Текст книги "Война конца света"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Это случилось вечером, за сутки до его отъезда. В мансарду вошел ван Рихстед с дымящейся трубкой в зубах и сказал Галлю, что его спрашивают двое неизвестных. «Это капанги», – предупредил он. Галль уже знал, что так в Бразилии называют молодчиков, которых сильные мира сего используют для темных дел, и внешность тех, кто явился за ним, вполне соответствовала их профессии. Однако при них не было оружия и держались они вполне почтительно, сообщив, что некто желает видеть сеньора Галля. «Нельзя ли узнать, КТО именно?» – «Нельзя». Заинтересованный, Галль последовал за ними. Они дошли до кафедральной площади, пересекли Верхний город, потом Нижний, потом оказались на окраине. Когда во тьме растворились мощенные брусчаткой улицы-улица Советника Дантаса, улица Португалии, улица Принцесс, когда остались позади рынки святой Варвары и святого Иоанна и спутники Галля свернули на ведущую к Барре дорогу вдоль моря, шотландец спросил себя, не намерены ли власти заменить высылку ударом ножа под лопатку? Однако вскоре в убогой харчевне, освещенной единственной керосиновой лампой, перед ним предстал редактор газеты «Жорнал де Нотисиас» Эпаминондас Гонсалвес, который пожал ему руку и указал на стул. Он сразу взял быка за рога:

– Хотите остаться в Бразилии?

Галилео Галль посмотрел на него и ничего не ответил.

– Вас по-прежнему воодушевляют события в Канудосе? – спросил Гонсалвес.

В комнате, кроме них, никого не было. Снаружи доносилась беседа провожатых Галля и ровный, неумолчный шум прибоя. Лидер Прогрессивной республиканской партии серьезно и хмуро глядел на Галля, постукивая каблуком о каменный пол. На нем был тот же серый костюм, что и в день их первой встречи, но с лица исчезло выражение беззаботного лукавства. Глубокая морщина пересекала лоб Эпаминондаса, старя его юношеское лицо.

– Я не люблю таинственности, – сказал Галль. – Изложите дело.

– Я хочу знать, не согласитесь ли вы отвезти в Канудос оружие для восставших?

Галль помедлил с ответом. Взгляды их скрестились.

– Два дня назад вы не испытывали к ним ни малейшей симпатии, – медленно произнес он. – Вы утверждали, что не уважать чужую собственность и жить в свальном грехе могут лишь животные.

– Таково мнение Прогрессивной республиканской партии. Впрочем, я разделяю его…

– Но… – начал Галль, чуть склонив голову.

– …но враг моего врага-мой друг, – подхватил Эпаминондас Гонсалвес, и дробь, которую он выбивал каблуком, оборвалась. – Баия стала оплотом консерваторов-землевладельцев, все еще мечтающих о монархии, хотя нашей Республике пошел уже девятый год. Если для того, чтобы покончить с диктатурой барона де Каньябравы, нужно помочь бандитам и себастьянистам, я помогу им. Во что бы то ни стало я должен вырвать власть у автономистов, иначе будет поздно. Наш штат с каждым днем становится все беднее и все более отсталым. Если эти люди из Канудоса продержатся еще некоторое время, события примут такой размах, что губернатор Виана с ним не справится и рано или поздно потребуется вмешательство федеральных властей, а как только это произойдет, Баия перестанет быть вотчиной автономистов.

– И в ней воцарятся прогрессивные республиканцы, – пробормотал Галль.

– Царить мы не собираемся, мы демократы до мозга костей, – поправил его Эпаминондас. – Впрочем, вижу, вы меня поняли.

– Это-то я понял. Я не понимаю другого. Если Прогрессивная республиканская партия желает вооружить мятежников, то при чем тут я?

– Прогрессивная республиканская партия не хочет помогать смутьянам и вообще не может входить в какие бы то ни было сношения с теми, кто преступил закон, – отчеканил Гонсалвес.

– Ну, хорошо, пусть не партия, а досточтимый депутат Эпаминондас Гонсалвес. Почему вы решили обратиться ко мне?

– Досточтимый депутат Эпаминондас Гонсалвес не может помогать ни восставшим, ни тем, кто хоть как-то им сочувствует. Досточтимый депутат ведет неравный бой с весьма сильным противником, отстаивая демократические и республиканские идеалы, и не имеет права рисковать. – Он улыбнулся, и Галль заметил, как хищно оскалились при этом его белые зубы. – Позавчера вы приходили ко мне, и, не будь этого странного визита, подобный план никогда бы не пришел мне в голову. Вы подали мне счастливую мысль: «Если у него хватает безрассудства устроить митинг в поддержку мятежников, он не откажется отвезти им десяток-другой карабинов». – Он поджал губы, голос его стал суровым. – В подобных делах нужна полная откровенность. Вы – единственный человек, который в случае ареста или разоблачения не сможет бросить тень на меня и на моих единомышленников.

– Это значит, что, если меня схватят, на вас можно не рассчитывать?

– Именно так, – отчетливо произнес Гонсалвес. – Если вы отказываетесь-доброй ночи, мы друг друга не видели. Если согласны-давайте обговорим финансовую сторону вопроса.

Шотландец пошевелился, и деревянный диванчик ааскрипел.

– Финансовую? – переспросил он, поморгав.

– Речь идет об услуге, которую вы мне оказываете, – ответил Эпаминондас Гонсалвес. – Я хорошо заплачу, а кроме того, устрою так, что, когда дело будет сделано, вы исчезнете. Ну, а если вы предпочитаете действовать из высших побуждений, «ad попогет», так сказать, – дело ваше.

– Пойду пройдусь, – сказал Галль, – мне лучше думается в одиночестве. Я не задержу вас, – и поднялся.

Он вышел из харчевни и ощутил на лице влагу. Он подумал, что пошел дождь, но это были брызги волн. Капанги пропустили его, и Галль невольно ощутил острый и крепкий запах трубочного табака. Светила луна; на поверхности моря вздувалась и опадала пена, свежий солоноватый воздух проникал, казалось, в самую глубь легких. Галилео Галль зашагал по песку и редким камням к маленькому форту, уставившему в горизонт жерло своей пушки. «В Баии Республика так же немощна, как английский король во времена Роб Роя Мак-Грегора[18]18
  Роб Рой-прозвище шотландского национального героя Роберта Мак-Грегора, ставшего персонажем романа Вальтера Скотта (1671—1734).


[Закрыть]», – подумал он. Верный своему обыкновению, он попытался рассмотреть проблему отвлеченно. Имеет ли революционер моральное право вступать в сговор с буржуазным политиканом? Да, имеет, если этот сговор поможет восставшим. А какая помощь может быть лучше оружия, доставленного вовремя и в должном количестве? Будет ли он полезен людям из Канудоса? Говоря без ложной скромности, он, человек, закаленный политической борьбой, посвятивший свою жизнь революции, может помочь им и в принятии верных решений, и в бою. Его опыт будет для них бесценным, если он, Галль, свяжет их с революционным движением во всем мире. Ну, а если ему суждено сложить там голову, не лучше ли такой конец, чем смерть от старости или болезни?

Галль вернулся в харчевнюж, не переступая порога, сказал Эпаминондасу Гонсалвесу:

– У меня хватит безрассудства выполнить вашу просьбу.

– Wonderful! – подражая ему, воскликнул тот и просиял.

V

Антонио Наставник так часто повторял в своих проповедях о приближении воинства Сатаны, которое схватит его, а Канудос предаст огню и мечу, что, когда несколько всадников, прибывших из Жоазейро, сообщили, что рота 9-го пехотного батальона заняла городок и готовится к маршу на Канудос, эта весть никого не застала врасплох.

Пророчества сбывались, слово становилось делом. Канудос заклокотал; мужчины и женщины, старики и молодежь стали готовиться к обороне: чистили винтовки, карабины, дробовики, кремневые, с дула заряжающиеся ружья, набивали патроны, точили ножи и кинжалы. Те, кому не хватило оружия, расхватали мачете, серпы, самодельные пики, пращи, охотничьи самострелы, колья, камни.

В ночь перед началом конца света весь Канудос собрался у Храма Господа Христа-у остова божьего дома с недостроенными колокольнями и торчащими как ребра стропилами, – чтобы послушать проповедь Наставника, и жар внимавших ему насыщал душный, как перед грозой, воздух. Антонио Наставник был погружен в себя больше, чем когда бы то ни было. Выслушав гонцов из Жоазейро, он не произнес ни слова, продолжал наблюдать за тем, как укладывают камень, утрамбовывают землю, носят песок и щебень, и был так занят своими думами, что никто не осмеливался прервать его размышления неосторожным вопросом. Но, готовясь к бою, люди чувствовали, что их изможденный вождь одобряет эти приготовления, и, смазывая самострелы, чистя ружья и карабины, суша порох, они знали, что вечером устами Наставника с ними говорить будет сам господь.

И вот, стоя под звездным небом, при полном безветрии, установившемся словно бы для того, чтобы ни одно слово не пропало впустую, он заговорил, и голос его был так безмятежно спокоен, что прогнал страх даже у самых робких. Он заговорил сначала не о войне-он стал рассказывать о грядущем, о том времени, когда исчезнут грех и страдание. Полчища Сатаны будут рассеяны и уничтожены, перед Страшным судом настанет царствие святого духа. Будет ли Канудос столицей этого царства? Если захочет того господь. Сгинут неправедные законы Республики, и священнослужители, отринув мирскую суету, вновь, как во времена первых христиан, станут ревностными преданными пастырями господнего стада. Прольются дожди на сертаны, и они зазеленеют; будет вдоволь скота и злаков, хлеба и мяса; исчезнет голод, и люди смогут хоронить своих усопших в обитых бархатом гробах. Но сначала надо одолеть рать Антихриста, надо сделать крест и хоругви с ликом Спасителя, чтобы враг понял, на чьей стороне крестная сила. Нужно биться с ним, как бились осаждавшие Иерусалим крестоносцы, – читать молитвы, петь псалмы, славить Пречистую Деву и господа. И так же, как победили крестоносцы язычников, так и они, бойцы во имя Христово, повергнут во прах нечестивую Республику.

В ту ночь никто в Канудосе не сомкнул глаз. Одни молились, другие чистили оружие. Все были настороже, а тем временем искусные руки сколачивали крест и шили хоругвь-то и другое было готово еще до рассвета. Крест был в три локтя длиной и два-шириной, на хоругвь пошло четыре сшитых вместе простыни, на которых Блаженненький изобразил белую голубку, раскинувшую крылья, а Леон из Натубы красивыми четкими буквами вывел слова краткой молитвы. В Канудосе осталось лишь несколько человек, отобранных Антонио Вилановой, чтобы строительство Храма не останавливалось (его возводили днем и ночью, отдыхая только по воскресеньям), – все же остальные, едва рассвело, выступили по направлению к Бенденго и Жоазейро, готовясь доказать силам зла, что у истины есть еще на свете защитники. Наставник не видел, как они уходили, – он молился за них в маленькой церкви святого Антония.

Им надо было пройти десять лиг до встречи с солдатами, и они шли, громко читая молитвы, распевая гимны, славя господа и Наставника. На привал остановились лишь однажды, преодолев гору Камбайо. По нужде выбегали из неровных рядов, делали свое дело, спрятавшись под куст, а потом догоняли шествие. Целый день и целую ночь шли они по пересохшей пологой равнине, и никто не жаловался на усталость, не просил отдыха. Было непохоже, что они идут навстречу врагу, – люди с удивлением узнавали, что эта толпа направляется в бой. Они напоминали скорее шествие богомольцев в день церковного праздника, многие и оделись как на праздник-во все новое. Они сжимали в руках оружие, выкрикивали угрозы и проклятья дьяволу и Республике, но и в эти минуты счастье, сиявшее на их лицах, сводило на нет ненависть, звучавшую в их словах. Открывали шествие бывший раб Жоан Большой и бывший разбойник: Педран – один нес хоругвь, другой-крест; а ними шли Мария Куадрадо и Алешандринья Koppeа, держа ковчежец с нарисованным на куске холста изображением Иисуса, а следом, вздымая тучи пыли, валила нестройная толпа. Многие сопровождали молитвы свистом своих тростниковых дудок, которым пастухи собирают стадо.

По пути, незаметно для самих себя, люди перестроились; каждый хотел оказаться рядом с односельчанином, давним знакомцем, приятелем, родственником: с приближением решающей минуты их властно потянуло к тем, кто уже был проверен крутыми обстоятельствами и на кого можно было положиться. Люди, которым уже приходилось проливать свою и чужую кровь, выдвинулись вперед, и при подходе к Уауа, когда в воздухе зажглись мириады светлячков, Жоан Апостол, Меченый, Трещотка, Жозе Венансио, братья Макамбира и еще несколько человек из числа беглых и разыскиваемых окружили крест и хоругвь, заняв место в первых рядах этой удивительной процессии, представлявшей собой нечто среднее между шествием богомольцев и войском, следующим походным порядком.

Они – хоть никто и словом не упоминал об этом– знали, что их преступный опыт пригодится в бою остальным.

После полуночи они увидели крестьянина, который спешил им навстречу, чтобы сообщить, что накануне из Жоазейро прибыли и расквартировались сто четыре солдата. Из всех уст вырвался неслыханный дотоле боевой клич-«Слава Наставнику! Слава господу нашему Иисусу Христу!» – и подхлестнутые радостным возбуждением люди ускорили шаг. На рассвете показалось Уауа-россыпь домишек на холме, где непременно останавливались на отдых все пастухи, перегонявшие стада из Монте-Санто в Курасу. Люди запели литанию, славя святого Иоанна Крестителя, покровителя Уауа, и колонна внезапно возникла перед глазами сонных часовых, стоявших на окраине местечка, у озера. Молясь, распевая псалмы, играя на свирелях, толпа пошла в деревню, и измотанные двенадцатидневным маршем солдаты, перейдя от безмятежного сна к яви, оказавшейся хуже всякого кошмара, никак не могли понять, кто эти люди и почему они так громко молятся. Все жители Уауа еще с вечера убежали оттуда, присоединились к «избранным» и сейчас, прячась за тамариндами на церковной площади, следили за растерянными солдатами, которые высовывались из дверей, выглядывали из окон и явно не знали, что им делать – открыть ли огонь, удариться ли в бегство или снова улечься в свои гамаки и на топчаны.

Но тут, оборвав петушиный крик, раздалась истошная команда офицера, и загремели выстрелы. Солдаты, выставив стволы винтовок из окон, начали стрельбу, и несколько человек свалилось, обливаясь кровью. Толпа «избранных», которые не выказывали замешательства, распалась на отдельные отряды: одни во главе с Жоаном Апостолом, Жозе Венансио и Меченым ринулись на штурм домов; другие бросились под прикрытие стен или залегли под тамариндами на площади, а третьи, продолжая громко молиться и петь гимны, медленно и стройно подвигались вперед. Те из нападавших, у кого было оружие и кто успел зарядить его, тоже открыли огонь-они палили почти вслепую, с трудом различая в клубах пыли и дыма фигуры солдат. Беспорядочная схватка продолжалась несколько часов, и все это время развевалась хоругвь и неколебимо высился крест над головами «избранных», которые, сменяя тех, кто падал замертво, отчаянно защищали эти реликвии, – многие потом считали, что победа была одержана только благодаря святыням. Ни Педран, ни Жоан Большой, ни Мирская Мать, державшая ковчежец с изображением Иисуса, не получили даже царапины.

Победа далась нелегко. Полегло много народу. Отчаянная стрельба и сумятица боя внезапно сменялись безмолвием, когда люди застывали как в столбняке, чтобы через минуту снова и с новым ожесточением броситься на врага. Но еще до того, как наступил день, «избранные» поняли, что победили, увидев полуодетых солдат, которые, бросая винтовки и ранцы, поспешно отступали по приказу своих командиров или потому, что страх одолел их раньше, чем враги. Бегущих не преследовали-им вдогонку пустили несколько заведомо бесполезных пуль. Потом дрогнули и самые упорные: солдаты бросились бежать, и многие, выпрыгивая из окон, попадали в руки притаившихся за углом «избранных» и погибали на месте от удара лопаты или ножа и слышали, умирая, как их называют дьяволами и приспешниками Сатаны, как им сулят загробные муки.

«Избранные» еще на несколько часов задержались в Уауа. Измученные долгим переходом и тяжким боем люди заснули, привалившись друг к другу; Жоан Апостол послал своих подручных искать в домах брошенное солдатами оружие и снаряжение. Мария Куадрадо, Алешандринья Корреа и Жертрудес, торговка з Тереиньи, раненная в плечо, но не потерявшая бодрости, заворачивали в гамаки тела убитых, чтобы отнести их в Канудос и там предать земле. Вокруг раненых суетились костоправы, знахарки, травницы и просто сердобольные женщины Уауа: они промывали и перевязывали раны, стирали с лиц кровь, предлагали чудодейственные молитвы и заговоры.

«Избранные», унося своих раненых и убитых, двинулись по берегу Вассы-Баррис в обратный путь. Возвращение заняло у них больше времени: теперь им некуда было спешить. Через полтора суток они вступили на улицы Канудоса, славя Наставника; те, кто оставался на строительстве Храма, радостно выбегали им навстречу, обнимали и целовали победителей. Наставник, постившийся с той минуты, как «избранные» выступили в Уауа, не съевший ни крошки, ни выпивший ни капли, читал в тот вечер свою проповедь с лесов, окружавших недостроенные колокольни. Он помолился за упокой души погибших, возблагодарил господа и Иоанна Крестителя за ниспослание победы, а потом заговорил о том, как цепко пускает корни зло, и о том, откуда оно взялось. Раньше всю землю занимал бог, и ни на что другое места не оставалось. Чтобы сотворить мир, для которого требовалось пространство, Создатель должен был уйти в себя, и вот в семь дней появились звезды, свет, воды, растения, животные и человек. Но оттого, что вседержитель удалился, стало возможным появление самого противного ему – греха, и мир родился проклятым, с первого своего мгновения став обиталищем Сатаны. Однако Создатель сжалился над людьми и послал в мир сына своего, чтобы он отвоевал для бога землю, где воцарился лукавый.

Наставник сказал, что одну из улиц Канудоса должно назвать именем Иоанна Крестителя, небесного заступника Уауа.

– Губернатор Виана снаряжает в Канудос новую экспедицию, – говорит Эпаминондас Гонсалвес, – под командованием моего знакомого, майора Фебронио де Брито. На этот раз собираются отправить целый батальон, а не жалкую горстку, вроде той, что разбили в Уауа. Они вот-вот выступят из Баии, если уже не выступили. У нас мало времени.

– Я могу выехать завтра же утром, – отвечает Галине о Галль. – Проводник ждет. Вы привезли оружие?

Эпаминондас предлагает Галлю сигару, но тот отказывается, покачав головой. Они сидят на плетенном из ивняка диванчике на террасе загородного дома по дороге из Кеймадаса в Жакобину, куда Галля привез посланный Гонсалвесом всадник с библейским именем Кайфа – он так долго кружил по каатинге, словно хотел запутать шотландца. Вечереет; за деревянными перилами террасы видна обсаженная пальмами аллея, голубятня, коррали. Красноватый шар солнца висит уже у самого горизонта. Эпаминондас Гонсалвес с наслаждением посасывает сигару.

– Два десятка превосходных французских ружей, – тихо произносит он, глядя на Галля сквозь облако дыма, – десять тысяч патронов. Каифа довезет это все до Кеймадаса. Было бы очень хорошо, если бы вы отправились вместе с ним, чтобы завтра поутру двинуться в Канудос. Вы не очень устали? Сможете?

Галилео Галль кивает в знак согласия. Он и вправду устал, но ему хватит нескольких часов сна, чтобы восстановить силы. На террасе столько мух, что приходится обмахиваться, отгоняя их. Галль утомлен, но доволен: он изнывал от долгого ожидания и уже стал опасаться, что депутат переменил свои намерения. Сегодня утром, когда посланец Гонсалвеса явился в пансион Богоматери Благодатной и назвал пароль, он так обрадовался, что забыл о завтраке и проделал весь путь до Кеймадаса натощак, под солнцем, обжигавшим как раскаленный свинец.

– Сожалею, что вам пришлось ждать так долго, но поверьте, собрать и доставить сюда оружие было нелегко, – говорит Гонсалвес, – вы не заметили, кстати, как проходит избирательная кампания?

– Заметил, – позевывая, отвечает Галль. – Баиянская независимая партия тратит на все эти плакаты и листовки больше денег, чем вы.

– Еще бы! Их субсидируют и Виана, и правительство штата, и парламент. Ну и барон, конечно… В первую очередь барон.

– Он богат как Крез, этот барон де Каньябрава? – внезапно спрашивает Галль. – Допотопная личность, музейный экспонат, ископаемое. Я узнал про него кое-что, там, в Кеймадасе. Руфино, проводник, которого вы мне рекомендовали, порассказал мне немало интересного. Оказывается, его жена принадлежала барону– была его собственностью, как коза или телка. Он подарил ее Руфино-выдал за него замуж. А Руфино говорит об этом так, словно и сам принадлежал барону. Ни капли злобы, вечная благодарность. Удивительно, сеньор Гонсалвес! Какое-то средневековье, честное слово…

– Вот потому мы и боремся, – отвечает Эпаминондас, сдувая пепел, – что хотим обновить край. Потому и была свергнута монархия, провозглашена Республика.

«Не „мы“, а люди Наставника, так будет точнее», – мысленно поправляет его Галль, чувствуя, что сейчас свалится и уснет. Эпаминондас поднимается с дивана.

– А что вы сказали проводнику? – спрашивает он, расхаживая по террасе. Уже застрекотали цикады; зной спадает.

– Правду, – говорит Галль, и редактор замирает на месте. – Вашего имени я не упоминал, речь шла только обо мне. Я еду в Канудос по принципиальным соображениям. Мои идеологические и моральные принципы требуют, чтобы я был вместе с Наставником.

Гонсалвес молча смотрит на него; Галль знает, что депутат сейчас спрашивает себя: «Неужели он не шутит? Неужели он до такой степени безумен или глуп, чтобы верить тому, что говорит?» «Да-да, до такой», – думает он, отмахиваясь от мух.

– Про оружие вы ему тоже сказали?

– Пока нет. Скажу, когда тронемся в путь. Эпаминондас, заложив руки за спину, попыхивая сигарой, вновь начинает расхаживать по террасе. На нем рубашка с открытым воротом, жилет без пуговиц, брюки заправлены в сапоги для верховой езды. Он небрит и совсем не похож на того человека, с которым Галль разговаривал в редакции «Жорнал де Нотисиас» и в придорожной харчевне, – прежними остались только сдержанная энергия его движений, высокомерно-решительное выражение лица. Галлю нет нужды ощупывать кости его черепа, чтобы заключить: «Он властолюбив». Интересно, ему ли принадлежит этот загородный дом? Должно быть, республиканцы используют его для собраний, не предназначенных для посторонних.

– После того как передадите оружие, в Салвадор возвращайтесь другим путем, – говорит Эпаминондас. Он стоит спиной к Галлю, опершись на деревянные перила. – Пусть проводник доставит вас в Жоазейро– береженого бог бережет. От Жоазейро до Ваий всего двенадцать часов пути, поезд ходит каждые два дня. А я позабочусь о том, чтобы вы отплыли в Европу тайно и не с пустыми руками.

– Не с пустыми руками… – Галль широко, во весь рот, зевает, отчего лицо его забавно искажается, а слова звучат смешно и невнятно. – Вы по-прежнему считаете, что я взялся за это ради денег…

Эпаминондас выпускает струю дыма, который причудливыми кольцами и спиралями стелется в воздухе. Солнце уже почти скрылось за горизонтом; на поля ложатся вечерние тени.

– Да нет, я уже понял, что вы поступаете в соответствии с вашими взглядами, во всяком случае, не потому, что питаете симпатии к нашей партии. Вы оказываете нам услугу, а за услугу принято платить, я вам уже говорил.

– Не могу обещать, что вернусь в Баию, – прерывает его Галль и потягивается. – В нашем договоре этого пункта нет.

Редактор «Жорнал де Нотисиас» снова смотрит на шотландца.

– Не будем спорить, – говорит он с улыбкой. – Вы вольны делать все что угодно. Я просто указал вам наилучший путь назад. Помните, что я могу помочь вам покинуть Бразилию, не прибегая к помощи властей. Хотите остаться с мятежниками-дело ваше. Впрочем, не сомневаюсь, что вы перемените мнение о них, когда узнаете поближе.

– С одним я уже познакомился, – бурчит Галль. – Кстати, вас не затруднит отправить это письмо во Францию? Конверт не запечатан. Если вы знаете французский, то можете убедиться, что оно никак вас не скомпрометирует.

Так же, как его брат Онорио, их отец и мать, их деды и бабки, он родился в штате Сеара, в деревне Ассаре, стоявшей как раз на полдороге между Жагуарибе и Валье-де-Карири. Все в деревне возделывали землю или разводили скотину, а Антонио с младых ногтей выказывал дарование коммерсанта. Приторговывать он начал еще в приходской школе, где падре Матиас обучал детишек катехизису, грамоте и счету: мальчик покупал и продавал волчки, рогатки, стеклянные шарики, бумажных змеев, певчих птиц, лягушек, причем так успешно, что, хотя семья Виланова не принадлежала к числу зажиточных, братья Антонио и Онорио постоянно и в немалом количестве покупали сласти в лавке Зукьеты-бакалейщика. Братья не в пример другим деревенским мальчишкам никогда не ссорились и стояли друг за друга горой.

В одно несчастное утро Аделинья Аленкар, дочка местного плотника, проснулась в сильном жару. Настой из трав, которым напоила ее дона Камунша, облегчения не принес, и на следующий день все тело первой деревенской красавицы покрылось безобразными нарывами. Через неделю уже полдесятка ближайших соседей горели в лихорадке и маялись от гноящихся язв. Падре Тобиас, прежде чем сам заразился и слег, успел отслужить мессу, моля господа отвести от жителей мор. Заболевшие умирали один за другим, и эпидемия ширилась неудержимо. Когда же охваченные ужасом крестьяне бросились вон из деревни, оказалось, что полковник Мигел Фернандес Виейра, полновластный хозяин края, владелец земли, которую они пахали, и скотины, которую они пасли, расставил на всех дорогах своих людей и, для того чтобы зараза не пошла дальше, приказал стрелять во всякого, кто попытается покинуть объятое мором селение.

Братья Виланова оказались чуть ли не единственными, кому удалось выбраться. От чумы погибли их родители, сестра Луз Мария, зять и трое племянников. Похоронив родню, братья-им было тогда по пятнадцать лет, – крепкие, кудрявые, светлоглазые пареньки, решили бежать, но не так, как те, кто прокладывал себе дорогу через заставу пулями и ножом: Антонио, верный своему призванию, сумел уговорить караульных, и они, потребовав в уплату теленка, арробу сахара и арробу рападуры, согласились в нужный момент отвернуться. Взяв с собою двоюродных сестер Антонию и Асунсьон, прихватив все, что было можно, – двух коров, мула, одежду и десять милрейсов, – братья в ночь покинули деревню. На самом деле Антония и Асунсьон состояли с ними в весьма отдаленном родстве, но чума оставила их сиротами, без защиты и пропитания, и братья пожалели их. Они были еще совсем девочки, и с ними было немало хлопот: они не умели продираться через каатингу, плохо переносили жажду. Тем не менее беглецам удалось преодолеть Арарипскую сьерру, миновать Сан-Антонио, Кирикури, Петролину, переправиться через реку Сан-Франсиско. Когда же они пришли в Жоазейро, где Антонио решил осесть и попытать счастья, обе сестры уже были беременны– Антония от Антонио, Асунсьон – от Онорио.

На следующий же день после прибытия Антонио пошел работать, а Онорио с помощью сестер снял и привел в порядок домик. Коров пришлось продать по дороге, но мул остался, и вот Антонио, навьючив на него огромную бутыль водки, отправился в город и стал торговать, наливая по рюмочке всякому, кто пожелает. На том же самом муле – вскоре появился и второй – он развозил товары сначала по Жоазейро, потом по окрестностям, а под конец– по всем сертанам, которые изучил как свои пять пальцев. Он торговал треской, рисом, фасолью, сахаром, перцем, рападурой, тканями, спиртными напитками и выполнял любые заказы; он привозил съестные припасы в бесчисленные окрестные имения и в лачуги бедных крестьян-арендаторов, и караваны его тяжело груженных мулов сделались так же привычны жителям сертанов, как бродячие циркачи, миссионеры и цыганские таборы. В самом Жоазейро на площади Мизерикордия появилась его лавка, где Онорио, Антония и Асунсьон отпускали покупателям товар. И уже лет через десять молва разгласила: семейство Виланова богатеет с каждым днем.

Но грянуло новое бедствие, и они разорились во второй раз. В хороший год дожди начинались в декабре, в засушливый-в феврале или в марте; теперь на дворе был май, а с неба не пролилось ни капли. Река обмелела на две трети, и воды еле-еле хватало на жителей Жоазейро, число которых возросло в четыре раза за счет беженцев и переселенцев из сертанов.

В тот год Антонио Виланове не заплатили ни по одному из счетов; и фазендейро, и крестьяне ничего не заказывали. Даже управляющий Калумби, лучшим имением барона де Каньябравы, сказал, что не может купить у него и щепотки соли. Желая извлечь выгоду даже из бедствия, Антонио ссыпал остававшееся у него зерно в ящики, закрыл брезентом и закопал, с тем чтобы продать, когда цена станет немыслимой, однако ошибся в своих расчетах– слишком велико было бедствие. Он вскоре понял, что если не продаст все разом, то вообще останется без покупателей-люди тратили последние гроши на мессы, процессии, пожертвования (все как один хотели вступить в Братство Кающихся, 97 которые ходили в капюшонах и бичевали себя), чтобы вымолить у господа дождь, – и выкопал свои ящики, однако брезент не помог: зерно уже начало гнить. Но Антонио не собирался сдаваться: он сам, жена, брат, свояченица, дети-у него к тому времени родился сын, а у Онорио целых трое-сели перебирать зерно, и на следующее утро глашатай объявил на церковной площади, что по случаю ликвидации магазин братьев Виланова начинает распродажу. Братья на всякий случай достали оружие и поставили у дверей четырех работников с дубинами. Поначалу все шло как по писаному. Антония и Асунсьон стояли за прилавком, а шестеро мужчин охраняли дверь, позволяя входить не больше чем десяти человекам за раз. Но вскоре собралась такая толпа, что все предосторожности Антонио пропали втуне: люди высадили двери и окна, ворвались в лавку. В несколько минут все, включая и деньги в кассе, было разграблено, а то, что нельзя было унести, – переломано, разбито, уничтожено.

Погром продолжался не больше получаса, ущерб не поддавался исчислению, но из семейства Виланова никто не пострадал. Онорио, Антонио, их жены и дети, сидя на мостовой посреди улицы, смотрели, как грабители опустошают их лавку-самую богатую во всем Жоазейро. Женщины тихо плакали, дети смотрели на обломки кроватей, на клочья одежды, на раздавленные игрушки. Антонио был бледен. «Ну что ж, начнем все сначала», – прошептал Онорио. «Только уже не здесь», – ответил брат.

Антонио к тому времени не было еще тридцати, но от тяжких трудов, от изнурительных поездок по сертанам, от забот и хлопот он выглядел старше своих лет. Он рано облысел: высокий лоб, усы и бородка делали его непохожим на бакалейщика. Он был крепкого сложения, немного сутулился и ходил, широко расставляя ноги, как скотовод, по суткам не слезающий с седла. Ничто, кроме дела, его не занимало. Онорио – тот бывал на ярмарках и праздниках, любил пропустить стаканчик анисовой, послушать бродячих певцов, потолковать с приятелями, поглазеть на украшенные замысловатой резьбой и яркими флагами корабли, плывущие по реке Сан-Франсиско, а Антонио чурался всего этого. Если он бывал дома, то большую часть времени проводил за прилавком, ведя подсчеты или обдумывая очередное предприятие. Клиентов у него было много, а друга-ни одного, и хотя по воскресеньям он ходил к мессе, а иногда даже принимал участие в шествиях Братства Кающихся, которые бичевали себя, чтобы искупить муки грешных душ в чистилище, особой набожностью не отличался. Это был человек спокойный, серьезный, упорный, всегда готовый ко всякой неожиданности.