Текст книги "Спендиаров"

Автор книги: Мария Спендиарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

В обществе московских армян

В эти же первые годы своего пребывания в Москве братья Спендиаровы приобщились к армянской культуре.

Среди московских армян вошло в традицию – где бы ни встретились им приезжие соотечественники, пригласить их к себе в дом и постараться заменить семью. Так Спендиаровы стали бывать у Нерсеса Осиповича Нерсесова – профессора торгового права на юридическом факультете.

У Нерсесовых они познакомились и с другими представителями армянской колонии. «Мы бываем на журфиксах у всех московских армян, – писал Леня отцу 25 октября 1891 года, – у профессора Нерсесова, у известного банкира Джамгарова, у доктора медицины Шагинянца [17]17
  Отца известной писательницы Мариэтты Шагинян


[Закрыть], и теперь на журфиксе у Джамгаровых нас пригласили к себе Борджели. Нас везде очень любят, мы играем, поем…»

Музицирование – любимое занятие русской молодежи – было в большой моде и у армян, только, кроме русской и иностранной, здесь исполнялась армянская музыка.

Спендиарбв приобщился к ней в Москве, в семье профессора Нерсесова.

Однажды он застал у них за роялем незнакомого ему еще студента. Это был Сергей Гаврилович Мирзоев – в будущем пианист и теоретик. «Я не знал в то время, что Александр Афанасьевич музыкант, – рассказывал Мирзоев через много лет, – а ведь он уже был тогда скрипачом и учился композиции у Кленовского. Заметив, с каким вниманием он слушает «Баяти» Генария Курганова, и почувствовав, что он страстно любит музыку, я стал настойчиво советовать ему заняться ею. И вы думаете, он возразил мне что-нибудь на это? Он молча вежливо выслушал меня».

Несмотря на постоянные похвалы Кленовского, Саша действительно не считал себя музыкантом-специалистом. О композиторском будущем он не смел и помыслить. Держась незаметно, он без устали всем аккомпанировал, а во время танцев исполнял обязанности тапера, лишь в перерывах позволяя себе импровизировать или искать разрешение сложных аккордов.

После танцев начинались «пти же». В то время этими маленькими играми увлекалась вся московская молодежь, с той разницей, что у Ненарокомовых сражались в «блошки», а у Нерсесовых предпочитали шарады и «фанты». Саша не любил «пти же» и предпочитал ретироваться в кабинет Нерсеса Осиповича, где заставал профессора и его коллег. Образы этих удивительных людей на всю жизнь запечатлелись в памяти Спендиарова.

Нерсес Осипович Нерсесов. Высокий, чернобородый, с небольшими глазами, излучающими теплый свет, он, казалось, одним своим присутствием вызывал к жизни благородные чувства.

Профессор теории права Юрий Степанович Гамбаров, в будущем один из основателей Ереванского университета. Его всегда всклокоченная голова, заикающаяся речь и порывистые движения изобличали деятельную и страстную натуру.

Врач Сергей Давыдович Шагинянц. Не раз он рисковал жизнью на эпидемии холеры. На его узком иконописном лице привлекали тихие, серьезные глаза. Они становились пламенными, когда, робко вступив в общую беседу, он заставлял прислушиваться к себе старших коллег.

Григорий Абакумович Джаншиев, «дядя Гриша», как его называла молодежь, – автор книг «Из эпохи великих реформ» и «Братская помощь армянам, пострадавшим в Турции». У него был горб на спине и горб на груди, но его черные глаза сияли такой жизнерадостностью, что стоило ему войти в дом, как всем становилось весело.

Говорили об Армении, ровеснице Ассириии Вавилона, о ее древней культуре и о трагической судьбе ее народа. Все это было для Саши и Лени совершенно ново. Трудиться на пользу народа, веками страдавшего под гнетом иноземцев, пробуждать в нем Духовные силы, помогать его возрождению казалось братьям главным делом их жизни. Саша обрабатывал армянские песни, записанные им у Нерсесовых, и разучивал их с московской, а потом симферопольской армянской молодежью. Юноши изучали вместе армянский язык, читали армянские газеты… «Теперь мы с Сашей такие армяне, что только держись!» – восторженно писал Леня отцу.

Братья

Братья были во многом похожи. Оба унаследовали от матери острое чувство справедливости, сердечную мягкость и полное отсутствие алчности. «Удивительно, как у такого корыстного отца могли быть такие бескорыстные дети!» – воскликнул однажды Брунс, вспоминая прошлое.

Каждое лето мальчики ездили к отцу в Каховку. Желая с детства приучить сыновей к торговому делу, Афанасий Авксентьевич брал их с собой на пристань, на ярмарку. Каким азартом загорались его глаза, когда, любуясь ловкой работой погрузчиков леса, он обсуждал выгодные сделки с такими же, как он, бородатыми лесопромышленниками!

На ярмарке рядом с грудами пестрых овощей, возле загонов для волов сидели на земле батраки, прибывшие из отдаленных деревень. Их запыленные лица были изможденны, глаза смотрел» устало. Время от времени к ним подъезжали окрестные землевладельцы и, доведя до отчаяния хитроумным торгом, увозили их в свои экономии.

Юношей оскорбляло неравенство, наблюдаемое всюду. Они старались сгладить его мягким обращением со слугами и помощью беднякам, беспрестанно попадавшимся им на пути. Похожие во многом, братья в то же время резко отличались друг от друга. Саша был молчалив и серьезен. Демократические взгляды, которые будут так отличать Александра Афанасьевича от представителей его класса, утверждались в нем основательно. Глубоко засела и мечта, выросшая впоследствии в непоколебимое решение: помочь возрождению культурной жизни Армении.

Леня был не способен вынашивать идеи. Он делился с товарищами едва вспыхнувшими мыслями. Действовал он по первому импульсу. Однажды летом неподалеку от дачи Нерсесовых загорелась деревня. Когда нерсесовокая молодежь, и Саша в том числе, прибежала на место пожарища, Леня уже вытаскивал из огня вещи погорельцев. Его лицо было осыпано пеплом, рубашка истлела…

Он презирал опасность. На студенческих вечеринках, перекрывая все голоса, он весело пел запрещенные песни. На сходках, все чаще устраиваемых в Московском университете, «шумел» в группе студентов, настроенных особенно бурно.

Однажды, это было в феврале 1892 года, во время многолюдной сходки здание университета оцепила конная полиция [18]18
  По воспоминаниям Брунса, эта сходка была связана с 30-й годовщиной «освобождения крестьян»


[Закрыть]. Студенты в одних тужурках высыпали во двор. Их тотчас же окружили, отвели в Манеж. Саша долго не мог найти Леню в беспорядочно протестующей толпе и вдруг увидел его веселое беззаботное лицо в группе студентов, издевательски изображающих жандармов.

После того как участники сходки были переписаны и многие из них отпущены по домам, несколько человек и в том числе Леню и его симферопольского товарища Казаринова отвели в Бутырки.

Саша очень болезненно воспринял случившееся. По свидетельству Брунса, он даже слег. Леня же, вскоре вернувшийся домой, не утратил ни жизнерадостности, ни легкомыслия.

Варвара Аполлоновна Эберле

«Как-то послали меня сестры Нерсесовы с запиской к Спендиаровым, – пишет в своих воспоминаниях Мамикон Артемьевич Геворгян. (Будучиподростком, он жил в семье Нерсесовых.) – Спендиаровы занимали две прекрасно обставленные комнаты. Я постучался и вошел. Александр Афанасьевич сидел за роялем в расстегнутой форменной тужурке и что-то наигрывал. Когда я вошел, он круто повернулся ко мне на вертящемся стуле и ласково приветствовал: «А, Макоша, пожалуйте!» Я спросил, нет ли дома Леонида Афанасьевича. Александр Афанасьевич ухмыльнулся и крикнул в соседнюю комнату. «Леня! Это к тебе! Выходи скорее!» Леонид Афанасьевич вышел в застегнутом форменном сюртуке, расфранченный, надушенный. Очевидно, он куда-то собирался. Взяв записку, он взволнованно подошел к свету и стал читать…»

Леня был влюблен в старшую дочь Нерсесовых – Катю. По свидетельству его друзей, Леня всегда был в кого-нибудь влюблен.

Нельзя сказать, чтобы и Сашино воображение не поражала красота женщин. Однажды, залюбовавшись на балу хорошенькой барышней, он, не умея танцевать, пригласил ее на тур вальса. Но любовные увлечения не нарушали до сих пор его душевного равновесия, и это давало ему право подтрунивать над Леней и другими влюбленными сверстниками.

«Мы все были влюблены тогда! – воскликнул Налбандян, рассказывая о лете 1892 года, проведенном им в Симферополе. – Леня вздыхал по Кате, у меня был большой роман с Валей Спендиаровой, у Брунса – с Женей.

Спендиаровы жили в то время на Севастопольской улице в собственном доме. У них был громадный двор, где находилась лесная контора, и большой фруктовый сад. В глубине сада, под развесистыми абрикосами стояли две скамейки. Вечером мы собирались там и дурачились. В семействе Спендиаровых был такой тон: будучи в чудесных между собой отношениях, они постоянно подтрунивали друг над другом.

В доме на Севастопольской постоянно звучала музыка. Мурзаев и Леня пели Сашины романсы, я играл, Саша нам всем аккомпанировал. Как он замечательно аккомпанировал! Наталья Карповна сидела на диване и слушала. В отсутствие Афанасия Авксентьевича она буквально расцветала, особенно когда подле нее был Леня, без конца расточавший ей сыновнюю ласку.

Среди лета Спендиаровы отправились в Севастополь. Они остановились у Кидониса в «Гранд-отеле».! Я приехал позже. Как мы условились, Валя, одетая! в белое платье, ожидала меня на балконе. Помню, шумел прибой, из салона доносились звуки Сашиного вальса…

В этом салоне мы постоянно музицировали. Саша сочинил там «Романс для скрипки» и посвятил его мне, как первому его исполнителю [19]19
  Из воспоминаний И.Р. Налбандяна: «Когда я показал «Романс» своему профессору Л.С. Ауэру, он пришел в восторг. Кашперова, ученица Рубинштейна, сидела тогда у него в классе. Ауэр сказал ей: «Как горячо написано и какое горячее исполнение!»


[Закрыть].

Вечером мы гуляли на Приморском бульваре. Все шли «по-людски», по выражению сестер Спендиа-ровых, а Саша «не по-людски», непременно наткнется на кого-нибудь, зацепится… Что же касается Лени, он, как всегда, был душой общества».

Бедняга не знал в то время, что он и Казаринов исключены из Московского университета. Известие это вызвало целую бурю в его душе. «Мысль о том, что двери университета закроются для меня навсегда, – писал он из Москвы 18 октября 1892 года, – бросала меня в жар, и я не допускал такой несправедливости со стороны судьбы. Я только утешался тем, что все, что ни делается, то к лучшему. Как оно и оказалось…»

Оба студента были приняты в Дерптский университет.

«Относительно Саши ты можешь не беспокоиться, – писал Леня в том же письме отцу. – Я его прекрасно устроил в Москве, нашел ему няньку в лице Ермакова [20]20
  Александр Никитич Ермаков – соученик А. Спендиарова по гимназии.


[Закрыть], который будет смотреть за ним, как за братом, так как он нас любит, как братьев. Он прекрасный, честный малый и пользуется всеобщей любовью. Все, так сказать, хозяйство на его руках, и Саше будет с ним так же хорошо, как со мной…»

Первое время Саша ужасно тосковал. Быть может, он бы перевелся вслед за братом в Дерпт, если бы не встреча, происшедшая у него в доме «Братолюбивого общества», на квартире Мельгуновых, где он поселился вместе с Ермаковым.

Одну из комнат занимала дочь воронежского помещика Эберле, приехавшая в Москву учиться пению. Звали ее Варвара Аполлоновна.

Как пишет в своих воспоминаниях ее подруга, Т.Л. Щепкина-Куперник, это была «высокая стройная девушка с зелеными глазами и темно-рыжими волосами цвета спелого каштана, освещенного закатом». Ее вторая подруга, Мария Павловна Чехова, вспомнив о ней, ласково улыбнулась: «Ну и нелепая же была Варя! Всегда нуждалась… а веселая! Смеялась безудержным, захлебывающимся смехом…»

Когда у Варвары Аполлоновны собирались гости, а это бывало очень часто, она садилась на ковер и пела русские песни, аккомпанируя себе на балалайке. У нее был негромкий, но красивый и задушевный голос. Впоследствии она пела в опере Мамонтова вместе с Шаляпиным. Саша с наслаждением разучивал с нею заданные ее педагогом пьесы. Она пела и его романсы. Они ей очень нравились. «Неужели у Вас пропадет искра божия, когда Вы пройдете теорию, гармонию и другие страшные вещи?» – спрашивала она его как-то в письме.

Варвара Аполлоновна была всего несколькими годами старше Саши, но относилась к нему, как к подростку: ласково и вместе с тем покровительственно.

Особенно она подчеркивала его молодость на людях. Девушка даже кокетничала покровительственным к нему отношением. Сашу это страшно смущало. Он и без того робел в обществе ее друзей, так отличавшихся от привычной ему молодежи.

Это были представители мира писательского, художественного и театрального. Из «пти же» они признавали только «литературные состязания», танцами же почти не увлекались. Расположившись в креслах, полулежа на диванах или усевшись группами на ковре, они большую часть вечера проводили в беседе.

Их разговоры отличались от горячих споров учеников консерватории, страстно ратовавших за господство отечественной музыки. С одинаковой непринужденностью и некоторой фамильярностью они обсуждали игру Сары Бернар и Сумбатова-Южина, весенние салоны в Париже и московские картинные выставки.

Казалось, вся современная артистическая жизнь отражалась в их беседах. Саша с интересом к ним прислушивался. Он постепенно привык к этим эмансипированным барышням с кокетливыми челками и подчеркнутыми турнюром осиными талиями, к этим молодым людям, разговаривающим в нарочито небрежном тоне.

Они любили острить, и предметом их шуток часто оказывался Саша, так же как и другие поклонники Варвары Аполлоновны. Сначала он относился к этому добродушно, но когда его чистая привязанность омрачилась ревностью, самая безобидная шутка усугубляла его страдания.

«Из Москвы нет никаких известий», – взволнованно писал Леня отцу. Саша не отвечал на письма, Его внимание было приковано к Варваре Аполлонов-не, к каждому слову, обращенному к ней другими мужчинами. Самые светлые, исполненные весенней радости мгновения были отравлены для него ревностью. «Я вспоминаю о том, – писал он Варваре Аполлоновне спустя год, когда время излечило его недуг и в памяти остались лишь отрадные воспоминания, – как мы с Вами ходили к заутрене, как разговлялись потом у Кувшинниковых, как я дулся на Вас за то, что с Левитаном Вы похристосовались два раза, а со мною раз…»

Один за другим возникали его новые романсы, Варвара Аполлоновна пела их с чувством, возбуждавшим в нем смелые надежды. Но едва он приступал к объяснениям – она начинала подшучивать над ним.

Между тем наступили и минули напряженные дни экзаменов. Саша перешел на пятый семестр. Но его здоровье и душевное состояние вызывали у Ермакова серьезные опасения. Он был страшно худ…

Однажды, незадолго до отъезда Варвары Аполлоновны в деревню, у нее собрались гости. Среди них был некто Стахович – высокий усатый молодой человек с испытующим взглядом выпуклых глаз. Сначала все шло спокойно, но перед самым разъездом гостей наступило неизбежное разрешение Сашиных страданий. Показалось ли ему или так было на самом деле, но в этот вечер Варвара Апрллоновна вела себя с ним особенно покровительственно. При этом она открыто кокетничала со Стаховичем. Саша вскочил. Присутствующие обомлели, пораженные метаморфозой, происшедшей с этим всегда таким кротким юношей. Он подошел вплотную к Стаховичу. Где-то раздался сдержанный смех, вызванный, как ему представилось, разницей в их росте. Он ринулся на соперника, но вдруг увидел в его руках трость. Страх быть избитым этим иронически улыбающимся барином остановил его. Он стал сокрушать все вокруг… Потом потерял сознание [21]21
  В 1944 году мне удалось обнаружить письма А.Д. Спендиарова к В.А. Эберле, умершей в тридцатых годах от паралича. Передавая письма, сестра Варвары Аполлоновны сообщила мне, что в течение всей своей болезни, длившейся годы, Варвара Аполлоновна хранила эти письма под подушкой.


[Закрыть].

В Петербург, к Римскому-Корсакову!

«Наконец-то, дорогая Варвара Аполлоновна, я на родном юге, в своем семейном кругу, и тяжелое время экзаменов, нервных припадков, физических и нравственных потрясений мне кажется уже далеким прошлым, и я стараюсь не вспоминать о нем. Но ведь не все же я страдал:.страдания начались лишь в последние месяцы моего пребывания в Москве, а до этого я испытал много хорошего, отрадного; подле Вас мне было так же хорошо, как и здесь, в кругу моих сестер и матери; бывало и лучше. Вы не только возбудили во мне чувства искренней дружбы и привязанности к Вам, Вы служили источником моего вдохновения, наталкивали меня на новые произведения… Едва я только приехал в Симферополь, как почувствовал прилив нового вдохновения и сочинил романс, который я уже давно задумал, на чудные слова П. Козлова. Этот романс я посвящаю Вам, если только не надоели Вам мои посвящения; но что ж делать: опять-таки посвящаю «той, которая вдохновила меня…» [22]22
  Романсы, посвященные В.А. Эберле: «Нет вопросов давно» на слова В. Соловьева, «Еще я не люблю» на слова С. Минского, дуэт «Умчимся» на слова Н. Языкова, «Дитя, не плачь» на слова П. Козлова.


[Закрыть].

«Благодарю Вас, дорогая Варвара Аполлоновна, что Вы не заставили меня долго ждать ответа, – писал Спендиаров в следующем письме. – Чтобы снова не предаваться «чувствительным излияниям», которых я тщательно избегал в первом письме, не стану описывать того восторга, с которым я прочел Ваше письмо; скажу только одно: я знаю его наизусть с начала до конца…»

«Вот уже месяц прошел с тех пор, как я послал Вам письмо и ноты… – отчаивался он в третьем послании. – В течение трех недель я каждый день с нетерпением ждал от Вас ответа, но тщетно…»

Он сочинил еще меланхолическую «Берсез» («Колыбельную») для скрипки, и вдохновение оставило его. Пугаясь овладевшей им опустошенности, он стал искать забвенья в скитаниях.

«Саша был страшно нервозен в то лето, – вспоминал сопровождавший его в Евпаторию Налбандян. – Он не открывал мне своих чувств, но можно было судить о них – по безудержной словоохотливости, всегда появлявшейся у него в минуты крайнего возбуждения.

Говорил он о композиторах: о Римском-Корсакове и о Чайковском. Помню его утром около умывальника, жестикулирующим намыленными руками. Бывало, не дождешься своей очереди умыться.

В Евпатории мы дали концерт, на котором впервые исполнялись «Романс для скрипки» и «Берсез». После концерта был ужин с татарской музыкой. Я заставлял Сашу так много пить, что он спрятался от меня в какой-то ящик».

С тех пор пошли кутежи за кутежами. Желая избавиться от царившей в нем сумятицы, Саша покорно следовал за своим бесшабашным другом. Но вскоре ему стал претить грохот «талалы» [23]23
  В просторечии – татарский ансамбль: две зурны и даул.


[Закрыть]и вид забулдыг, доходивших в своем разгуле до такой степени отупения, что музыканты доигрывали пляски, засовывая кончик зурны им в ухо и ударяя бубном по темени.

Его потянуло к тишине, к покинутому им музыкальному уединению. Он укрылся во «флигеле мальчиков», и, успокаивая близких, оттуда стало доноситься тихое, сипловатое, задумчивое пение – верный признак начала выздоровления и вновь завязавшихся музыкальных дум.

В те дни Сашино воображение занимали армянские песни, подслушанные им у московских армян. Он обработал их для военного оркестра, и вскоре на симферопольских тумбах запестрели афиши, оповещавшие о

Грандиозном гулянье,

Во время которого оркестром 13-й

артиллерийской бригады

исполнен будет

«Марш-фантазия»

из армянских мотивов -

сочинение

местного молодого композитора

г. Спендиарова.

Вернувшись в Москву, он поселился в скромном домике на Малой Бронной, где сочинил немало инструментальных пьес и в том числе «Романс для виолончели», принесший ему первый отзыв в столичной прессе.

Любовная лирика отсутствовала в его новых сочинениях. «Я не пишу теперь страстных романсов; вроде «Нет вопросов», моя муза носит более мирный характер», – писал он Варваре Аполлоновне, обучавшейся пению в Париже.

Он рассказывал ей о своих музыкальных впечатлениях [24]24
  Отрывок из письма к В.А. Эберле от 12 апреля 1894 года: «Слышали ли Вы оперу «Самсон и Далила» Сен-Санса? Советую пойти послушать, как только она пойдет в Париже. Я слушал её два раза в Итальянской опере (в театре Шелапутина) и пришел в неописанный восторг. Все в ней есть: и широкие, благородные мелодии, и строго выдержанные в стиле хоры, и оригинальные восточные мотивы, обработанные с замечательным пониманием духа восточной музыки».


[Закрыть], о ходе занятий композицией. «Я кончил курс гармонии и приступил к изучению очень сложного контрапункта», – сообщил он ей 10 марта 1894 года.

В его письмах уже не было любовного трепета. Юношу охватили другие чувства. Николай Семенович Кленовский намеревался переехать в Тифлис. Необходимо было подумать о новом педагоге. Любимым композитором Спендиарова был Римский-Корсаков, Естественно, возникала мысль: в Петербург, к Римскому-Корсакову!

Летом, проездом в Алушту, Кленовский провел несколько дней в Симферополе. Сидя с Сашей за роялем или в абрикосовом саду у дома на Севастопольской, Николай Семенович старался внушить ему веру в себя, в свое право предстать перед великим композитором.

Саша все больше времени уделял музыкальному творчеству. Он работал лихорадочно: сочинял новые вещи, отшлифовывал старые. В те дни появился на свет его романс «К розе».

Это было в декабре 1894 года. После длительного перерыва, вызванного смертью Нерсеса Осиповича Нерсесова, у вдовы профессора собрались гости. «Среди них были поэт А.И. Цатурян и Александр Афанасьевич Спендиаров, – пишет в своих воспоминаниях Мамикон Артемьевич Геворгян. – Александр Афанасьевич по обыкновению исполнял свои обязанности: то есть сидел за роялем, аккомпанируя пению и играя европейские и кавказские танцы…»

Он оторвался от музыки лишь на время, когда, окруженный нерсесовской молодежью, поэт читал свое лирическое стихотворение «К розе». Молодой музыкант был взволнован. Порывисто вскочив с места, он подбежал к Цатуряну и «стал пожимать и трясти его руки».

«На следующий журфикс он пришел с готовым романсом, который вам всем так хорошо известен, – пишет далее Мамикон Артемьевич. – Он сам его торжественно сыграл на рояле. Мы все были в восторге от музыки…»

Прошла еще неделя. На следующем журфиксе у Нерсесовых новорожденный романс «К розе» прозвучал в исполнении баритона С. Евлахова.

«Успех был неописуемый, – вспоминает старый знакомый Спендиарова. – Все были в восторженном настроении. Все почувствовали, что в армянское музыкальное искусство вносится ценный вклад и что в армянскую музыкальную семью вступает новый композитор…»