Текст книги "Война конца света"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)

V

Разъезд, посланный на поиски воды, трусил по бесконечной песчаной равнине, с надеждой вглядываясь в уже близкие заросли кустарника; лишь подслеповатый репортер не разделяет чувств своих спутников, еще в лагере он подумал: «Зря едем, без толку», но вслух не произнес ни слова: никто не догадывается, что с тех пор, как урезали рацион, им владеет самое беспросветное отчаяние. У него хроническое отсутствие аппетита, и от голода он не страдает, а вот жажду переносит с трудом: то и дело посматривает на часы, нетерпеливо ожидая той минуты, когда можно будет глотнуть из фляги, он сам составил себе расписание и старается не нарушать его. Как странно, что он, едва держась в седле, вызвался сопровождать разъезд: эта прогулочка верхом лишит его последних сил, и пить захочется еще больше. Но, останься репортер в лагере, он начал бы томиться, места бы себе не нашел от тоски-здесь по крайней мере надо стараться не упасть с лошади, и это отвлекает. Солдаты потешаются над его очками, странным нарядом, его пюпитром и чернильницей, но репортер кротко сносит все насмешки.

Впереди показывается колодец, но по хмурому виду проводника репортер догадывается, что и его засыпали мятежники. Так и есть: спешившиеся солдаты толпятся у закраины с котелками и баклажками, но железо скрежещет о камни, и репортер видит горькое разочарование на лицах своих спутников. Что он здесь делает? Почему он здесь, а не в своей захламленной салвадорской квартирке, где было так славно сидеть над грудами книг, покуривая опиум и чувствуя, как от каждой затяжки нисходят мир и покой?

– Этого следовало ожидать, – вполголоса произносит капитан Олимпио де Кастро. – Есть еще колодцы поблизости?

– Еще два, – отвечает проводник. – Там тоже воды нет, ручаюсь.

– Все равно, надо проверить. Сержант, возьмите людей, поезжайте, посмотрите. В расположении быть засветло.

Капитан, репортер, проводник и оставшиеся при них солдаты шагом едут назад. Уже выбравшись из редколесья и снова оказавшись на раскаленной равнине, они слышат бормотание проводника: сбывается, видно, пророчество Наставника-господь и впрямь замкнул Канудос в круг, и за чертой его иссякнет всякая жизнь, сгинут сначала растения, потом звери и птицы, а под конец и люди.

– Раз ты веришь в это, какого ж черта ты с нами? – спрашивает Олимпио де Кастро.

Чиркнув пальцем по горлу, проводник отвечает:

– Живорез для меня страшней Сатаны. Кое-кто из солдат смеется. Капитан и репортер обгоняют их и скачут вперед, но потом Кастро, сжалившись над своим спутником, натягивает поводья и снова переводит коня на шаг. Репортер, отдышавшись, подносит к губам флягу, хотя время для этого еще не наступило. Через три четверти часа впереди показываются палатки.

Они едва успевают миновать первый караульный пост, как с севера их нагоняет другой патруль. Его командир, юный лейтенант, с ног до головы покрытый пылью, так и сияет.

– Ну? – говорит капитан вместо приветствия. – Взяли?

Лейтенант движением головы показывает в сторону, и репортер видит пленного. Руки у него связаны, на лице застыл ужас, а сутана превратилась в какую-то бесформенную хламиду. Он невысок, коренаст, пузат, на висках уже пробивается седина, глаза блуждают. Патруль едет дальше. Капитан и репортер тоже трогают коней. Возле командирской палатки двое конвоиров ссаживают пленника с лошади и, бесцеремонно хлопая по спине и по плечам, отряхивают с него пыль. Их появление не остается незамеченным-отовсюду к палатке стекаются солдаты, глазеют на вновь прибывших. Стуча зубами, пленник испуганно озирается, словно не знает, с какой стороны обрушится на него удар. Лейтенант вталкивает его в палатку, репортер проскальзывает следом.

– Ваше приказание исполнено, господин полковник, – щелкает каблуками юный офицер.

Морейра Сезар поднимается из-за складного стола, за которым сидел вместе с полковником Тамариндо и майором Куньей Матосом. Подходит к пленному и окидывает его холодным взглядом. Лицо его непроницаемо, но репортер видит, что он покусывает нижнюю губу-это верный признак волнения.

– Молодцом, лейтенант, – говорит он, протягивая руку, – можете отдыхать.

На мгновение глаза полковника встречаются с глазами репортера, и тот ждет, что сейчас последует приказ выйти из палатки. Но нет: полковник с нескрываемым любопытством разглядывает пленного. Они почти одного роста, однако Морейра Сезар гораздо тоньше.

– Я вижу, вы сильно напуганы.

– Да, господин полковник, – с трудом шевеля дрожащими губами, отвечает пленный. – Невзирая на мой сан, со мной обошлись грубо…

– Никто вас не заставлял служить врагам отчизны, – обрывает его Морейра Сезар, прохаживаясь по своему обыкновению взад-вперед и не сводя глаз с понурившегося священника.

– Я-мирный человек, – со стоном вырывается у того.

– Нет. Вы-враг Республики. Вы оказывали услуги мятежникам, желающим восстановить монархию, и агентам иностранной державы.

– Иностранной державы? – невнятно переспрашивает падре Жоакин, в котором изумление на минуту пересилило страх.

– Пожалуйста, хоть вы воздержитесь от этих бредней о светопреставлении, о дьяволе и о господе боге. Вам невежество оправданием служить не может, – мягко произносит полковник, заложив руки за спину и прохаживаясь по палатке.

Все остальные молча провожают его глазами. Подслеповатый репортер чувствует с тревогой, что у него отчаянно чешется в носу-это всегда предшествует приступу безудержного чиханья.

– Ваш испуг выдает вас, падре, на воре шапка горит, – говорит полковник более суровым тоном. – Поверьте, мы умеем развязывать языки, и потому не заставляйте нас терять время понапрасну.

– Но мне нечего скрывать, – бормочет, снова задрожав всем телом, падре Жоакин. – Я не знаю, дурно я поступал или хорошо, я в некотором смятении…

– Прежде всего назовите имена ваших сторонников за пределами Канудоса, – снова прерывает его полковник, и репортер вредит, как нервно подрагивают пальцы его сложенных за спиною рук. – Имена землевладельцев, политиков, военных советников-наших и английских.

– Английских? – в изумлении вскрикивает священник. – Я ни разу в жизни не видел в Канудосе иностранца. Там только бразильцы-беднейшие из бедных, самые обездоленные и горемычные! Ни фазендейро, ни политик не станет якшаться с этими голодранцами, клянусь вам, господин полковник! В Канудос стекаются люди из дальних и ближних мест, приходят даже из Пернамбуко, из Пиауи. И больше всего меня поражает, как такое множество…

– Какое? – спрашивает полковник, и падре Жоакин спотыкается на полуслове. – Сколько их там?

– Тысячи, тысячи. Может, пять тысяч, а может, все восемь, не знаю. Самые неимущие, самые сирые… Я на своем веку вдоволь насмотрелся на нищету: в наших краях засухи, а потом мор-обычное дело. Но там их собралось столько, что кажется – сам господь привел их в Канудос. Там толпы, толпы увечных, болящих, страждущих, отчаявшихся… Долг пастыря – быть с ними, разве не так?

– Католическая церковь всегда умела находить свой долг там, где видела выгоду, – отвечает полковник. – Это епископ приказал вам помогать мятежникам?

– И при всем при том они счастливы, – продолжает падре Жоакин, точно не слыша вопроса, переводя взгляд с Морейры Сезара на Тамариндо и майора. – Мне не доводилось видеть людей счастливее. Вообразить себе это невозможно, я и сам глазам своим не верю, но это так! У них в душе царит мир, они безропотно переносят и страдание, и тяготы-диву даешься… Это чудо!

– Поговорим лучше о разрывных пулях. При попадании они взрываются, как гранаты, и разносят внутренности в клочья. Наши врачи не видывали прежде таких ранений. Откуда же они взялись? Тоже чудо?

– Я ничего не знаю об этом, – шепчет священник. – Вы мне не верите, но это сущая правда, клянусь вам моей сутаной. В Канудосе происходит что-то невероятное: тамошних людей осенила благодать.

Полковник смотрит на него, не скрывая насмешки. Но забившийся в угол репортер позабыл про мучительную жажду и слушает падре так, будто речь идет о его собственной жизни и смерти.

– Святые, праведники, угодники, блаженные! И вы хотите, чтобы я верил в это? Те, кто жжет, убивает и считает Республику Антихристом во плоти, – осенены благодатью?

– Я не могу вам это объяснить, господин полковник! – вскрикивает падре. – Да, поначалу они творили ужасающие злодеяния. Но…

– Но потом вы стали их соучастником, – как бы про себя замечает Морейра Сезар. – Кто еще из лиц духовного звания оказывает мятежникам содействие?

Пастырь из Кумбе поникает.

– Как вам рассказать об этом? Я служил там мессу и никогда прежде не видал, чтобы люди молились с таким жаром, так безраздельно отдавались молитве. Никто не верует так, как эти несчастные. Мог ли я отвернуться от них? Это было бы грехом без оправдания и искупления. Вот почему я и решился презреть запрет архиепископа. Мог ли я лишить духовного напутствия тех, кто исполнен такой всепоглощающей веры? Ведь для них ничего больше не существует. Я говорю с вами как на исповеди, господин полковник. Должно быть, я и впрямь дурной пастырь.

В эту минуту репортер пожалел, что не захватил с собой пюпитр, перо, чернильницу, бумагу.

– Я долгие годы нарушал обет безбрачия, – еле слышно продолжает падре Жоакин, – у меня была сожительница. У меня дети, господин полковник.

Он дрожит и не поднимает глаз и потому не замечает усмешки Морейры Сезара. Репортер уверен, что под слоем дорожной пыли его лицо багровеет от стыда.

– Ваши дети меня не интересуют, – говорит полковник. – А вот священники, которые помогают мятежникам… Так кто, кроме вас, оказывает им содействие?

– А он вразумил и наставил меня. Я увидел, что можно и вправду отрешиться от всего земного и сделать так, чтобы дух восторжествовал над плотью. Ведь бог и душа должны быть превыше всего, правда?

– Кто это «он»? – насмешливо спрашивает полковник. – Этот ваш новоявленный святой, Наставник?

– Не знаю, святой ли он, – отвечает падре. – Уже много лет, с тех пор, как мы встретились в Кумбе, задаю я себе этот вопрос. Сначала мне, как и всему клиру, он казался безумцем. Отцы-капуцины, которых архиепископ послал в Канудос, пришли, ничего не поняли, перепугались и тоже сказали: безумец. Но ведь этим ничего не объяснишь-ни его речей, ни твердости его духа… Не объяснишь, почему такое множество обездоленных впервые познали счастье…

– А как объяснишь их преступления, грабеж, захват чужих имений, нападения на армейские части? – прерывает его полковник.

– Да, да, они повинны во всем этом, – кивает падре Жоакин. – Но ведь они не ведают, что творят. Их преступления-от избытка веры, во имя господне. Все так перепуталось, господин полковник…

Он испуганно оглядывается по сторонам, словно от его слов может случиться непоправимая беда.

– Кто внушил этим полоумным, что Республика– это Антихрист? Кто превратил религиозное помешательство в вооруженное выступление против существующего строя? Вот что меня интересует в первую очередь, – Морейра Сезар возвышает свой дребезжащий голос. – Кто сумел использовать их к выгоде политиканов, желающих восстановить в Бразилии монархию?

– Да ведь они не политики и ничего в политике не смыслят, – шепчет священник. – Они не признают гражданский брак и считают его кознями сатаны. Они-настоящие христиане. Им непонятно, зачем нужен гражданский брак, когда есть освященное господом таинство…

Но, слабо вскрикнув, он замолкает, потому что полковник, вытащив из кобуры револьвер, взводит курок и приставляет дуло к его виску. Репортер чувствует, как колотится сердце-кажется, вот-вот разорвется, – в висках ломит от мучительного усилия сдержаться и не чихнуть.

– Не убивайте меня! Ради всего святого, господин полковник! Не убивайте меня! – Падре Жоакин падает на колени.

– Я ведь предупреждал: не заставляйте нас тратить время понапрасну, – произносит Морейра Сезар.

– Да, я привозил в Канудос медикаменты, еду, я выполнял их поручения, – стонет падре Жоакин. – Я доставлял им взрывчатку, порох, толовые шашки из карьеров Касабу. Это была ошибка, ошибка: я поступал неразумно. Я так страдаю, я так завидовал их вере, их спокойствию и твердости духа – я никогда не знал ничего подобного! Не убивайте меня!

– Кто еще помогал им? – допытывается полковник. – Кто давал им оружие, провиант, деньги?

– Не знаю, – сквозь рыдания отвечает священник. – Многие, почти все окрестные фазендейро. Здесь в сертанах такой обычай: от бандитов надо чем-нибудь откупиться, и тогда они уйдут грабить куда-нибудь еще.

– С фазенды барона де Каньябравы их тоже снабжали?

– Да, кажется, из Калумби тоже. Такой обычай. Но с тех пор все изменилось, многие помещики покинули наш край. Я никогда не видел в Канудосе фазендейро, политика или иностранца! Только бедняки! Я говорю как на духу, господин полковник. Я непохож на них, я не мечтаю принять мученический венец! Не убивайте меня!

Рыдания не дают ему договорить.

– Вон там на столе лежит бумага, – говорит Морейра Сезар. – Нарисуйте подробный план Канудоса: подходы, расположение улиц, опорные пункты.

Падре Жоакин на четвереньках подползает к столу.

– Да, да, я укажу все, что знаю, мне незачем лгать. Взобравшись на табурет, он начинает чертить.

Морейра Сезар, Тамариндо, Кунья Матос стоят вокруг. Забившийся в угол репортер «Жорнал де Нотисиас» переводит дух. Слава богу, он не увидит, как разлетится в куски череп священника. Репортер вглядывается в его перепуганное лицо, повернутое к нему в профиль, слышит, как, запинаясь, он отвечает на вопросы о траншеях, волчьих ямах, засеках и ловушках. Подслеповатый репортер опускается на пол, чихает-раз, и другой, и третий, и десятый. Голова его мотается из стороны в сторону, он вновь чувствует нестерпимую жажду. Полковник и его офицеры выпытывают у падре Жоакина расположение «секретов», «стрелковых гнезд» и «аванпостов» – тот, кажется, не совсем понимает, чего от него хотят. Репортер отвинчивает крышку своей фляги и с жадностью отпивает глоток, сокрушаясь от того, что снова нарушил расписание. Рассеянно, невнимательно, отчужденно слушает он, как спорят офицеры о сомнительных сведениях падре Жоакина, как полковник объясняет, куда он выдвинет пулеметы, где будут установлены орудия, куда следует послать солдат, чтобы взять мятежников в клещи.

– Главное – отрезать им путь к отступлению, – доносится его голос.

Допрос окончен. Под конвоем двух солдат падре Жоакин направляется к выходу. Морейра Сезар говорит ему вдогонку:

– Вы знаете местность, поможете нашим проводникам. А когда придет время, опознаете главарей.

– А я думал, вы его застрелите, – говорит, не вставая с пола, репортер, когда пленного уводят.

Полковник смотрит на него так, словно только что обнаружил его присутствие.

– Святой отец пригодится нам, когда возьмем Канудос, – отвечает он. – А кроме того, пусть все знают, что церковь вовсе не так уж радостно встречает Республику, как полагают некоторые.

Репортер выходит наружу. Совсем стемнело; полная луна заливает лагерь желтоватым светом. Шагая к палатке, которую он делит со своим пожилым и вечно мерзнущим коллегой, репортер слышит горн-сигнал к ужину. Вдалеке ему отвечают другие. Там и тут вспыхивают костры, репортер пробирается между кучками солдат, отправляющимися за едой. В палатке он застает своего напарника-шея его, как всегда, обмотана теплым шарфом. Пока они ждут своей очереди, подслеповатый репортер рассказывает о том, что видел и слышал у полковника. Получив свои порции, они садятся на землю и едят. Ужин состоит из жидковатой кашицы со слабым запахом маниока, пригоршни фа-риньи и двух кусочков сахара. Потом им наливают по кружке кофе, аромат его кажется неземным.

– Почему вы так взбудоражены? – спрашивает седоватый журналист.

– Мы до сих пор толком не поняли, что происходит в Канудосе. Там все гораздо сложнее и запутанней, чем мы предполагаем.

– Что ж, я никогда не верил, что эмиссары его британского величества шныряют по сертанам – если вы это имеете в виду. Но и в то, что этими людьми движет одна лишь любовь к богу, как утверждает ваш падре, тоже поверить не могу. Слишком много оружия, слишком большие успехи, слишком искусные тактические маневры для неграмотных себастьянистов.

Репортер не отвечает ничего. Они возвращаются к себе; пожилой журналист, тут же улегшись, заворачивается с головой в одеяло и засыпает. А он еще долго сидит при свете коптилки, положив на колени дощечку с наколотым на нее листом бумаги, что-то пишет и укладывается лишь после того, как горн сыграл отбой. Он лежит без сна, представляя себе солдат, спящих одетыми у составленных в козлы ружей, лошадей возле орудий, часовых, вышагивающих вдоль палаток и перекликающихся условным свистом. Но вдруг внезапное воспоминание о падре Жоакине всплывает откуда-то из глубины, пронизывает, лишает покоя. Может быть, полковник и коллега-журналист правы? Может быть, загадка Канудоса укладывается в хорошо знакомые понятия-заговор, мятеж, восстание, подготовленное теми, кто плетет политические интриги, чтобы восстановить в Бразилии монархию? Но, слушая сегодня слова перепуганного священника, он уверился, что это не так. Это что-то другое-неопределенное, расплывчатое, не поддающееся обычным объяснениям и привычным оценкам. Если бы не въевшийся в него скептицизм, репортер назвал бы это божественным, дьявольским, чем-то мистическим, наконец. Так что же это такое? Он облизывает горлышко пустой фляги и засыпает.

По горизонту скользнул первый луч зари, в зарослях, окружающих бивак, слышится перезвон колокольчиков; кусты шевелятся. Солдаты из того взвода, которому поручено прикрывать полк с фланга, просыпаются, поднимают головы. Часовой неслышными шагами подходит поближе. Разбуженные солдаты протирают глаза, подносят ладонь к уху. Сомнения нет: это колокольцы. На заспанных, истомленных голодом и жаждой лицах-радостное нетерпение. Стараясь не шуметь, солдаты осторожно поднимаются на ноги, бегут в заросли. Перезвон не смолкает, и вот солдаты уже различают смутно белеющих в голубоватой предутренней дымке овец. Они хватают ту, что поближе, но раздается залп, сейчас же сменяющийся криком боли: несколько солдат, сраженные пулями и стрелами, корчатся на земле.

На другом конце лагеря играют зорю: скоро полк выступит.

Урон, нанесенный засадой мятежников, не слишком велик-двое солдат убито, трое ранено, – а конный разъезд, пустившийся за бандитами вдогонку, но никого не поймавший, пригоняет десяток овец; их мясо разнообразит скудный рацион. Но зато происшествие обнаружило, как сильно встревожены и обеспокоены солдаты-сказалась нехватка продовольствия и воды и близость Канудоса. В тот же день несколько солдат пришли к полковнику Сезару с просьбой казнить пленника, чтоб он расплатился своей головой за гибель их товарищей. Солдаты окружают всадника на белом коне, и репортер видит их неузнаваемые, искаженные яростью лица, сверкающие глаза. Не шевелясь в седле, не перебивая, полковник дает им выговориться, а потом объясняет, что падре Жоакин-не мятежник и не бандит, а когда Канудос будет взят, окажет полку важные услуги.

– Подождите немного, – слышит репортер. – Придет час расплаты. Не растрачивайте свой гнев попусту, приберегите его для дела.

И в полдень случай представляется. Колонна проходит мимо каменистого пригорка, на котором лежит шкура и череп издохшей коровы-все остальное начисто расклевано стервятниками. Картина обычная, но одному из солдат чудится шорох, и, заподозрив тайник, он говорит об этом товарищам. Четверо солдат, сломав строй, взбегают на холмик и с торжествующими криками обнаруживают в ложбинке, прикрытой шкурой, тощего, как скелет, лазутчика. Его тотчас закалывают штыками, голову приносят полковнику. Морейра Сезар обещает выстрелить ею из пушки, чтобы осажденные в Канудосе знали, что их ждет. «Вот теперь солдаты вполне готовы к решающей битве», – говорит он репортеру.

Ехали всю ночь, но спать Галлю не хотелось. Лошади, которых дал ему барон, казались настоящими клячами, однако до самого рассвета бежали на удивление резво. Завести разговор с проводником Ульпино– меднокожим, с резко очерченным лицом-не удалось: он жевал табак и не вымолвил ни слова, пока в полдень не остановились передохнуть. «Далеко ли до Канудоса?»-в очередной раз спросил Галль. Проводник выплюнул жвачку и ответил уклончиво: «Если кони не заморенные, дня два-три… Но это в обычное время, а сейчас кто его знает…» Они двигались не прямой дорогой: петляли, уклоняясь от встречи с мятежниками и солдатами: и те, и другие непременно отняли бы у них лошадей. Галль вдруг почувствовал, до чего измотан, и тут же заснул.

Через несколько часов снова пустились в путь, вскоре им повстречался крохотный солоноватый ручеек: они утолили жажду и умылись. Покачиваясь в седле, оглядывая каменистые холмы и ложбины, поросшие чертополохом, Галль изнывал от нетерпения. Ему припомнился тот рассвет в Кеймадасе, когда он едва не погиб, когда на его пути вновь стала женщина. Однако он с удивлением обнаружил, что не помнит ни месяца, когда это случилось, ни числа. Год, конечно, был тот же-1897-й. Можно подумать, что здесь, в сертанах, по которым он так давно колесит без остановки, ведется какой-то особый отсчет времени или времени не существует вовсе. Есть ли в строении черепа сертанцев особый орган, не дающий им верно воспринимать течение времени? Должно быть, есть. Как его распознать? По выпирающей косточке? По еле заметной впадине? По температуре кожных покровов? Он не помнил своих выводов на этот счет, но отличия ему выявить удалось, это несомненно. Френология может распознать пунктуальность и небрежность, способность предвидеть будущее и вечную непредусмотрительность, умение строить жизнь методически и планомерно или вечную путаницу, неразбериху, беспорядок… Вот он, Галль, – характернейший представитель второй группы: его судьба подобна разрушительному смерчу, и, за что бы он ни взялся, все идет прахом. Особенно ясно ему стало это в Калумби, когда он лихорадочно пытался определить свой символ веры, припомнить поворотные пункты своей жизни. Как обескуражен был он, когда увидел, что бесконечная череда странствий, скитаний, мест, лиц, взглядов и убеждений, опасностей, радостей и разочарований не выстраивается в стройную картину, не поддается упорядочению! Неужели в оставленных барону записках не прозвучало достаточно внятно то, что было главным в его судьбе, то, чему он был верен до конца, то, что вносило смысл и порядок в это хаотическое существование: его страстная революционная ненависть к несправедливости и несчастью, от которых страдало столько людей; его воля так или иначе положить конец этим бедствиям. «Ваши убеждения ошибочны, ни один из ваших идеалов не имеет никакого отношения к тому, что творится сейчас в Канудосе», – снова зазвучали в его ушах слова барона; он почувствовал злость. Что может знать о его идеалах помещик-аристократ, живущий так, словно Великой французской революции никогда не было? Человек, для которого само слово «идеал»-чуть ли не оскорбление? Что смыслит в событиях, разворачивающихся в Канудосе, феодал, у которого одно имение отняли, а другое сожгли? Да, Калумби сейчас, наверно, уже обращено в пепел, и он, Галль, понимает смысл этого поджога и очень ясно видит, что это вовсе не проявление безумного фанатизма. Мятежники покончили с символом гнета. С подсознательной мудростью они постигли, что строй, основанный на праве частной собственности и существующий веками, отравил умы угнетенных настолько, что порядок этот они готовы считать божественным, а помещиков – существами высшего порядка, полубогами. Что лучше огня докажет лживость этого мифа, рассеет страх, наглядно продемонстрирует всем голодным и обездоленным, что власть собственности можно разрушить, что у бедняков хватит сил покончить с нею? Наставник и его ученики, несмотря на религиозные предрассудки, опутывающие их, знают, куда нанести удар, и бьют по самой основе угнетения-бьют по собственности, по армии, по мракобесию. Может быть, напрасно оставил он свои автобиографические записки барону? Может быть, глупо было доверять интимные признания врагу? Ведь барон– его враг, хоть он и не испытывает к нему ненависти-наверно, потому, что впервые с тех пор, как он покинул Салвадор, Галль понимал все, что говорил ему барон, и знал, что барон в свою очередь понимает каждое его слово. Почему он решился написать это? Знал, что умрет? Это был приступ слабости: как жалкий буржуа, он побоялся сгинуть, не оставив в мире следа… Внезапно Галль подумал, что Журема может забеременеть, и страх охватил его: он всегда отталкивал от себя даже мысль о возможном отцовстве, не исключено, что именно это повлияло на принятое в Риме решение. Галль часто повторял: мой страх стать отцом вызван моей моралью революционера. Разве способен к действию человек, обремененный ответственностью за своего отпрыска, которого надо кормить, одевать, воспитывать? Пожалуй, в этом он тоже был последователен: ни жены, ни детей, ничего, что связало бы руки и погасило революционный порыв.

Когда на небе появились первые звезды, Галль и проводник слезли с коней в зарослях макамбиры, молча поужинали. Галль уснул, не дождавшись кофе. Спал он беспокойно, и во сне его посещали видения смерти. Когда Ульпино разбудил его, была еще глубокая ночь; где-то слышался плач лисицы. Проводник оседлал лошадей, вскипятил кофе. Галль снова попробовал заговорить с ним, стал спрашивать, давно ли он служит у барона, что думает о мятежниках. Но Ульпино отвечал уклончиво, и шотландец отступился, подумав, что здешних людей, наверно, настораживает его акцент. Или недоверчивость, ставшая второй натурой, приучила их скрывать свои чувства и мысли?

В эту минуту Ульпино что-то сказал, но Галль не разобрал его слов. Тот повторил, и на этот раз вопрос прозвучал отчетливо: «Зачем тебе Канудос?» «Там происходит то, за что я боролся всю жизнь, – отвечал Галль, – там созидается мир без угнетателей и угнетенных, мир, где все свободны и равноправны». Он принялся объяснять ему как можно более доходчиво, чем важен Канудос для всех остальных людей, как воплощается в действиях восставших давняя мечта человечества, за которую многие отдали жизнь. Ульпино слушал не перебивая, не глядя на Галля, и тот не мог отделаться от ощущения, что слова его не находят в душе проводника никакого отклика и значат не больше, чем ветер, шумящий в расщелине скалы. Когда же он смолк, Ульпино, склонив голову набок, с каким-то странным, как показалось Галлю, выражением лица пробормотал: «А я-то думал-жену спасать». Видя изумление Галля, он продолжал: «Разве Руфино не пообещал убить Журему? Разве тебе это безразлично? Разве она тебе не жена? Чего ж тогда отбивал?» «Никого я не отбивал, никакая она мне не жена, – сердито отвечал шотландец. – Руфино говорил совсем о другом. Это недоразумение». Проводник выслушал его и снова замолчал.

Так они ехали несколько часов, пока не повстречали паломников, которые поделились с ними водой. То ли неожиданные вопросы Ульпино, то ли его осуждающий тон вконец испортили Галлю настроение. Чтобы отвлечься от мыслей о Руфино и Журеме, он задумался о смерти. Нет, она его не пугала, он столько раз дразнил и обманывал ее. Если нарвутся на солдат, он живым не дастся-смерть избавит его от унижения пыток, смерть не даст ему проявить слабость.

Он заметил, что Ульпино чем-то встревожен. Через полчаса, когда они, задыхаясь в душных испарениях, продирались через каатингу, тот огляделся и сказал: «Мы окружены, лучше подождать, пока подойдут поближе». Они спешили. Галль ничего не замечал – казалось, вокруг не было ни души; но кусты раздвинулись, и оттуда вынырнули несколько человек, вооруженных ружьями, самострелами, мачете и ножами. Их предводитель, уже немолодой, огромного роста полуголый негр, произнеся приветствие, которого Галль не понял, спросил, откуда они идут. Ульпино отвечал, что направляются из Калумби в Канудос и выбрали этот путь, чтобы не наткнуться на солдат. Галль видел, что встретившиеся им люди не проявляют ни враждебности, ни особенного дружелюбия. Негр взял из рук Ульпино поводья его коня и сел в седло, то же было проделано и с лошадью Галля. Он сделал шаг вперед, но мгновенно оказался под прицелом наведенных на него ружей. Шотландец знаками показал, что у него самые мирные намерения, и попросил, чтобы его выслушали. Он сказал, что ему необходимо как можно скорее попасть в Канудос: он должен поговорить с Наставником, сообщить ему нечто чрезвычайно важное, помочь отбиться от солдат… Он осекся, увидев обращенные к нему равнодушные, безразличные, насмешливые взгляды. Негр подождал, не прибавит ли он еще что-нибудь, но, видя, что Галль продолжает молчать, что-то сказал – Галль опять не понял, – а потом вместе со своими спутниками исчез так же внезапно, как и появился.

– Что он сказал? – пробормотал Галль.

– Сказал, что Бело-Монте и Наставника оберегают Отец, Иисус Христос и Дух Святой и больше ни в чьей помощи они не нуждаются, – ответил Ульпино, добавив, что Канудос уже недалеко, можно обойтись и без лошадей.

Они тронулись в путь; заросли были так густы, что верхом они двигались бы не скорей, однако вместе с лошадьми пропал и запас продовольствия в переметных сумах, и потому пришлось утолять голод высохшими от зноя плодами, стеблями и кореньями. Галль заметил, что, выйдя из Калумби, он все время вспоминает последние прискорбные обстоятельства своей жизни и поддается унынию, а потому применил старое испытанное средство-погрузился в отвлеченные размышления. Не представляет ли Канудос интересное исключение из закона истории, согласно которому религия усыпляет сознание людей, запрещая им восставать против своих угнетателей? А Наставник сумел использовать веру в борьбе крестьян против буржуазного строя и традиционной морали, против тех, кто спокон века, опираясь на догматы религии, держал их в угнетении и бесправии. Да, религия-в лучшем случае-мечта страждущего, как определил ее Юм, но иногда она может пробудить жертвы социальной несправедливости и подвигнуть их на борьбу, в ходе которой разум, наука, истина покончат с мифами и бессмысленными фетишами. Представится ли ему возможность послать письмо об этом в «Этенсель де л а Револьт»? Галль попытался завязать беседу с Ульпино и спросил его, что тот думает о Канудосе. Проводник, продолжая жевать, долго не отвечал, а потом с безмятежной покорностью судьбе, словно его это вовсе не касалось, вымолвил: «Всем глотку перережут». Галль понял, что больше им говорить не о чем.

Выбравшись из каатинги, они оказались на равнине, густо поросшей кустами шике-шике: Ульпино срезал несколько веток-кисло-сладкая сердцевина хорошо утоляла жажду. В тот же день им повстречались еще богомольцы, направлявшиеся в Канудос, и затаенная радость, сиявшая в глазах этих людей, радость, которую не могли погасить ни усталость, ни голод, придала Галлю сил. Он приободрился. Эти люди ушли из своих деревень туда, где скоро прольется кровь, – так не значит ли это, что их ведет безошибочное природное чутье? Они идут туда, потому что Канудос утолит их жажду-жажду справедливости и свободы. «Скоро ли дойдем?»-спросил он Ульпино. «К вечеру, если ничего не случится». – «А что может случиться? Взять с нас нечего». – «Взять-то нечего, а зарезать могут», – отвечал проводник, но Галль не пал духом. Улыбаясь, он подумал, что лошади, которых у них отняли, – вклад в общее дело.