Текст книги "Спендиаров"

Автор книги: Мария Спендиарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Айвазовский и его внучка

Саша аранжировал романс «К розе» для баритона с сопровождением хора и тотчас же приступил к его разучиванию. С каждым днем увеличивался приток участников в его маленький любительский хор. Соревнуясь в приветливости и гостеприимстве, устраивали у себя спевки то одни, то другие представители армянской колонии. «Репетиции носили семейный характер, – рассказывала одна из участниц хора. – Нам подтягивали папы, мамы, дедушки, бабушки и даже маленькие дети, поднимавшие плач, когда няньки уводили их спать».

31 января 1895 года хор любителей под управлением А.А. Спендиарова выступил в Охотничьем клубе. Кроме романса «К розе», он исполнил несколько армянских песен, записанных и обработанных Спендиаровым. В марте того же года Сашу привлекли к участию в концерте памяти поэтов Мея и Ждановской, и он написал романс «Не знаю отчего» на слова Мея. В апреле ему пришлось прервать свою музыкальную деятельность – начались зачеты за восьмое и последнее полугодие. Окончив в мае курс юридических наук, Саша отложил сдачу государственных экзаменов до следующей весны и отправился в Симферополь, а оттуда выехал через некоторое время в Феодосию, чтобы участвовать в благотворительных концертах.

Приехав в Феодосию вечером, он тотчас же отправился к Айвазовскому. Художник принимал гостей только на склоне дня, когда в его мастерской, выходившей окном во двор, не хватало дневного света. В остальное время он работал, не теряя попусту ни одного мгновения. «Это был счастливейший в мире человек, – рассказывала о нем В.Л. Спендиарова. – Он был всегда в приподнятом настроении. Стоит себе в черном бархатном халате на лесенке, приставленной к мольберту, и, весело напевая, пишет».

В часы отдыха Иван Константинович любил играть на скрипке. «А… молодой Моцарт!» – радостно приветствовал он Сашу, когда тот вошел в залу. Пользуясь скрипкой, как кяманчой [25]25
  Кяманча – народный смычковый инструмент.


[Закрыть], художник играл татарский напев. Саша тотчас же уселся к роялю и подобрал аккомпанемент.

Второй из феодосийских благотворительных концертов состоялся в конце августа.

«К сожалению, я не помню, что именно играл Александр Афанасьевич, – рассказывала присутствовавшая тогда на концерте В. Л. Спендиарова. – олько как сейчас вижу на сцене молодого человека большого роста, с пышной, светлой, как лен, шевелюрой и в студенческом мундире с золотыми пуговицами».

К антракте Саша вышел в фойе. Взгляд его привлекла девушка удивительной красоты в светло-сиреневом кисейном платье. Вместе с дамами-патронессами, среди которых была супруга Айвазовского, она, сидя за столиком, продавала программы.

Саша подошел ближе. Темные волосы девушки были собраны узлом на затылке. У нее были ярко-черные глаза и необыкновенно тонкая талия. Анна Никитична Айвазовская представила ей Сашу. Девушка оказалась дочерью Леонида Егоровича Мазирова – племянника Айвазовского.

«Помню, он сначала ходил вокруг меня, – рассказывала Варвара Леонидовна, – то с одной стороны подойдет, то с другой… После того как Анна Никитична познакомила нас, он уже не отходил от меня весь вечер…

Я остановилась у теток, в их большом доме на Карантинной улице. На следующий день Александр Афанасьевич пришел к нам с визитом, продолжавшимся целый день, потому что целый день мы музицировали. Время прошло незаметно: он играл на скрипке, я пела, тетки нам аккомпанировали. Александр Афанасьевич заинтересовался старинными крымскими песнями и плясками, которые играла одна из моих теток. Он пошел в соседнюю комнату и стал их записывать. Затем воспроизвел записанное на скрипке, на рояле… Если не ошибаюсь, это были песни и пляски, вошедшие впоследствии в «Крымские! эскизы».

Он собирался уехать на следующий день, но остался. Я почувствовала, что он сильно увлекся мною».

Саша вернулся в Симферополь неузнаваемо оживленный. За обедом он сперва все молчал, опустив голову, но когда Наталья Карповна спросила его о здоровье Ивана Константиновича Айвазовского, он окинул присутствующих таким взглядом, будто готовился сделать признание. Мать повторила вопрос. И вдруг, захлебываясь от переполнявших его чувств он заговорил о внучке Айвазовского, о ее красоте и благородстве, голосе… Всеобщее внимание было страшно напряжено. Валя и Женя подавали друг другу таинственные знаки. Наконец, когда стало ясно, что Саша собирается жениться, он сказал торжественно, оглядев всех блестящими глазами. «И вот я решил, что на ней должен жениться… Леня!»

Все были потрясены. Каждому хотелось спросить: «А как же ты?» Но его лицо приняло такое непроницаемое выражение, что никто не решился произнести этих слов.

3

В уединении

«Флигель мальчиков», где братья жили во время своих приездов в Симферополь, состоял из двух просторных комнат. В одной из них помещалась спальня, в другой, которую называли «библиотека», стояли черные книжные шкафы, ореховый диван, обитый коричневым плюшем, и такие же кресла. У, окна, выходящего в фруктовый сад, находился рояль.

Оставшись на зиму в Симферополе, Саша нашел здесь желанное уединение. Ничто, кроме гудения керосиновой лампы и воя ветра в трубе, не нарушало необходимой ему тишины. Мир и покой царили и в большом доме: пошумев некоторое время по поводу решения Жени выйти замуж за Брунса, Афанасий Авксентьевич уехал в Каховку.

Во флигеле было тепло – непременное условие для Сашиных успешных занятий. Подготовку к государственным экзаменам он чередовал с сочинением, инструментальных пьес, обработкой записанных в Феодосии татарских напевов и шлифовкой некоторых ранних своих произведений. Все это по окончании университета Спендиаров решил представить на суд Римского-Корсакова [26]26
  В этот период были написаны: Прелюд, Кантабиле и Менуэт для струнного квартета; Баркарола для фортепьяно; были обработаны: «Хайтарма» для фортепьяно, «Татарская песня» для скрипки и «Фантазия на крымские мотивы» для оркестра. («Фантазия» исполнялась 27 февраля 1896 года в Москве Охотничьем клубе под названием «Песни и пляски крымских татар», а также 6 июля 1896 года в Симферополе.)


[Закрыть].

О встрече с Варварой Леонидовной он уже больше не говорил. На память о ней сохранилось лишь письмо одной из ее теток, написанное 23 сентября, когда Варя еще была в Феодосии.

«Примите нашу искреннюю благодарность, – пи сала Джульетта Егоровна Мазирова, – за любезное письмо и ноты. Удивительно, что Вы еще юным гимназистом писали такие чудные вещи. Племянница тотчас же разучила романс и теперь поет его очень мило… Вы не можете себе представить, до чего Вы нас избаловали своим обществом и музыкой за эти три дня; первое время нам чего-то недоставало, а звуки Вашего скрипичного романса до сих пор напеваются по целым дням…»

После «тех трех дней» произошло немало перемен. Как Саша и ожидал, встретившись в Петербурге во время воскресной службы в армянской церкви, Варвара Леонидовна и Леня увлеклись друг другом и в скором времени были помолвлены.

В феврале Саша выехал в Москву. «Бесконечно рад, что Саша выдержал трудные экзамены, – писал Леня отцу 12 апреля 1896 года. – Мне сообщили из Москвы, что он страшно зубрит и никуда не выходит. Дай бог, чтобы он хорошо окончил…»

Но на последнем экзамене Саша провалился. Это было ударом не только для Афанасия Авксентьевича, но и для «будущего присяжного поверенного», мечтавшего с окончанием университета расквитаться и с юридическими науками.

Сдача государственных экзаменов откладывалась на целый год. Мог ли он связывать с нею долгожданную встречу с Римским-Корсаковым? Решение пришло неожиданно и бесповоротно. Не дав себе отдохнуть и успокоиться, ни с кем не посоветовавшись и даже не простившись, Саша в том же месяце отправился в Петербург.

Мечта осуществилась

В день его приезда лил дождь. Блестело все: мостовые, кузова пролеток, тротуары, зонтики. Нева и строения на ее берегах были окутаны серым туманом.

Оставив вещи у сестры Лизы, Саша в то же утро отправился к Иоаннесу Романовичу Налбандяну.

«Он явился ко мне без всякого предупреждения, – рассказывал через много лет Иоаннес Романович. – Волновался он, помню, ужасно. Он спросил меня: «Знаком ли ты с Римским-Корсаковым?» – Да как же я мог быть незнаком с ним, если я уже преподавал в то время в консерватории! – «Не можешь ли ты узнать… Умоляю, поговори с ним… Я хочу у него учиться!»

Я встретился с Римским-Корсаковым на следующий же день. Это было в консерватории, на третьем этаже. Обыкновенно в перерывах между занятиями Римский-Корсаков, Лядов, Лавровский и Глазунов пили чай в кабинете инспектора консерватории Абрамычева.

Я передал Николаю Андреевичу Сашину просьбу. «Приехал очень талантливый юноша, – сказал я ему. – Он жаждет, чтобы вы его выслушали, жаждет брать у вас уроки!» Римский-Корсаков к словам моим отнесся весьма благосклонно.

Он назначил день и час, и вот мы поехали. Помню, это было днем. Николай Андреевич вышел к нам в переднюю. Надо было видеть Сашино лицо, когда он подходил к нему! Столько благоговения! Я любовался тем, что он мог так чувствовать…»

«Мечты мои осуществились, – пишет Спендиаров в своей автобиографии. – В большом волнении в апреле 1896 года я предстал перед Николаем Андреевичем с кипой моих работ…»

Композитор ввел его в гостиную, где имел обыкновение заниматься с учениками. Там пахло лавром от недавно поднесенных венков и сиренью – любимыми цветами Николая Андреевича. Над роялем, возле которого они уселись, висели портреты Глинки, Гайдна, Бетховена…

Обросшее седеющей бородой лицо Римского-Корсакова с бледными скулами и еле различимыми сквозь стекла очков глазами казалось суровым и недоступным. Терпеливо выслушав порывистые речи молодого Спендиарова, он предложил ему оставить свои работы для просмотра.

В последующие дни Саша пережил все муки ожидания. Как было условлено с композитором, он пришел за ответом 10 мая. Николая Андреевича не оказалось дома. Спендиарову передали визитную карточку, исписанную мелким неразборчивым почерком: «Николай Андреевич Римский-Корсаков, – прочел он на карточке, – просмотрев сочинения г-на Спендиарова, пришел к заключению, что у него есть несомненные способности и стремление к правильности и что заниматься ему следует непременно. Конечные результаты предсказывать всегда опасно, но все данные для серьезных занятий композицией есть. Он очень извиняется, что не может быть дома, так как должен был уехать для осмотра дачи».

Тут же в передней со Спендиаровым произошла метаморфоза. Всегда крайне скромный, не терпящий похвал, он вдруг почувствовал неудержимое желание говорить о себе, о полученном им праве всецело отдаться творчеству.

Он побежал к Налбандяну, к родственникам.

«Николай Андреевич признал у меня наличие всех данных для посвящения себя самым серьезным занятиям композицией, – записал он впоследствии в автобиографии, – и выразил согласие стать моим учителем. Великую радость и несказанное удовлетворение испытал я и только с тех пор уверовал в свои силы…»

Саша задержался в столице до середины июня. Часами бродил он с Налбандяном по набережной, возбужденно говоря о музыке. «Они заходили и к нам с Женей, – рассказывал Брунс. – Мы жили то время на Невском, недалеко от Гостиного двора. Помню, белые ночи были… Они играли «Чаконну» Баха и скрипичный концерт Мендельсона. Окно нашей гостиной выходило в таинственно освещенный сад. Не зажигая лампы, они музицировали до утра…»

У Мазировых и Меликенцовых

Леня был счастлив. Готовый для брата на любое испытание, он принял и его жертву легко и беззаботно. «Мы с Сашей очень любим друг друга, – не раз говорил он Варваре Леонидовне, – поэтому моя семья будет его семьей. Саша уже давно решил никогда не жениться и даже отказаться от наследства в пользу моих детей».

Но от внимания Варвары Леонидовны не ускользнуло, что Саше было нелегко. «Как-то, возвращаясь с прогулки, мы встретили на улице Александра Афанасьевича, – рассказывала она впоследствии дочери. – Он шел грустный и подавленный, а поравнявшись с нами, не успел изменить выражения лица».

Мазировы жили в доме на Кузнечной, со швейцаром в вестибюле и чучелом медведя, державшим в лапах блюдо для визитных карточек. В те памятные дни перед Вариной свадьбой у них постоянно собирались гости. Приходили братья Спендиаровы, их сестры с мужьями и родственники Мазировых Меликенцовы, проживавшие в том же доме и на той же площадке.

По своей всегдашней привычке Саша проводил вечера за роялем. Он отрывался от рояля лишь для того, чтобы обсудить с Леонидом Егоровичем Мазировым известия о резне армян в Турции, вспыхнувшей в 1896 году с особенной силой.

Постепенно в большую гостиную стекалась вся молодежь. «Мы пели «Зейтунский марш» и другие армянские песни, – рассказывала дочь Меликенцовых Варя, в то время девочка девяти лет. – Леонид Афанасьевич исполнял вещи Александра Афанасьевича. С каким чувством он пел «Такая ж ночь» и «Не знаю отчего»! Вообще Леня был прелестный молодой человек. А как детей любил! Помню, возясь – с нами, он защищал рукой правое ухо, всегда побаливавшее у него после перенесенного воспаления».

Иногда молодежь перекочевывала в соседнюю квартиру, к Александру Герасимовичу Меликенцову – старому любителю пения. Он принимал участие в музыкальных вечерах у Д.В. Стасова и Л.И. Шестаковой и пел в русских операх, исполняемых под рояль на «утрах» у Молас. Пропитанный, так же как и сын его Жорж, духом музыкального Петербурга, он горячо одобрял тяготение нового ученика Римского-Корсакова к русской школе.

Свадьба Леонида Афанасьевича и Варвары Леонидовны состоялась 1 сентября.

«После венца, – вспоминала Варвара Леонидовна, – принимая поздравления Александра Афанасьевича, я увидела отчаяние в его глазах. Весь вечер он держался отдельно и был печален. Но особенно остро я почувствовала его трагедию на вокзале, когда вместе с другими родственниками и знакомыми он провожал нас в свадебное путешествие».

Среди петербургских музыкантов

Той же осенью молодые уехали в Вену, где Леня должен был защищать диссертацию [27]27
  Он окончил в Дерпте университет со званием кандидата геологии и сельского хозяйства.


[Закрыть].

Сашины занятия теорией композиции начались в сентябре. Обычно он занимался у Римского-Корсакова по вторникам, а в остальные дни трудился над выполнением его заданий.

«Николай Андреевич не любил вести учеников на помочах, – рассказывал А.В. Оссовский, поступивший в класс Римского-Корсакова за год до переезда Спендиарова в Петербург. – «Вот вы музыкант, – говорил он, – слух у вас хороший, извольте-ка разбираться сами».

Александр Афанасьевич был трудолюбив. От природы педантичный и добросовестный, он предъявлял к себе высокие требования и в короткое время достиг значительных результатов».

Однажды Николай Андреевич сообщил Спендиарову, что им интересуется ученик консерватории Оссовский. «Александр Вячеславович!» – воскликнул Спендиаров. В тот же день он был у своего приятеля.

«Когда Александр Афанасьевич пришел ко мне, – рассказывал впоследствии Оссовский, – я передал ему разговор, состоявшийся на одной из «корсаковких сред»:

– У меня есть талантливый частный ученик, – сказал мне Николай Андреевич, – я им очень доволен…

– Как фамилия? – заинтересовался я.

– Спендиаров.

– Александр?

У нас установились с Александром Афанасьевичем прежние дружеские отношения. Спендиаров всегда приносил мне свои новые пьесы и заданные Николаем Андреевичем теоретические работы.

Быстро пройдя полифонию, он добрался до форм. Однажды он принес мне заданную ему Николаем Андреевичем для анализа «Патетическую сонату» Бетховена. Как вошел, все повторял: «Какая прелесть «Патетическая соната»!» – «А разве ты прежде не знал ее?» – «Знал, но не анализировал!»

Он сел за рояль и долго с восторгом играл…

В ту пору Александр Афанасьевич жил у моих родственников на Стремянной. Не раз, придя к ним в гости, я заставал его за сочинением музыки. Он писал медленно, стараясь воплотить свое гармоническое представление с предельной точностью. В поисках необходимого расположения аккордов он играл одно и то же место по нескольку раз, добиваясь совершенной прозрачности звучания.

Николай Андреевич явно благоволил к нему…»

Вскоре он познакомил его со своими старшими учениками, известными Спендиарову по их произведениям.

«Экая махина!» – воскликнул однажды Николай Семенович Кленовский, придя в восторг от симфонической картины Глазунова «Кремль». Теперь и сам автор «Кремля» производил на Сашу впечатление «махины». Огромный, грузный, с вялыми, опущенными чертами лица и мрачным выражением небольших карих глаз, он, не выпуская изо рта сигару, неприветливо разглядывал миниатюрного и робкого Александра Афанасьевича. Спендиаров чувствовал себя неловко в его присутствии. Совсем иные ощущения вызывал у него Анатолий Константинович Лядов. Что-то деликатное и вместе с тем решительное привлекало в нем Спендиарова. Он слышал о Лядове как о человеке скрытном и нелюдимом, но это не мешало ему останавливать на лице Анатолия Константиновича долгий доверчивый взгляд.

В том же первом году занятий с Римским-Корсаковым Спендиаров познакомился с петербургскими музыкантами младшего поколения. Они собирались у Александра Михайловича Миклашевского – ученика Лядова.

Приходили Налбандян, которому Александр Михайлович аккомпанировал на концертах, Оссовский, Николай Николаевич Черепнин – веселый многоречивый молодой композитор с вздернутым, словно налепленным гуммозой, кончиком носа – и Николай Николаевич Амани – худой длиннолицый юноша.

Вечер начинался с музыки.

«Мы проигрывали друг другу свои новые сочинения, – рассказывал Миклашевский. – Помню, Александру Афанасьевичу чрезвычайно понравилась одна з моих прелюдий, и он все просил ее повторить.

Мы любили слушать игру Амани. У него были удивительно нежные фортепьянные пьесы, и играл в их так поэтически. Юноша был болезненно самолюбив. Мы знали, что он беден, одинок, живет впроголодь в чердачном помещении, но боялись обидеть предложением помощи. Помню, он пел тихим-тихим голосом: «О боже, как хорош прохладный вечер мая!..»

Все мы были поклонниками музыки Александра Афанасьевича. Писал он в то время немного, так как был занят подготовкой к государственным экзаменам, но все, что он сочинял, было, изящно и гармонично. Например, «Менуэт», «Старинный танец» и «Канцонетта» для скрипки, написанная специально для Налбандяна и появившаяся на свет здесь, на Лиговке.

После музицирования мы располагались в глубоких креслах и на громадном диване, прозванном «самосон». Начиналась беседа. В те годы мы увлекались теорией. Помню, Александра Афанасьевича заинтересовало мое исследование хроматической гаммы. Обыкновенно в теоретических спорах мы прибегали к авторитету маститых композиторов. Исчерпав словесные доказательства, Александр Афанасьевич, удивлявший нас выдающейся музыкальной памятью, садился за рояль и играл отрывки из опер Римского-Корсакова.

Иногда мы безудержно веселились, причем в шутках особенно изощрялся Николай Николаевич Черепнин – человек необыкновенно общительный и остроумный. Помню, как Александра Афанасьевича смешили наши остроты. Вообще я его неулыбающимся представить себе не могу. Он всегда так мило-мило улыбался.

Немало доставалось от нас господам критикам – хулителям произведений композиторов «русской школы». Был такой композитор и критик Михаил Иванов – отвратительный человек!

Однажды он сказал мне: «Сыграйте мою вещь, и я напишу о вас в газете». Чего только мы не придумывали про него! Он написал оперу «Горе от ума», а мы назвали ее «Горе от Иванова». Его оперу «Потемкинский проезд» мы прозвали «Проезд впотьмах», «Забава Путятишна» – «Забава пустяшная». Острили мы и по адресу почитаемых музыкантов. Кто-то из нас составил шараду: «Глазу нов уху дик».

Александр Афанасьевич был тоже предметом наших шуток. Бывало, придет к нам восторженный. В передней, не раздеваясь, говорит: «Я на минутку…» Мы его просим: «Разденьтесь, Александр Афанасьевич, посидите с нами!» Он машет руками: «Что вы, я тороплюсь!» А сам, заговорившись о музыке, машинально разденется и машинально же пройдет к роялю…»

«Удивительный был музыкант! – добавил к рассказу Александра Михайловича Миклашевского Иоаннес Романович Налбандян. – Весь наполнен искусством. Напоминал этим старых мастеров – Бетховена, Моцарта… В жизни он был страшно рассеян, в музыке – собран.

Вообще изменчивое лицо у него было. Смеяться он мог, как ребенок. Расскажет анекдот и смеется заразительно. А сядет за рояль – становится суровым, лицо волевое. Видел я его и печальным. Он был очень уязвим, мог затосковать от неласкового к нему отношения. Как цветок был: тронешь, а он закрывается».

Горе

Государственные экзамены прошли на этот раз успешно. Выдержав почти по всем предметам на «весьма удовлетворительно», Саша получил диплом первой степени.

Он приехал в Симферополь в отличном настроении. В доме на Севастопольской менялись обои и красились полы. В передней, коридорах, на стеклянной галерее стояла завернутая в рогожу новая мебель.

Готовились к встрече молодой невестки, обещавшей в скором времени приехать.

Одиннадцатого июня пришла телеграмма от Лени с радостным известием о рождении сына. В присланном вслед письме сообщалось, что Варя с новорожденным и компаньонкой Эльвиной Ивановной отправляется в Симферополь, а Леня, вынужденный остаться еще на некоторое время за границей, поедет оттуда в Петербург на Геологический конгресс.

Встретив обеих женщин в Одессе, Афанасий Авксентьевич и Александр Афанасьевич торжественно привезли их домой.

Красавица невестка сразу освоилась. Гуляя с Валей в цветнике среди душистых туй и пестреющих цветами клумб, она с открытостью безоблачно счастливого человека рассказывала ей о Лёне и об их жизни в Вене.

Третьего августа Александр Афанасьевич вместе с отцом присутствовал в Севастополе на первом исполнении профессиональным оркестром его «Старинного танца».

Довольный успехом сына, Афанасий Авксентьевич решил совершить с ним путешествие по Крыму. Они I прибыли в Гурзуф.

Афанасий Авксентьевич ждал известия из Петербурга о состоянии здоровья дочери Лизы, недавно разрешившейся от бремени.

Семнадцатого августа пришла телеграмма. Она извещала о смерти Лени.

Домой ехали молча, не глядя друг другу в глаза, боясь прочесть в них подтверждение страшной правды, в которую еще не верилось. В Симферополе им предстояло нанести удар безмятежно счастливом женщине.

Дверь ее комнаты была полураскрыта. Луч солнца, проходя сквозь щель между ставнями, освещав молодую мать, кормящую грудью младенца. Отец и сын отошли от двери.

Александр Афанасьевич пошел во «флигель мальчиков». Он увидел Ленину кровать, его летние башмаки под нею и старую студенческую фуражку. Из большого дома доносился звонкий, полный жизни голос Вари: «Да никуда я не поеду! Я жду со дня на день Леню! Он обещал приехать сразу же после конгресса!»

Откуда взялась у отца эта сила духа? Глухим, но ровным голосом он убеждал невестку съездить с ним в Петербург, куда их настоятельно зовет Наталья Карповна, встревоженная состоянием здоровья Лизы.

Александр Афанасьевич поехал к Брунсам.

«Мы жили с Женей в нашем имении Марьино, – рассказывал Сергей Федорович Брунс. – Саша приехал на извозчике и сказал, что Леня умер. Сдержанный такой был…»

«По лицам окружающих я видела, что случилось что-то неладное, – вспоминала потом Варвара Леонидовна, – но я далека была от мысли, что Леня скончался. Я поняла это только тогда, когда, приехав в Петербург, не нашла его среди родственников, встречавших нас в глубоком трауре на вокзале.

Он умер внезапно. 17 августа мой отец, доктор Чемберджи и он сидели в кабинете. Над письменным столом висел мой портрет. У Лени был легкий жар, инфлюэнца. Он сказал: «Вот моя Варюсенька на меня смотрит», – и вдруг упал и вытянулся. За правым ухом образовалась синева…»

Близкие, каждый по-своему, привыкали к утрате. Стремясь увековечить память сына, Афанасий Авксентьевич передал его труды, библиотеку и коллекции в Дерптский университет и пожертвовал большую сумму денег в фонд премий Международного геологического конгресса [28]28
  С тех пор и поныне на Международных геологических конгрессах присуждается премия имени Спендиарова.


[Закрыть]. Из окон «флигеля мальчиков» все чаще доносились печальные звуки Сашиных импровизаций.

У Варвары Леонидовны все время отнимала забота о сыне. Одна только неузнаваемо постаревшая Наталья Карповна всецело предавалась своему горю. Целые дни просиживала она в саду, устремив в пространство неподвижный взгляд.

Сын надеялся, что общее горе смягчит, наконец, Афанасия Авксентьевича, но он оставался к жене неизменно холоден.

По воспоминаниям Варвары Леонидовны, всю вою любовь к старшему сыну он перенес на внука: Саша тоже обожал племянника, – рассказывала она. – По утрам я слышала их голоса за дверью: «Тише, тише…» – «Да я ничего…» – «Они еще спят…»

Саша постоянно носил его на руках по комнатам, прижимая его личико к своему лицу» [29]29
  Любовь к племяннику он выразил в посвященной ему колыбельной для фортепьяно и в романсе «Он спал, разметавшими в своей колыбели» из цикла («Они любили друг друга», «О любви твоей, друг мой, я часто мечтал», «К розе»), посвященного «Памяти брата»


[Закрыть]*._

Никогда он еще не был так крепко связан с домом!

«Как ходит Лесенька? Что нового говорит?.. До волен ли он солдатиками и лошадками? – спраши вал он Варвару Леонидовну в одном из своих писем из Петербурга, куда он вернулся в начале 1898 года для возобновления занятий теорией композиции. – Пишите, дорогая, обожаемая Варюша, пишите как можно больше про крошечку и его маму, которых я люблю больше всего на свете, без которых нет для меня счастья, нет покоя, по которым я так тоскую, что ни одной ночи не засыпаю без слез!..»