Текст книги "Спендиаров"

Автор книги: Мария Спендиарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Аренский

«Александру Афанасьевичу Спендиарову с пожеланием сейчас же приняться за оперу.

Любящий Н. Римский-Корсаков. 23 апреля

1903 г.».

Судя по этой надписи, сделанной Николаем Андреевичем на одной из партитур, подаренных ученику, разговор о том, что Спендиарову следовало бы заняться оперной музыкой, зашел между учителем и учеником еще в 1903 году. Занятый сочинением «Крымских эскизов», Спендиаров отложил тогда осуществление высказанного в надписи пожелания, но после успеха «Крымских эскизов» в Петербурге решил немедленно приняться за оперу.

Остановка была за темой. Воспользовавшись пребыванием в столице, Александр Афанасьевич посоветовался со своими петербургскими музыкальными друзьями и выбрал в качестве сюжета для оперы повесть Лермонтова «Бэла».

Домой он вернулся в начале марта, после Русского симфонического концерта, в котором исполнялись инструментованные им пьесы Н. Н. Амани.

«Не медлите с известиями и пришлите афишку и рецензии, хотя бы ругательные», – писал ему Николай Николаевич из Ялты, откуда не выезжал уже в течение нескольких месяцев из-за все усиливающейся грудной болезни.

Едва переступив порог ялтинского дома, Спендиаров поспешил в «музыкальный клуб», как называли ялтинцы нотный магазин Пфайфера на набережной. Вот и Амани; лицо у него совсем нездоровое, и ярко-красная феска еще больше подчеркивает его болезненную желтизну.

Сообщить страдающему, беспомощному товарищу весть об успехе его пьес было большой радостью для добросердечного Александра Афанасьевича.

В те дни все помыслы ялтинцев занимала разгорающаяся война с Японией. Измены, бессмысленное кровопролитие, горе, опустошения сделались постоянным предметом мрачных собеседований в «музыкальном клубе» и отвлекли Спендиарова от задуманного им произведения. Всеобщее уныние захватило даже балагура Черепнина, приехавшего погостить к супругам Спендиаровым.

Но в один, прекрасный день. Александр Афанасьевич привел в «музыкальный клуб» Антония

Степановича Аренского, и все почувствовали облегчение. «Никогда еще я не встречала человека, который _Мог бы так заражать окружающих своей безграничной, непоколебимой солнечной жизнерадостностью», – вспоминала много лет спустя Варвара Леонидовна. Удивительная жизненная сила исходила от заразительного смеха, остроумия, а главное – от фортепьянной игры этого невидного человека, игры «корявой», как определил ее участник любительского кружка В.Н. Качалов, но исполненной живого чувства.

«Однажды собрались мы у Аренского в Чукурларе, – рассказывал В.Н. Качалов. – Он играл «Не зажигай огня», а Збруева пела. Как запомнились эти ялтинские вечера, теплые, тихие, темное небо, яркие звезды и сильный запах каких-то кустов…»

«Командированный на юг России для ревизии отделений Императорского Русского музыкального общества, Аренский заехал в Ялту на четыре дня, а пробыл в ней четыре месяца, – рассказывала Варвара Леонидовна. – Тотчас же по его приезде Александр Афанасьевич устроил в его честь музыкальный вечер. В гостиной были рядами расставлены стулья. Встречая гостей, прибывавших по разосланным Александром Афанасьевичем билетам, Евгения Афанасьевна и я рассаживали их по местам. Народу было масса. Избранный товарищем председателя Ялтинского музыкально-драматического общества, Александр Афанасьевич пригласил к себе всех его членов: руководителей кружков, солистов и хористов.

На вечере выступало знаменитое московское трио – Шор, Крейн, Эрлих, – гастролировавшее в то время в Ялте. После исполненного ими трио Аренского выступил сам автор. Как он играл! Всю жизнь свою вкладывал! Даже Блуменфельд, блестящий пианист, «король в музыке», как его называли в Ялте, не мог затмить впечатления, произведенного выступавшим до него Аренским.

За ужином Антоний Степанович привлекал всеобщее внимание. Столько ума в нем было, юмора! Красотой он не отличался: сутулый, взъерошенные волосы, но глаза его горели, как уголья, и он так увлекательно, так горячо говорил, что его помятое лицо казалось интересным.

Он приходил к нам каждый вечер. Мы сидели в саду под огромным ливанским кедром. Потом его срубили, а как бывало весело под ним! На его ветвях висели электрические лампочки, освещавшие стол, за которым обедали с нами Аренский, Блуменфельд и Черепнин. Антоний Степанович веселил все общество остроумными каламбурами. Однажды он предложил написать вальс на скорость. Он кончил первый – и принялся дурачиться, хохотать… После обеда мы посылали в городской сад за программой и весь вечер слушали симфоническую музыку.

Каких только Аренский не совершал эксцентрических поступков, идущих вразрез с тогдашним тоном жизни! Однажды, например, когда мы всей компанией собрались в ресторане городского сада, он вскочил на эстраду и, к ужасу моему, сыграл вальс в мою честь. И в то же время он был до церемонности учтив, что тоже способствовало его редкому обаянию.

Мы все боготворили его. Мог ли Александр Афанасьевич предположить, что, устраивая для Аренского прогулки по окрестностям Ялты, музыкальным вечера, он скрашивал последние полтора года жизни композитора?

После прощального концерта, на котором Аренский дирижировал своей Первой симфонией и вступлением к опере «Наль и Дамаянти», все его почитатели собрались у нас. Он играл. Что это была за игра! Мы все были страшно взволнованы, а он, отойдя от рояля, стал по своему обыкновению шутить, каламбурить и, наконец, продекламировал экспромт, посвященный влюбленной в него ялтинке, которая бросила ему на сцену букет роз и нечаянно угодила в лицо.

 
Люблю безумно я прекрасную Прасковью,
Люблю невиданной, неслыханной любовью.
Но почему, скажи, Прасковья, ты
Швыряешь в рыло мне цветы?
 

– На следующий день Аренский уехал. Александр Афанасьевич устроил ему пышные проводы, собрав на молу весь гастролировавший в Ялте оркестр Преображенского полка. У каждого оркестранта было по букету роз…»

«Антоний Степанович, страшно растроганный, долго не выпускал руку Спендиарова из своей, – рассказывал участник проводов альтист А.А. Котляревский. – Раздался первый гудок. Со всех сторон к нему потянулись с объятиями. Второй гудок. Обняв еще раз Александра Афанасьевича, Аренский взошел на палубу. Третий гудок. С шумом поднялись сходни, и пароход начал отчаливать. Спендиаров отсчитал: «Раз, два, три!» – и с возгласом: «Ура композитору Аренскому!» – мы стали бросать ему букеты».

«Когда мы забросали его розами чуть ли не до пояса, – дополнил рассказ Котляревского арфист Н.И. Амосов, – Александр Афанасьевич сделал нам знак замолчать, ожидая ответа Аренского на наше приветствие. Но композитор вынул носовой платок, поднес его к глазам, и все мы поняли, что он говорить не может».

«Три пальмы»

Мысль написать симфоническую картину на сюжет «Трех пальм» Лермонтова, несущий в себе тему насилия и попранного доверия, возникла у Спендиарова зимой 1905 года, отмеченной событиями 9 января и высоким революционным подъемом.

Работа над симфонической картиной шла легко и безостановочно. Но даже в период самых высоких творческих радостей композитор ни на один день не выпускал из поля зрения развертывавшиеся революционные события. Жадно следя за петербургскими газетами, он узнал, что забастовали учащиеся высших учебных заведений, что к этому движению примкнули ученики Петербургской консерватории и что к ним применены жестокие репрессии. Напечатанный в газете «Русь» смелый протест Римского-Корсакова против действий консерваторской администрации привел его в восхищение. Через несколько дней он прочел в газете об увольнении Римского-Корсакова из консерватории.

«Дорогой Николай Андреевич! – обратился он к учителю в открытом письме, тотчас же отправленном им в газету «Русь». – Высоко ценя в Вас честнейшего и прямого человека и благоговейно преклоняясь перед огромным значением Вашим в русском искусстве, выражаю искреннее сочувствие Вашему справедливому и благородному протесту, высказанному в письме директору С-пб. консерватории, и не могу подавить в себе чувства глубокого негодования по поводу вызванного этим протестом увольнения Вашего из консерватории – факта постыдного для уволивших, невероятного и небывалого».

Возможно, что письмо это, выражающее возмущение действиями Главной дирекции, и явилось косвенной причиной того, что при выборе директоров в учреждавшееся в Ялте отделение русского музыкального общества кандидатура Спендиарова была, отведена.

Холодом недоброжелательства, непонятным для человека, никогда не сделавшего другому зла, повеяло на Александра Афанасьевича и в период первого исполнения «Трех пальм» в Ялте.

«В конце мая я закончил симфоническую картину для большого оркестра на стихотворение Лермонтова «Три пальмы», – сообщил он Жоржу Меликенцову в письме от 7 июня 1905 года. – Пока не услышу ее в оркестре, не берусь о ней судить. Размеров моя симфоническая картина довольно солидных: около ста страниц партитуры. В конце этого месяце я сделаю пробу «Трех пальм» в играющем здесь Преображенском оркестре, и, если сочинение это меня удовлетворит, оно будет исполнено здесь публично…»

Прозвучав впервые на бенефисном концерте оркестрантов, симфоническая картина «Три пальмы» была затем включена в программу бенефисного концерта дирижера А. Фридмана. «Именно по желании публики», – подчеркнула свое сообщение газета «Крымский курьер». Это был ответ на рецензию некоего «Цикады», который, раскритиковав новое сочинение Спендиарова, поставил композитору в пример исполненную в том же концерте симфоническую картину «Утес» Цезаря Кюи.

Уколы «Цикады» сделались после второго исполнения «Трех пальм» еще ядовитее. Критик старался уверить Спендиарова, что его новая вещь «безлична, расплывчата, многословна». Но это не огорчило молодого композитора. Александр Афанасьевич был удовлетворен звучанием своей «картины». Невзирая на начавшиеся затруднения с транспортом, Спендиаров через несколько дней отвез «Три пальмы» в Петербург, притихший, если судить по запертым магазинам, и в то же время невероятно приподнятый, наполненный гулом упорно не расходящейся толпы, сквозь который прорывались обрывки революционных песен.

О своем приезде Спендиаров тотчас же сообщил учителю.

«Дорогой Александр Афанасьевич! – написал Римский-Корсаков, получив от него сообщение. – Жду Вас завтра, во вторник, в 1 1/2 дня. Рад Вас увидеть и услышать».

Встреча состоялась 20 сентября. Она не отражена ни в письмах Спендиарова, ни в его воспоминаниях, но, зная, что «Три пальмы» Николаю Андреевичу понравились [39]39
  Из автобиографии А. Спендиарова: «Сочинение это («Три пальмы») не только было весьма сочувственно принято публикой, но и удостоилось самого лестного одобрения больших музыкальных авторитетов – Римского-Корсакова, Глазунова…»


[Закрыть], что к новому произведению Спендиарова он уже заранее проявлял живой интерес, легко себе представить, как, дружелюбно коснувшись плеча своего ученика, Римский-Корсаков поспешно провел его в залу, как, усевшись с ним за рояль, стал с увлечением проигрывать партитуру, а затем, обернувшись к Александру Афанасьевичу, поднял на него – добрые, веселые, окруженные морщинками глаза и произнес слова похвалы.

Симфоническая картина «Три пальмы» была включена в программу второго в сезоне Русского симфонического концерта. Он состоялся 2 марта 1906 года в зале Дворянского собрания.

Весь этот день Спендиаров казался отрешенным от внешнего мира, что, однако, не помешало ему, собираясь на концерт, одеться с особенной тщательностью.

Его новое сочинение шло во втором отделении первым.

Как умел этот робкий, нерешительный в жизни человек вкладывать в дирижерское искусство всю силу своего духа! Следуя его властной руке, подчиняясь его четкому жесту, маститые оркестранты Придворного оркестра играли с небывалым подъемом.

Едва умолкли последние звуки заключения, как раздались рукоплескания. Вытирая потный лоб Александр Афанасьевич обернулся к публике и увив дел прямо перед собой радостные лица: Римские Корсаков, братья Стасовы, Глазунов, Черепнин, Оссовский, Блуменфельд стояли у самой эстраде и горячо аплодировали.

На музыкальных «средах» у Римских-Корсаковых

«Мы прожили в Петербурге весь март, – рассказывала Варвара Леонидовна, – ведь у нас там был миллиард знакомых! Александр Афанасьевич находился в центре всеобщего внимания. Его хвалили, называли «восточным Глинкой». А он как? Да он никак. По-прежнему, придя к кому-нибудь в гости отыщет рояль, поднимет крышку, чтобы узнать его марку, и, проверив несколькими аккордами строй, усядется и начнет импровизировать. Я была уверена, что после успеха «Трех пальм» Александр Афанасьевич энергично возьмется за еще более крупное произведение. Когда мы приехали в Ялту, я сказала ему об этом. А он тут-то и почил на лаврах. Ходит, бродит, то в нотный магазин пойдет, то на заседание Армянского благотворительного общества… [40]40
  Александр Афанасьевич был председателем ялтинского Армянского благотворительного общества. Это общество помощи бедным армянам, проживающим в Ялте, было учреждено в октябре 1905 года.


[Закрыть]

Конечно, без музыки он не мог прожить ни одного дня. Надо было видеть, например, его тоскующее лицо в поезде, где он принужден был обходиться без инструмента! Но все то, что он играл в то время, все эти чудесные импровизации, которые мне казались обдумыванием еще не созревшего в душе произведения, рассеивались как дым, не оставляя по себе и следа.

Сколько либретто он перезаказал, от скольких сюжетов отказался! Александр Афанасьевич ведь был такой человек: все то, что он делал, – делал совершенно, причем работал с утра до вечера, запоем. И в то же время впрячься в работу ему бывало очень трудно. Как-то на одном из музыкальных журфиксов у Римских-Корсаковых, устраиваемых по нечетным средам, Николай Андреевич сказал мне: «Варвара Леонидовна, влияйте на своего мужа, он мало пишет, при таком таланте он мало дал…» То же самое говорили мне Черепнин, Блуменфельд, Аренский…»

Завершив петербургским исполнением «Трех пальм» один из самых насыщенных периодов своего творчества, композитор столкнулся с бесконечными горестями. Ко множеству людей, которым он постоянно оказывал помощь, прибавились теперь жены и дети неблагонадежных, высылаемых пачками из Ялты [41]41
  Из воспоминаний тубиста С.М. Черножукова: «Я часто бывал у Спендиарова. От меня он узнавал, кто из оркестрантов ждался, и помогал им. Спендиаров вообще был известен своей щедростью. Он платил за многих неимущих учеников в Ялте и других городах, поддерживал материально музыкально одаренных детей».


[Закрыть]. Умер от чахотки Аренский. От той же болезни умерла сестра Александра Афанасьевича Валя. Не в силах слушать сдержанные вздохи матери, доносившиеся из смежной с кабинетом «бабушкиной комнаты», Спендиаров уходил в «музыкальный клуб» и долго сидел около магазина на скамеечке, рассеянно слушая беседы музыкантов.

Писать на любую предложенную ему тему Спендиаров не мог. Он должен был найти близкий ему по остроте переживаний сюжет. Не переставая стремиться к основному своему сочинению, тоскуя по нем, тщетно ища главное, композитор останавливался порой на случайном. Так появились на свет баллада «Бэда-проповедник» на слова Полонского, удостоенная в 1910 году премии имени Глинки [42]42
  Из монографии Г.Г. Тигранова «А. А. Спендиаров»: «В. легенде в иносказательной форме звучат мотивы одиночества, безответной проповеди «гласа, вопиющего в пустыне» – мотивы, настойчиво входившие тогда в русскую литературу и искусство».


[Закрыть], «Восточная легенда» на слова С.Я. Маршака [43]43
  Воспоминания С.Я. Маршака: «Я познакомился с Александром Афанасьевичем в Ялте, у Е.П. Пешковой, на даче Ярцева. Это было в 1906 году. Я приходил к нему в его красивый одноэтажный дом с «восточной комнатой», которая произвела на меня замечательное впечатление. Он был в золотой, расшитой тюбетейке. Отнесся он ко мне, как к взрослому, бея всякой снисходительности, и мне это очень понравилось. Он был добр, легок – счастливая натура. Я читал ему свои стихи. Он выбрал «Восточную легенду».


[Закрыть]и романсы лирического характера, исполнявшиеся на музыкальных «средах» у Римских-Корсаковых [44]44
  Воспоминания В.В. Ястребцева: «9 января 1908 года… Забела исполнила… «Колыбельную», «К луне» (вещь с несомненным подъемом и чувством пространственности) и «Веселись, о сердце-птичка» Спендиарова). Все эти романсы Спендиарова Николай Андреевич очень хвалил, говоря: «Вот это настоящая музыка!..»


[Закрыть].

Друзья, ожидавшие после «Трех пальм» интересных и значительных сочинений, осаждали композитора предложением сюжетов. Из деликатности он пытался воспользоваться некоторыми из них и даже уверял жену в реальности своих подготовительных занятий. Но проходило время, и, по выражению Варвары Леонидовны, все лопалось как мыльный пузырь.

Так было и летом 1907 года. Поселившись в Судаке, композитор решил было написать симфоническую картину «Валькирии». Он приступил к ней с такой уверенностью в успехе, что об этом стало известно в Петербурге, и Спендиарову был сделан запрос из Попечительного совета: нельзя ли включить его новую картину в программу Русских симфонических концертов. Но к моменту получения запроса композитора уже постигло разочарование. Протосковав часть лета над совершенно чуждым ему сюжетом, он вместо симфонической картины сочинил «Концертный вальс», снова обманув, таким образом, общие ожидания.

Между тем имя композитора приобрело известность. Его «Крымские эскизы» и «Три пальмы» исполнялись во всех крупных городах России, а также в Германии, Дании, Италии, Америке. Маститые дирижеры обращались к нему с просьбой прислать свои «новые партитуры».

Николай Андреевич, которого Спендиаров ежегодно посещал в Петербурге, настойчиво советовал взяться за крупную форму.

В предпоследний раз Александр Афанасьевич был у своего учителя в среду 23 января 1908 года, в разгар петербургской зимы. После свинцового тумана и заледеневшего воздуха улиц казались особенно нежными гиацинты, которые стояли на подоконнике в зале Римских-Корсаковых.

«Сегодня, – пишет Ястребцев в своих воспоминаниях, – кроме меня, были Н.И. Забела-Врубель, И.И. Лапшин, братья Стравинские, С. Беляев, А. Спендиаров, М. Гилянов, двое Делафос и Максимилиан Штейнберг».

Ровно в девять Римский-Корсаков был в зале. Собравшиеся вокруг рояля музыканты тотчас же обернулись и пошли ему навстречу. После дружелюбно-шутливых приветствий, во время которых Николай Андреевич выказывал свое милое, чисто «корсаковское» остроумие, началось музицирование. Весь превратившись в слух, композитор сидел очень прямо, высоко держа голову и скрестив руки на груди.

Первой выступила дочь Римского-Корсакова, Надежда Николаевна-«младшая», такая же тонкая и подтянутая, как и ее мать, ей аккомпанировавшая. Затем залу наполнил густой бас Гурия Стравинского. Наконец место у рояля заняла хрупкая мечтательная Надежда Ивановна Забела-Врубель. Она исполнила под аккомпанемент Александра Афанасьевича его «Восточную колыбельную», «К луне» и «Веселись, о сердце-птичка».

Николай Андреевич слушал, собирая в руке жесткие пряди седой бороды, – жест, указывавший у него на состояние покоя и благодушия.

В этот вечер он был особенно внимателен к Александру Афанасьевичу. После чая с неизменным клубничным вареньем он подошел к нему и, как свидетельствует Ястребцев, стал советовать непременно написать оперу и «обязательно восточную». «Вы, – сказал Римский-Корсаков, – по самому рождению своему человек восточный, у вас восток, что говорится, в крови, и вы именно в силу этого можете в музыке в этой области дать нечто настоящее, действительно ценное. Это не то, что я, – добавил Николай Андреевич, – у меня мой восток несколько головной, умозрительный».

Как реагировал Спендиаров на эти слова своего учителя и убедил ли он Римского-Корсакова в том, что одной восточной тематики недостаточно для выявления его творческой сущности, осталось неизвестным.

Глазунов

В тот год Спендиаров вернулся из Петербурга в начале апреля, задержавшись по дороге в Харькове, где были исполнены под его управлением «Три пальмы» и «Крымские эскизы».

Находясь в приподнятом состоянии духа от необыкновенно сердечного приема, оказанного ему харьковчанами [45]45
  «Он сразу овладел публикой и положительно очаровал ее, и это очарование было тем сильнее, что явилось для всех неожиданным. Все были поражены и восхищены, натолкнувшись на такой характеристический, пленительный, тонкий талант… («Русская музыкальная газета» № 17 за 1908 год. Из статьи Р. Геника.)


[Закрыть], он энергично взялся за музыкально– общественные дела. Тотчас же по приезде он приступил к осуществлению давно тревожившей его идеи: установить памятник на могиле Калинникова [46]46
  Известный русский композитор В.С. Калинников умер в Ялте в 1900 году, за год до переезда туда Спендиарова. О знакомстве двух композиторов никаких данных нет, поэтому заботу Спендиарова об увековечении памяти умершего в Ялте композитора вернее всего объяснить любовью Александра Афанасьевича к музыке Калинникова, постоянно исполнявшейся в ялтинских симфонических концертах.


[Закрыть].

После нескольких лет затишья сезонная жизнь Ялты в этом, 1908 году казалась особенно оживленной. Там собрался цвет русского артистического мира: артисты Императорской оперы Мравина, Пикок, Южины, артисты Императорской драмы Тиме, Ходотов, дирижеры Эйхенвальд и Блуменфельд, композитор Гречанинов…

В начале июня пришло известие о смерти Римского-Корсакова. Объединенные скорбью по великом композиторе, местные и приезжие артисты посвятили свою ялтинскую артистическую деятельность памяти Николая Андреевича. 29 июня состоялся концерт артистов Южиных: исполнялись произведения Римского-Корсакова и его учеников. Часть сбора с этого концерта была отдана в фонд памятника безвременно погибшему Калинникову. Перед началом симфонического концерта, который состоялся 10 июля, прозвучала «Траурная прелюдия» на смерть Римского-Корсакова – Спендиаров написал ее за несколько дней.

Помня слова учителя в их последнюю встречу, Александр Афанасьевич с особенным упорством возобновил свои поиски оперного сюжета. Сначала он увлекся рассказом Куприна «Суламифь», потом загорелся мыслью написать оперу на поэму Пушкина «Бахчисарайский фонтан» и, наконец, остановился на армянской «Ара Прекрасный и Семирамис».

По случайности начало этой новой армянской «эры» в музыкальной деятельности Спендиарова совпало со знаменательным событием: ему присудили премию имени Глинки за симфоническую картину «Три пальмы». Это было в ноябре 1908 года. Среди десятков поздравлений, которые получил композитор, было и письмо его полуослепшей матери: «Дорогой мой сын Саша! – писала Наталья Карповна. – Я сейчас читала в газете «Одесские новости», что ты получил за «Три пальмы» 500 рублей премию Глинки. Поздравляю тебя, мой дорогой сын!» [47]47
  Симфоническая картина «Три пальмы» имеет посвящение: «Моей матери».


[Закрыть].

Летом следующего, 1909 года Спендиаров поселился в Судаке и приступил к сочинению оперы, названной им «Шамирам» (вариант имени Семирамис). Близость моря и тишина флигеля, где стояли с детства знакомые библиотечные шкафы и плюшевая мебель из «флигеля мальчиков», способствовали его работе. К сентябрю были написаны пролог оперы и начало первой картины. Но затем пришла для проверки целая кипа корректурных оттисков партитур «Бэды-проповедника» и «Концертного вальса», и волей-неволей пришлось отложить сочинение оперы и потратить много времени на кропотливую, утомительную работу. «Не успел я ее закончить, – писал Спендиаров 8 сентября 1900 года Жоржу Меликенцову, – как получил известие от А. К. Глазунова о том, что он едет в Ялту погостить у меня; накануне его приезда я выехал в Ялту и провел с моим приятным гостем две недели».

Дружба двух композиторов достигла в эти годы своей вершины. Оба были несловоохотливы и сдержанны в проявлении чувств, но трудно представить себе отношения более возвышенные и задушевные. «Что-то чрезвычайно привлекательное было в его (Спендиарова) дружбе с Глазуновым, таким по внешности непохожим на него человеком», – пишет в своих воспоминаниях М.Ф. Гнесин.

Композиторы старались во всем помочь друг другу [48]48
  «Он (А.А.) дружил особенно с Глазуновым, причем трогательно ухаживал за ним, когда тот бывал болен» (С.Н. Василенко).


[Закрыть].

Зная трогательную любовь Александра Константиновича к подрастающему поколению музыкан-тов, Спендиаров сочувствовал его гневу, когда петербургские музыкальные друзья Глазунова, проглядевшие в нем прирожденного общественника, настаивали на его уходе с поста директора консерватории.

Не тревожа Александра Константиновича упреками и уговорами, он умел отвлечь его от мрачных мыслей. Со своей стороны, и Глазунов не отягощал друга советами и предостережениями в период его страстного увлечения певицей Андреевой-Отто, женщиной «замечательно красивой», по отзывам ее ялтинских современников, «кроткой», «мягкой в обращении» и проникающей в самую душу долгим взглядом зеленовато-карих глаз [49]49
  Из воспоминаний Н.В. Андреевой-Отто, опубликованных в журнале «Арвест» № 11 за 1961 год: «Многих людей я встречала, но память об А.А. Спендиарове берегу как одну из лучших страниц прожитой долгой жизни…»


[Закрыть].

Как знать, относился бы Глазунов к любви друга с такой доброжелательностью, если бы эта любовь вела его к упадочничеству и творческому бессилию! Но, как рассказывают ялтинские друзья Спендиарова, Александр Афанасьевич был бодр и деятелен в дни выпавшего ему на долю счастья. Избранный, наконец, директором Ялтинского отделения ИРМО (Императорского Русского музыкального общества), он выхлопотал городу постоянный симфонический оркестр, упорядочил работу в Музыкальных классах…

Дела Армянского благотворительного общества также продолжали занимать композитора. Постоянно встречаясь с художником Суренянцем, поэтом Цатуряном [50]50
  Отношения Спендиарова с Цатуряном и Суренянцем были и дружеские и творческие. Свою «Армянскую песню» («Ми лар блбул») он написал на слова Цатуряна. Оформление обложки к «Восточным, песням» («Аль-Джамаст», «Армянская песня», «Из Гафиза» и «Айше») он поручил художнику Суренянцу.


[Закрыть], журналистом Бабьяном и другими проживавшими в Ялте армянскими деятелями и укрепив в беседах с ними давно зародившееся в нем патриотическое чувство, он сочинил в эти дни свою первую армянскую героико-патриотическую пьесу, восторженно встреченную Александром Константиновичем [51]51
  Осенью 1910 года Спендиаров получил предложение Бакинского армянского культурного союза написать кантату для голоса с оркестром к вечеру памяти писателя Абовяна. Он тотчас же взялся за сочинение и 18 января 1910 года закончил работу. Героическая песня «По стопам героев» («Могила Агаси») по роману Абовяна «Раны Армении» была исполнена в присутствии Глазунова в Ялте.


[Закрыть].

Возвышаясь над кузовом фаэтона, Александр Константинович сопровождал влюбленных в загородные поездки, просиживал с ними вечера на «Поплавке» и принимал участие во вдохновенных музицированиях. Пост друга он не покидал и в дни вскоре последовавших супружеских объяснений, заботливо успокаивая Варвару Леонидовну, вставшую на защиту своих многочисленных детей.

Когда все уже было кончено и не изжитые еще переживания глубоко запрятаны, Глазунов еще долго оставался возле своего друга. Они писали музыку, сидя рядом на террасе, выходившей в сад [52]52
  «Проводя много времени в обществе дорогого, горячо любимого мною композитора-друга, я имел полную возможности наблюдать за процессом его творчества. Он работал хотя и с лихорадочным увлечением, но довольно медленно, тщательно отделывая все детали и добиваясь того, чтобы, что называется «попасть в точку», – вспоминал впоследствии Глазунов. О процессе работы Глазунова рассказывал Спендиаров: «Глазунов часто гостил у меня в Ялте. Он писал там «Фантазию на финские темы» и оркестровал Первый фортепьянный концерт. Заинтересовавшись, пользуется ли Глазунов при сочинении роялем, я как-то, уходя, загнул чехол, покрывавший инструмент. Вернувшись, я обнаружил, что чехол не тронут»


[Закрыть]. По вечерам вместе посещали симфонические концерты.

Их контрастные фигуры привлекали к себе внимание. Вот они – громоздкий и миниатюрный на ялтинской эстраде. Вот они в Судаке. Укрывшись в кабинете от нестерпимой жары, Глазунов играет со Спендиаровым в четыре руки. Резкий запах датущ цветущих около флигеля, и шум поливающих клумбы струй напоминают о наступлении вечера. Оставим музыку, композиторы идут любоваться закатом. Медленно движутся они по аллее к пляжу. Вот их фигуры, превратившиеся в силуэты, остановились у калитки. Спендиаров указал тростью на позолоченный закатными лучами Алчак. Панама Глазунова мелькнула в последний раз над оградой и исчезла.