. Этот визг, очевидно, был очень досаден превосходительству, и превосходительство пробовало унимать его каким-то желтым, чрезвычайно тонким, гибким хлыстиком, который, невзирая на свой хрупкий вид, пребольно хлестал.

Tout beau! Tout beau! – строго вскрикивал превосходительство, посвистывая хлыстиком в воздухе.

Или убей, или пусти к цыпочке! – визжал Барбоска.

Наконец, превосходительство бросил книгу, которую несколько раз принимался было читать, и ушел.

Но, уходя, он запер Барбоску! Тщетно Барбоска, не стесняемый не имеющим, без руки превосходительства, значения хлыстиком, шарил по всем углам, теребил портьеры, царапал ковер – выходу не было!

В радости и весельи время летит быстрокрылою птицею, а в горе и печали ползет хуже больной улитки, а если к печали примешается еще тревога, так всякая минута кажется за целый век.

Барбоску одолевала и печаль, и тревога, а потому не мудрено, что время показалось ему мучительно долгим. Если же к этому припомнить, что Барбоска был нрава чрезвычайно пылкого, то будет понятно и то, что он в какие-нибудь три четверти часа успел изгрызть ножку большого кресла, свалить с кресельной ручки книгу, которую читал превосходительство, истерзать ее листы и процарапать в двух местах ковер, устилавший пол.

Наконец, дверь отворилась, и вошел превосходительство с чем-то блестящим в руке. Глаза его тотчас же упали на истерзанную книгу и вспыхнули гневом.

Это кто сделал? – вскрикнул он, схватывая хлыстик и подходя к Барбоске.– Кто? Кто? А? А?

Но Барбоска пришел в такой азарт, что ему все было нипочем: он подпрыгивал, хватался за карающее орудие зубами и отчаянно лаял:

Зачем вы меня заперли? Зачем? Зачем? Зачем? Пустите меня! Пустите! Пустите! Пустите!

Сильное возбуждение, а кроме того, непривычное пребывание в душной комнате на мягком ковре так подействовали, что с Барбоской чуть не сделался обморок. Когда превосходительство, после внушительного урока касательно обращения с книгами, подтащил его к себе за шиворот, он уже не в состоянии был сопротивляться и пассивно позволил надеть себе на шею блестящий медный ошейник.

Он не помнил, как превосходительство вытащил его в сад, но свежий воздух скоро оказал свое благотворное действие.

Когда он пришел в себя и окинул взглядом гладкие, усыпанные песком дорожки, первая его мысль была: куда лучше бежать отыскивать цыпочку?

Выждав минутку, когда превосходительство начал раскуривать сигару (хлыст быстро развивает лукавство!), он кинулся со всех ног и понесся то направо, то налево, то прямо, по куртинам, по аллеям, лужайкам, цветникам, чащам, через шпалеры, через кусты, через мостики...

Но в которую сторону он ни бросался, всюду в конце концов возвышалась та же белая каменная ограда, преграждающая всякое стремление за ее пределы.

Напрасно он громким лаем извещал цыпочку о своем присутствии, знакомое дорогое кудахтанье не отвечало на его страстный зов.

Новизна положения, чрезмерная .беготня, глубокое огорченье, жестокая тревога в настоящем, тысяча мрачных опасений за будущее довели его до полнейшего изнеможения, и когда превосходительство без труда его снова загнал в ту же комнату, устланную мягким ковром, он мог только упасть пластом на ковер и, высунув язык, тяжело дышать...

Превосходительство сидел в кресле, курил сигару и читал книгу; в комнате понемногу темнело. Солнце заходило, и его последние лучи проникали в окно темно-золотистыми полосами; Барбоска видел перед собою в зеркале часть малиновой шелковой портьеры, круглое, как обточенный шар, колено превосходительства, обтянутое светлою материей, кончик гибкого хлыстика и свой красный, как огонь, высунутый язык, но ему представлялась другая картина. Ему представлялось, как хорошо заходит солнце за зеленую горку за прудом, около избы хозяев Тришкиных, и, как часто случается при больших огорчениях, сердечная боль и сокруха на время будто совсем унялись, волненье улеглось, и мысли обратились на совершенно посторонние предметы. Ему приходили на память извивы всех тропинок к пруду, колыханье белых цветочных чашечек на воде, плавающие у берегов бледно-зеленые пятна водяного цветеня, белый камень на горке, узкая, изрытая проселочная дорога, ведущая неизвестно куда от плотины через реденький березовый лесок, ветхая, покинутая, без крыши избушка в этом леске, молоденькие березовые побеги и колючие татарские шапки, растущие из ее окошек, ветряная мельница вдали, а за нею темный бор, из-за которого разливается пурпуровое пламя заката...

Из этого забытья его вывел тихий, но резкий голосок:

Ах! На что похож твой кабинет, Жорж! Никак не могу понять, что тебе за охота держать этих противных собак у себя в комнате!

Барбоска оглянулся на двери.

На пороге стояла нарядная, востроносенькая, беленькая дама, и ее голубые, как незабудки, глаза перебегали с обгрызенной кресельной ножки на процарапанные места

на ковре, на него, Барбоску, на превосходительство и обратно.

Если можно было сказать, что вти зоркие глаза заняли у незабудок их лазурный цвет, то уж никак нельзя было сказать, что они позаимствовали хотя сколько-нибудь мягкости у миленьких цветочков.

Это я виноват, Дина... Этого уже не будет...– проговорил превосходительство так мягко, словно у него других нот и не водилось в горле.– Не хочешь ли сесть?

И он выдвинул из угла кресло.

Барбоска протер себе глаза лапой.

Что сотворилось с превосходительством? Он уменьшился, потонел, опал... Что это? Он тоже виляет?

Я вечно слышу: этого не будет! – возразила Дина, садясь в подставленное кресло.– Я удивляюсь, какое удовольствие может доставить присутствие собаки в комнате! Или ты ее держишь затем только, чтобы меня выживать?

Помилуй, Дина!.. – вскрикнул превосходительство.– Что за фантазия!

Вовсе не фантазия!

Как тебе не стыдно! Дай мне ручку...

Превосходительство приподнял свесившуюся с кресла

ручку и поцеловал ее так смиренно, как не лизнул бы и смиренный Барбоска.

Я удивляюсь, зачем эти ненужные нежности,– сказала Дина,– к чему они, если ты не можешь исполнить самой простой моей просьбы!

Ах, Диночка, я всегда готов все для тебя сделать! Я...

Я удивляюсь, как у тебя достает мужества говорить такие вещи!

Знаешь, Диночка, героиня очень похожа на тебя: такая же улыбка, такие же глаза! Точно с тебя списано! – сказал превосходительство, хлопая ладонью по книге, которую читал перед приходом Дины.