Текст книги "Нечестивец, или Праздник Козла"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Мы сделаем это вместе, Антонио. Отомстим за Тавито и за всех нас, доминиканцев, которые мучаются стыдом.

Антонио и Хуан Томас близко сдружились в ту пору, когда де-ла-Маса стал адъютантом Благодетеля. И это было единственно хорошее за все два года, которые он, сперва – лейтенантом, а затем – капитаном, прожил бок о бок с Генералиссимусом, сопровождая его в поездках по стране, на выездах в Дом правительства, в Конгресс, на ипподром, на приемы и спектакли, на политические митинги и любовные свидания, на встречи, на тайные переговоры с партнерами и дружками, на собрания открытые, закрытые и сверхсекретные. Он не стал убежденным трухилистом, каким был в ту пору Хуан Томас Диас, но тем не менее, несмотря на то что в душе у него, как и у всех орасистов, затаилось недоброе чувство к тому, кто убрал с политической арены президента Орасио Васкеса, он не мог не попасть под магнетическое влияние, которое излучал этот не знавший устали человек: он был способен работать двадцать часов кряду и, поспав два или три часа, с рассветом начать новый день свежим, как юноша. Народная молва утверждала, что этот человек никогда не потел, никогда не спал, никогда ни одной морщинки не было на его мундире, сюртуке или верхнем платье, и в те годы, когда Антонио находился в рядах его железной гвардии, он на самом деле преобразовывал страну. Преобразовывал, строя дороги, мосты и фабрики, но еще и сосредотачивая в своих руках такую безграничную политическую, военную, государственную, социальную и экономическую власть, что все диктаторы, терзавшие Доминиканскую Республику на протяжении ее истории, включая Улисеса Эро, Лилиса, который прежде выглядел таким безжалостным, стали казаться в сравнении с ним жалкими пигмеями.

Это уважение и наваждение, которое пережил Антонио, никогда не выливалось у него в восхищение или и угодливую, унизительную любовь, которые питали к своему вождю прочие трухилисты. И даже Хуан Томас, с 1957 года вместе с ним искавший способ освободить Доминиканскую Республику от угнетавшего и изничтожавшего ее тирана, в сороковые годы был фанатичным приверженцем Благодетеля и мог пойти на преступление ради этого человека, которого почитал спасителем Родины, государственным деятелем, вернувшим доминиканцам таможни, прежде находившиеся в руках у янки, разрешил с Соединенными Штатами проблему внешнего долга, получив от Конгресса почетное звание Реставратора финансовой независимости, создал современные и профессиональные вооруженные силы, экипированные лучше всех на Карибах. В те годы Антонио не решился бы плохо говорить о Трухильо в присутствии Хуана Томаса Диаса. Тот поднимался по армейской лестнице и дослужился до генерала с тремя звездами, получив под начало военный округ Ла-Вега, где его и застало вторжение 14 июня 1959 года, после чего он попал в немилость. К тому моменту у Хуана Томаса уже не было иллюзий насчет режима. В кругу близких людей, когда он был уверен, что чужие не слышат – на охоте в Моке или Ла-Веге, за воскресным обедом в кругу семьи, – он признавался Антонио, что его мучает стыд – за убийства, за исчезновения людей, за пытки, за скудость жизни и за то, что миллионы доминиканцев вручили одному-единственному человеку свое тело, душу и совесть.

Антонио де-ла-Маса никогда не был трухилистом по зову сердца. Ни служа адъютантом, ни потом, когда попросил у Трухильо разрешения оставить военную службу и стал работать для него как гражданский, управляющим на лесопильне, принадлежавшей семье Трухильо, в Рестаурасьоне. Он сжал зубы от отвращения – не удалось ему избежать работы на Хозяина. На военной ли службе, на гражданской ли, но двадцать с лишним лет он приумножал богатство и власть Благодетеля и Отца Новой Родины. Жизнь прожита зря. Не сумел он уйти от ловушек, которые ему расставлял Трухильо. Ненавидя его всей душой, он продолжал служить ему, даже после смерти Тавито. Вот Турок и сказал оскорбительно: «Я бы не продал брата за четыре сребреника». Он не продавал Тавито. Антонио постарался, чтобы не заметили, как он сглотнул горький комок. А что он мог сделать? Позволить calie Джонни Аббеса убить себя и умереть со спокойной совестью? Нет, Антонио нужна была не спокойная совесть. Ему нужно было отомстить – и за себя, и за Тавито. А чтобы сделать это, ему пришлось четыре года глотать все дерьмо мира и даже услышать от одного из самых своих любимых друзей эти слова, которые, он был уверен, очень многие повторяли у него за спиной.

Он не продавал Тавито. Тавито был его младшим братом и самым близким другом. Наивный, по-ребячески невинный, он – в отличие от Антонио – действительно был убежденным трухилистом, одним из тех, кто считал Хозяина существом высшего порядка. Они часто спорили, Антонио раздражало, что младший брат без конца повторяет, как припев, что Трухильо для Республики – дар небесный. Правда, Генералиссимус выказывал Тавито свое расположение. Его приказом Тавито приняли в авиацию, и он научился летать – мечта с детских лет, -а потом взяли пилотом в «Доминикана де Авиасьон», и он стал часто летать в Майями, от чего был в восторге, потому что там он имел блондинок, сколько хотел. До того Тавито был в Лондоне военным советником. И однажды во время пьяной потасовки застрелил доминиканского консула Луиса Бернардино. Трухильо спас Тавито от тюрьмы, защитив дипломатической неприкосновенностью, и велел трибуналу Сьюдад-Трухильо, где состоялся суд, оправдать его. Да, Тавито имел все основания быть благодарным Трухильо и, как он однажды сказал Антонио, «быть готовым отдать за Хозяина жизнь и сделать все, что он ему прикажет». Пророческая фраза, соnо [5]5
  Испанское ругательство.


[Закрыть].

«Вот и отдал ты жизнь за него», – подумал Антонио, затягиваясь сигаретой. С первого момента Антонио почувствовал, что дело, в которое Тавито оказался замешанным в 1956 году, пахнет дурно. Брат пришел к нему рассказать об этом, потому что Тавито всегда ему все рассказывал. И об этом – тоже, хотя дело выглядело мутным, как многие другие, которыми изобиловала доминиканская история с тех пор, как к власти пришел Трухильо. Но простак Тавито, вместо того чтобы забеспокоиться, почуять, чем это пахнет, и испугаться миссии, которую на него возлагали – подобрать в Монтекристи на маленькой авиетке накачанного наркотиками человека с закрытым лицом, которого сняли с самолета, прибывшего из Соединенных Штатов, и переправить его в Сан-Кристобаль, в Головное имение, – страшно обрадовался, приняв это за знак особого доверия к нему со стороны Генералиссимуса. И даже когда пресса подняла шум и Белый дом начал давить на доминиканское правительство, чтобы оно оказало содействие в расследовании похищения в Нью-Йорке испанского профессора, баска Хесуса де Галиндеса, Тавито не выказал никакого беспокойства.

– История с Галиндесом закручивается серьезно, – предупредил его Антонио. – Похоже, это его ты переправлял из Монтекристи в имение Трухильо, очень похоже, что его. Похитили в Нью-Йорке и переправили сюда. Так что держи рот на замке. Забудь все. Ты рискуешь жизнью, брат.

Теперь– то Антонио де-ла-Маса понимал, что произошло с Хесусом де-Галиндесом, одним из испанских республиканцев, которым Трухильо, проворачивая запутанную политическую операцию, на что имел особый талант, дал политическое убежище по окончании Гражданской войны в Испании. Сам Антонио не был знаком с профессором, но многие его друзья знали его, и от них ему было известно, что он работал на правительство в Министерстве труда и в Дипломатической школе при Министерстве иностранных дел. В 1946 году он уехал из Сьюдад-Трухильо и обосновался в Нью-Йорке, где начал помогать доминиканским эмигрантам и писать, обличая режим, который знал изнутри.

В марте 1956 года Хесус де-Галиндес, который получил гражданство Соединенных Штатов, исчез; последний раз его видели выходящим из метро на Бродвее, в самом сердце Манхэттена. За несколько недель до того была объявлена его новая книга о Трухильо, презентация состоялась в Колумбийском университете, где автор защищал ее как докторскую диссертацию. Исчезновение какого-то испанского эмигранта в городе и в стране, где исчезают столько людей, прошло бы незамеченным, и никто бы не обратил внимания на шум, поднятый по этому поводу доминиканскими эмигрантами, если бы Галиндес не был гражданином США, а главное – не сотрудничал бы с ЦРУ, о чем стало известно, когда разразился скандал. Мощные силы – журналисты, конгрессмены, интриганы всех мастей, адвокаты и импресарио, которых Трухильо держал в Соединенных Штатах, – не могли ничего поделать с кампанией, поднятой прессой во главе с «Нью-Йорк Тайме» и поддержанной конгрессменами, возмущенными тем, что какой-то карибский диктаторишко посмел на территории Соединенных Штатов похитить и убить гражданина этой страны.

В последующие недели и месяцы – труп Галиндеса так и не был найден – журналистские расследования и те, что проводило ЦРУ, пришли к совершенно определенному выводу: ответственен за это режим Трухильо. Незадолго до похищения Галиндеса генерал Эспайльат Ножик, начальник Службы военной разведки, был назначен доминиканским консулом в Нью-Йорке. ФБР обратило внимание на подозрительный интерес Минервы Бернардино, доминиканской представительницы в ООН, пользующейся особым доверием у Трухильо, к Хесусу де-Галиндесу, о котором она наводила справки. Более того, ФБР засекло маленький самолет с фальшивым номерным знаком, пилотируемый неизвестным летчиком, который, нарушив правила, вылетел с маленького аэродрома в Лонг-Айленде на Флориду в ночь покушения. Пилота того звали Мэрфи, и с тех пор он находился в Доминиканской Республике, работая в «Доминикана де Авиасьон». Мэрфи и Тавито летали вместе и очень подружились. Все это Антонио узнавал по частям – цензура не позволяла доминиканским газетам и радио затрагивать эту тему, – так что сведения приходилось ловить на коротких волнах в программах Пуэрто-Рико, Венесуэлы или «Голоса Америки», а также выуживать из отдельных экземпляров «Майями Геральд» и «Нью-Йорк Тайме», тайно провозившихся в страну в сумках пилотов и стюардесс.

Когда же, семь месяцев спустя после исчезновения Галиндеса, в международной прессе всплыло имя Мэрфи, как пилота того самолета, на котором накаченный наркотиками Галиндес был переправлен из Соединенных Штатов в Доминиканскую Республику, Антонио, познакомившийся с Мэрфи через Тавито – они втроем как-то ели паэлью и запивали вином «Риоха» в испанском ресторане на улице Биллини, – вскочил в свой грузовичок и из Тироли, – что близ гаитянской границы, рванул в Сьюдад-Трухильо, чувствуя, что голова вот-вот лопнет от самых дурных предположений. Он нашел Тавито дома, совершенно спокойно играющим в бридж со своей женой Альтаграсией. Чтобы не волновать золовку, он повел Тавито в шумный ресторан «Типико Нахайо», где благодаря громкой музыке Рамона Гальардо и певцу Рафаэлю Мартинесу можно было разговаривать, не опасаясь чужих ушей. И там, заказав прежде жаркое из козлятины и пару пива «Президент», Антонио, не тратя лишних слов, посоветовал Тавито просить убежища в каком-нибудь посольстве. Младший брат расхохотался: какая чушь! Он даже не знал, что имя Мэрфи мусолит уже вся пресса США. И ничуть не встревожился. Его вера в Трухильо была не менее удивительна, чем его наивность.

– Надо предупредить нашего гринго, – услышал изумленный Антонио. – Он сейчас все распродает, решил вернуться в Штаты, хочет жениться. У него невеста в Орегоне. Отправляться сейчас туда – все равно что лезть к волку в пасть. А здесь ничего не случится. Здесь, братец, правит Хозяин.

Антонио пресек его браваду. Не повышая голоса, чтобы не привлекать внимание соседних столиков, сдерживая глухую ярость от такой наивности, постарался ему внушить:

– Ты что, не понимаешь, болван? Дело серьезное. С похищением Галиндеса Трухильо здорово промахнулся. У всех участников похищения жизнь висит на волоске. Вы с Мэрфи – опаснейшие свидетели. И ты, может, даже опаснее, чем Мэрфи. Потому что доставил Галиндеса в Головное имение, в дом самого Трухильо. О чем ты думаешь?

– Я не доставлял никакого Галиндеса, – упрямился брат, чокаясь со стаканом Антонио. – Я доставил типа, который сам не знал, кто он, жалкого пьяницу. А я – знать ничего не знаю. И почему я должен не доверять Хозяину? Разве он не доверил мне такую важную миссию?

Когда в ту ночь они расставались у дома Тавито, тот наконец, поддавшись настойчивости старшего брата, пообещал, что, ладно, он подумает над тем, что говорил ему Антонио. И пусть брат не беспокоится: он будет держать язык за зубами.

В ту ночь Антонио последний раз видел его живым. Три дня спустя исчез Мэрфи. Когда Антонио вернулся в Сьюдад-Трухильо, Тавито был уже арестован. Он был заключен в тюрьму Виктория, и свидания с ним не разрешали. Антонио пошел просить аудиенции у Генералиссимуса, но тот его не принял. Он хотел поговорить с полковником Кобианом Паррой, начальником Службы военной разведки, но тот словно превратился в невидимку и вскоре был убит солдатом в собственном кабинете по приказу Трухильо. Следующие сорок восемь часов Антонио звонил по телефонам или ходил по всем руководящим и высокопоставленным деятелям режима, с которыми был знаком, – от председателя сената Агустина Кабраля до президента Доминиканской партии Альвареса Пиньи. Все проявляли одинаковую озабоченность и говорили одно и то же: самое лучшее, если он ради собственной безопасности и их безопасности перестанет звонить и ходить к людям, которые ничем ему помочь не могут, но которых он своим поведением тоже подвергает опасности. «Как будто бился головой об стену», – сказал Антонио позднее генералу Хуану Томасу Диасу. Если бы Трухильо принял его, он бы умолял его, на колени бы упал, все что угодно сделал, лишь бы спасти Тавито.

А через некоторое время на рассвете автомобиль СВОРы с одетыми в штатское и вооруженными автоматами calies остановился перед дверью дома Тавито де-ла-Масы. Из машины выволокли его труп и без лишних церемоний выбросили в палисадник у входа, прямо на тринитарии. И его жене Альтаграсии, которая в ужасе выбежала из дому в ночной рубашке, крикнули, отъезжая:

– Ваш муж повесился в камере. Возьмите его и похороните, как положено.

«Но и это было еще не самое страшное», – подумал Антонио. Увидеть мертвого Тавито с веревкой на шее, якобы покончившего с собой, которого, как собаку, бросила у порога его дома банда патентованных негодяев из СВОРы, – и это было еще не самое страшное. Эти слова Антонио повторял про себя десятки, сотни раз на протяжении четырех с половиной лет, когда днем и ночью, собрав воедино остатки рассудка и разума, строил планы мести, которая сегодня ночью – благослови, Господи, – должна осуществиться. Самым страшным была вторая смерть Тавито через несколько дней после первой, когда, запустив на полные обороты весь информационный и пропагандистский механизм – газеты «Карибе» и «Насьон», телевидение и радио «Вое Доминикана», радиостанции «Вое дель Тропике», «Радио Карибе» и десяток мелких газетенок и местных радиостанций, – режим в самом мерзком, свойственном ему людоедском духе, распространил текст письма, якобы написанного самим Октавио де-ла-Масой, объясняющим причины своего самоубийства. Его замучили угрызения совести за то, что он собственноручно убил пилота Мэрфи, своего друга и товарища по работе в авиакомпании «Доминикана де Авиасьон»! Козел не удовольствовался тем, что приказал убить его, но, заметая следы истории с Галиндесом, прибегнул к утонченно-зловещему фарсу, выставив Тавито убийцей. Таким образом он освобождался сразу от двух опасных свидетелей. А для того чтобы все выглядело еще более мерзко, письмо Тавито объясняло, почему он убил Мэрфи: гомосексуальные страсти. Мэрфи якобы так приставал к его младшему брату, в которого был влюблен, что Тавито, как истинный мужчина, не выдержал и кровью омыл свою честь, прикончив выродка, а преступление свое замаскировал под несчастный случай.

Ему пришлось согнуться на сиденье и прижать автомат к животу, чтобы не заметили, как вдруг заболел желудок. Жена настаивала, чтобы он пошел ко врачу, боли могли быть от язвы или чего-нибудь еще более серьезного, но он все не шел. Незачем было ходит ко врачу, и без того ясно, что последние годы подорвали его здоровье, а все потому, что был подорван дух. После того, что случилось с Тавито, он потерял последние иллюзии, пал духом, утратил радость жизни – и этой, и вообще какой бы то ни было. Только мысль о мщении поддерживала его на плаву; он жил исключительно ради того, чтобы выполнить клятву, которую дал прилюдно в Моке, напугав до смерти соседей, пришедших выразить свое соболезнование роду де-ла-Маса – родителям, братьям, сестрам, своякам и свояченицам, племянницам, детям, внукам, дядьям и теткам:

– Клянусь Богом, я собственными руками убью мерзавца, который сделал это!

Все знали: в виду имеется Благодетель, Отец Новой Родины, Генералиссимус, доктор Рафаэль Леонидас Трухильо Молина, чей траурный венок из свежих благоухающих цветов находился на самом видном месте. Семья де-ла-Маса не отважилась не принять его и не решилась убрать с виду, так что каждый, кто входил, чтобы помолиться у тела покойного, тотчас же узнавал, что Хозяин соболезнует по поводу смерти пилота, «одного из самых преданных, верных и решительных моих последователей», как было сказано в соболезновании.

На следующий день после погребения два дворцовых адъютанта вышли из «Кадиллака» с казенным номером у дома семьи де-ла-Маса в Моке. Они приехали за Антонио.

– Я арестован?

– Никоим образом, – поспешил объяснить лейтенант Роберто Фигероа Каррион. – Его Превосходительство желает видеть вас.

Антонио даже не сунул в карман пистолета. Он знал, что при входе в Национальный дворец – если, конечно, его повезут туда, а не в тюрьму Викторию или Сороковую или же не сбросят в пропасть по дороге – его заставят сдать оружие. Ему было все равно. Он знал свою силу и знал, что силу эту удваивает ненависть, так что он сможет прикончить тирана, в чем накануне дал клятву. Так он решил и намерен был выполнить свое решение, прекрасно понимая, что его убьют раньше, чем он попытается бежать. Он готов был заплатить эту цену, но покончить с деспотом, который сломал его жизнь и жизнь его семьи.

Они вышли из казенного автомобиля, адъютанты довели его до кабинета Благодетеля, и по дороге никто его не обыскал. По-видимому, офицеры получили четкие инструкции: едва хорошо всем знакомый высокий, визгливый голос произнес «войдите», как лейтенант Роберто Фигероа Каррион с товарищем отошли в сторону и пропустили его одного в кабинет. Кабинет тонул в полутьме – ставни на окне, выходившем в сад, были прикрыты. Генералиссимус сидел за письменным столом, одетый в форму, которой Антонио не помнил: белый удлиненный китель с фалдами и золотыми пуговицами, большие золотые эполеты с бахромой, а на груди – разноцветный веер из орденов и медалей. На голубых фланелевых брюках белые лампасы. Хоть сейчас – на военный парад. Свет от лампочки освещал гладко выбритое широкое лицо, тщательно причесанные, с проседью волосы, маленькие усики а ля Гитлер (которым, как однажды слышал Антонио, Хозяин восхищался «не из-за его идей, а из-за умения носить форму и стоять на военных парадах»). Пронзающий взгляд – прямо в глаза – пригвоздил Антонио к полу, едва он переступил порог. Посверлив его взглядом некоторое время, Трухильо обратился к нему:

– Я знаю, ты считаешь, что Октавио убит по моему приказу и что самоубийство – фарс, состряпанный секретной службой. И я велел привести тебя, чтобы лично сказать тебе, что ты ошибаешься. Октавио был человеком режима. Верно ему служил, был трухилистом. Я только что назначил комиссию во главе с генеральным прокурором Республики Франсиско Элпидио Берасом. С широчайшими полномочиями; они опросят всех, и военных, и гражданских. И если окажется, что это не самоубийство, виновные заплатят.

Он говорил без враждебности, почти бесцветным тоном и при этом твердо глядел ему прямо в глаза – так он всегда говорил с подчиненными, с друзьями и с врагами. Антонио застыл, как никогда полный решимости броситься на комедианта и задушить его, прежде чем он успеет позвать на помощь. Словно желая облегчить ему дело, Трухильо поднялся из-за стола и шагнул ему навстречу медленно, торжественно. Черные штиблеты сверкали ярче, чем навощенный паркетный пол.

– Я дал разрешение ФБР приехать и расследовать обстоятельства смерти некоего Мэрфи, – добавил он все тем же тоном. – Конечно, это нарушает наш суверенитет, Разве гринго позволили бы нашей полиции приехать для расследования убийства какого-нибудь доминиканца и Нью-Йорке, Вашингтоне или Майями? Пускай приезжают. Пусть мир знает, что нам нечего скрывать.

Он был в метре от Антонио. Не в силах выдержать неподвижного взгляда Трухильо, Антонио, не переставая, моргал.

– Убить у меня рука не дрогнет, – помолчав, продол жал Трухильо. – Когда правишь, приходится иногда выпачкаться в крови. И мне не раз приходилось делать такое ради этой страны. Но я – человек чести. И с верными людьми я поступаю по справедливости, а не убиваю их. Октавио был человеком режима, был верным мне, испытанным трухилистом. Поэтому я рискнул избавить его от тюрьмы, когда он в Лондоне немного заигрался и убил Луиса Бернардино. Обстоятельства смерти Октавио будут расследованы. Ты и твоя семья можете принять участие в работе комиссии.

Он повернулся и точно так же спокойно возвратился на место, за письменный стол. Почему он не кинулся на него, когда тот был так близко? Он до сих пор, и четыре с половиной года спустя, задает себе этот вопрос. Вовсе не потому, что поверил хотя бы одному его слову. Слова были частью того же фарса, до которого Трухильо был так охоч, эдакого специального приложения к преступлениям диктатуры, дополнительной насмешки над драматическими событиями, питавшими его режим. Тогда почему же? Не из страха умереть, потому что среди недостатков, которые он знал за собой, страха перед смертью не было. Еще мятежником, когда он с небольшим отрядом орасистов сражался против диктатора, он не раз ставил на карту жизнь. Но это чувство было трудно определимым и более пронзительным, чем страх: некий паралич, усыпление воли, рассудка и свободного помысла насылал этот до смешного лощеный человечек с визгливым голосом и взглядом гипнотизера на доминиканцев – бедного и богатого, культурного и невежественного, друга и врага, – так что тот вдруг застывал недвижно, лишенный воли, единственный зритель мерзкого фарса, слушал его выдумки, его вранье, не способный превратить в действие свое намерение кинуться на него и прекратить наконец бесовской шабаш, каким обернулась жизнь страны.

– А в доказательство того, что режим считает семью де-ла-Маса верной ему, сегодня утром тебе в концессию отдано строительство дороги на участке Сантьяго-Пуэрто-Плата.

Он снова помолчал, кончиком языка облизнул губы и завершил фразой, означавшей, что аудиенция окончена:

– Таким образом, ты сможешь помочь вдове Октавио. Бедняжке Альтаграсии придется столкнуться с трудностями. Обними ее от моего имени и родителей – тоже.

Из дворца Антонио вышел одурманенный, как будто пил ночь напролет. Он ли это? Своими ушами слушал то, что говорил этот мерзавец? И принял от Трухильо не только объяснения, но и выгодное дельце, чечевичную похлебку, чтобы, набив себе карманы, легче проглотить горькую беду и стать его сообщником – вот именно, сообщником – в убийстве Тавито? Почему он не отважился даже сказать ему прямо в лицо то, что прекрасно знает: Тавито убит и брошен к порогу дома по его приказу, как до того – Мэрфи, и он самолично выдумал этот фарс с гомосексуализмом и угрызениями совести.

В то утро, вместо того, чтобы возвратиться в Моку, Антонио, сам не зная как, оказался в пользовавшемся дурной славой кабаре «Красный фонарик» на углу улиц Висенте Нобле и Бараона, хозяин которого Психоватый Фриас проводил танцевальные конкурсы. Антонио сидел, тяжело напивался ромом, погруженный в свои думы, слыша словно издалека меренги («Сан-Антонио», «Всей душою», «Хуанита Морель», «Простая девчонка» и другие), а потом вдруг ни с того ни с сего набросился на музыканта из оркестрика, который маракой взбадривал публику. Хмель застлал ему мишень, он молотил кулаками воздух, а потом рухнул наземь и уже не мог подняться.

А когда через день он, осунувшийся, в изодранной одежде, появился в Моке, в отчем доме, его отец дон Висенте, брат Эрнесто, мать и жена Аида посмотрели на него с ужасом. Заговорила жена, дрожащим голосом:

– Со всех сторон только и разговоров, что Трухильо заткнул тебе рот – отдал дорогу из Сантьяго в Пуэрто-Плата. Нам звонили несчетно.

Антонио помнит, как поразился он, что Аида оскорбила его в присутствии родителей и Эрнесто. Она всегда была образцовой доминиканской женой, молчаливой и услужливой, терпеливо страдая, сносила его пьяные загулы, любовные похождения, брань, и даже когда он возвращался, проведя ночь вне дома, встречала его ласково, подбадривала и с готовностью принимала все его объяснения, если он снисходил до них, а утешение от жизненных неприятностей и невзгод находила в исповедях, молитвах и воскресных мессах.

Я не мог позволить себе геройства, чтобы меня просто убили, – сказал он, рухнув в старую качалку, в которой дон Висенте обычно клевал носом в послеобеденную сиесту. – Я сделал вид, что верю его объяснениям, что позволяю меня купить.

Вековая усталость навалилась на него; он говорил, а глаза жены, Эрнесто и родителей жгли его совесть.

– Что я мог поделать? Не думай обо мне плохо, папа. Я поклялся отомстить за Тавито. И я отомщу, мама. Тебе никогда больше не будет стыдно за меня, Аида. Клянусь тебе. Клянусь еще раз.

С минуты на минуту эта клятва исполнится. Через десять минут, а может, и через минуту покажется «Шевроле», в котором старый лис каждую неделю ездит в Дом Каобы в Сан-Кристобале, и в соответствии с тщательно разработанным планом убийца Галиндеса, Мэрфи, Тавито, сестер Мирабаль, тысяч доминиканцев упадет, изрешеченный пулями еще одной своей жертвы – Антонио де-ла-Масы, которого Трухильо тоже убил, только более медленно, более извращенно, чем тех, кого он застрелил, забил дубинками или выбросил акулам. Его он убивал по частям, сперва убил его достоинство, честь, потом – уважение к самому себе, радость жизни, надежды и желания, превратив его в мешок с костями, который уже столько лет разъедает совесть, пока не сожрет окончательно.

– Выйду-ка, разомну ноги, – услыхал он голос Сальвадора Эстрельи Садкалы. – Сводит от долгого сидения.

Он видел, как Турок вылез из машины, прошелся вдоль шоссе. А Сальвадор тоже нервничает, как я? Наверняка. И Тони Имберт, и Амадито. А там, дальше – и Фифи Пасториса, Уаскар Техеда и Педро Ливио Седеньо. Все терзаются: а вдруг что-то или кто-то помешает Козлу прибыть на свидание? Но у него с Трухильо счеты особые. Никому из шестерых его товарищей, ни из десятков других, которые, как Хуан Томас Диас, были в заговоре, не причинил он такого зла, какое причинил Антонио де-ла-Масе. Он глянул в окно: Турок энергично разминал ноги. И разглядел: в руке у Сальвадора – револьвер. Вот он вернулся и снова занял свое место в машине, на заднем сиденье, рядом с Амадито.

– Ну что ж, если не приедет, пойдем в «Пони», выпьем холодного пивка, – услыхал он его огорченный голос,

После той ссоры они с Сальвадором несколько месяцев не встречались. Бывали на одних и тех же собраниях, но не здоровались. Этот разрыв еще больше усилил его душевную смуту. Когда заговор шел уже полным ходом, Антонио собрался с духом, явился в дом №21 на Махатма Ганди и вошел в залу, где находился Сальвадор.

– Нет смысла распылять силы, – сказал он вместо приветствия. – Твой план убить Козла – ребячество. Вам с Имбертом надо присоединиться к нам. У нас закручено крепко, не сорвется.

Сальвадор молча смотрел ему в глаза. Не выказал враждебности и не вышвырнул из своего дома.

– Меня поддерживают гринго, – объяснил Антонио, понизив голос. – Я уже два месяца обговариваю детали с посольством. Хуан Томас Диас тоже разговаривал г людьми консула Диборна. Они дадут нам оружие и взрывчатку. В деле и некоторые военачальники. Вы с Тони должны к нам присоединиться.

Гарсиа Герреро присоединился к нам несколько дней назад.

Примирение было относительным. За эти месяцы они Польше ни разу не разговаривали основательно, между тем как план убийства Трухильо выстраивался, расстраивался, заново переделывался, и каждый месяц, каждую неделю, каждый день менялись способы и даты – в зависимости от колебаний янки. Самолет с оружием, обещанный вначале посольством, в конце свелся к трем винтовкам, которые совсем недавно ему передал его приятель Лоренсо Берри, хозяин супермаркета Wimpys; он, к удивлению Антонио, оказался человеком ЦРУ в Сьюдад-Трухильо. Несмотря на теплые встречи, единственной темой которых был постоянно изменяющийся план, между ними уже не возникало прежних братских отношений с шуточками и доверительными разговорами, составлявших основу товарищеской близости, которая существовала между Турком, Имбертом и Амадито – Антонио это знал – и из которой он был исключен после той ссоры. Одной бедой больше в том счете, который он имел к Козлу: потерял друга всей жизни.

Три его товарища, сидевшие в машине, и трое других, ожидавшие впереди, возможно, меньше всех знали подробности заговора. Может быть, они и подозревали, кто еще был замешан, но если бы заговор провалился, и они попали бы в руки Джонни Аббеса Гарсии, и его calies бросили бы их в Сороковую и подвергли пыткам, и Турок, и Имберт, и Амадито, и Уаскар, и Пасториса, и Педро Ливио мало кого могли бы назвать. Генерала Хуана Томаса Диаса, Луиса Амиаму Тио и еще двоих-троих, не больше. Они почти ничего не знали об остальных, а среди них были самые крупные фигуры из правительства, к примеру, Пупо Роман – военный министр, второй человек режима, – и еще куча всяких министров, сенаторов, гражданских чиновников и военных иерархов, которые знали о плане, принимали участие в его разработке, и других, которые знали о нем не напрямую, но которым намекнули, дали понять через посредников (как, например, Балагеру, номинальному президенту Республики), чтобы, как только будет уничтожен Козел, они были бы готовы сотрудничать на поприще восстановления политических институтов, ликвидации остатков диктаторского режима Трухильо, формирования военно-гражданской хунты, а она с помощью Соединенных Штатов обеспечила бы порядок, перекрыла путь коммунистам, провела выборы. Станет ли наконец Доминиканская Республика нормальной страной с избранным правительством, свободной прессой, с правосудием, достойным так называться? Антонио вздохнул. Он столько работал во имя этого, но все не мог поверить, что это сбудется. На самом деле он был единственным, кто знал как свои пять пальцев всю паутину имен и соучастии. Много раз во время доводящих до отчаяния секретных совещаний, когда все в очередной раз откладывалось и надо было снова начинать с нуля, у него возникало именно это ощущение: паук и сердце лабиринта из натянутых им самим нитей, которые оплетают множество людей, не ведающих друг о друге. Он единственный знал всех. Он один знал, в какой степени замешан каждый из них. А их столько! Сейчас и он сам не мог вспомнить, сколько именно. Чудо, что в такой стране, как эта, при том, что доминиканцы такие, какие они есть, не случилось ни одного доноса, который мог бы разрушить все это сложносплетение. Может, Бог и вправду был с ними, как верил Сальвадор. Приняты меры предосторожности: все остальные мало что знали, кроме конечной цели, они не знали способа, не знали обстоятельств и точного времени. Только три или четыре человека знали, что эти семеро сейчас здесь, остальным же было неведомо, чья рука казнит Козла.