Текст книги "Она и её Он"

Автор книги: Марина Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Глава 14

Кофе еще оставался, что вынуждало к какому-то конструктивному продолжению. – А ты как? Когда не мне, ты пишешь загадочные вещи!

– Я – хорошо, я давай не буду перебивать впечатление своими историями. Или – откровенность за откровенность? Я пишу о женщине типа «Жуковский», которая в срочном порядке решила, что ей нужно вступить со мной в отношения. А я смотрю и чета ржу.

– Да. Ранить не надо, а ржать – почему нет. Ну я вот читаю тебя последние дни, как ОʼГенри. Просто эстетическое наслаждение и восторг.

– Ирин, а хочешь путешествовать?

– Смена темы. Да, хочу, но сейчас это не вписывается, и нет достаточно денег.

– Тур выходного дня?

– А зачем?

– Я, конечно, ответил про себя, но думаю я сейчас про тебя: тебе нужно переключиться. Тебе нужно что-то аналогично сильное.

– Работа? Учеба? Я вся в них, они сильные, как клещи или кулак.

– Новое.

– Новое в меня не влезет, кажется.

– Ида вот очень хорошо поместилась.

– Ида не новое, я ее в детстве на стенку булавками пришпиливала и впадала в сладострастное вожделение такой пластики себе. А когда поняла, что высокой и худой экзальтированной бесовкой мне не быть – пришпилила в сердце.

– Надо попробовать.

– Н. Ну, а вот что. Париж не нов, там Хэм. На него я буду смотреть его глазами. Маленькая Европа – та же деревня, или хуже того – деревня Феллини. На Восток у меня баблосиков не хватит. Индия не нова – там пол моей биографии культурного толка, и индусы, которые все это испортят своими кривыми зубами. Англия – ну, возможно. Россия – я до хрена, где была. Поход я сейчас не выдержу – мокро, холодно, почти снег. Африка – прививки. Австралию и Южную Америку даже не рассматриваю.

– Ты, как всегда, детальна. А новое – в плане событий? Тебя развлекали? Водили по кафешкам утром и барам вечером?

Ой-й-й-й. Ой, мамочки! Беги, Лола!

– Нет. Мне писали поэмы в гжелевых тонах («Балтика-5», баночное).

– Ты бывала вне ответственности за себя?

– Нет.

– Может, попробовать? Обратись к маленькой себе – чего хочет девочка, которая там, внутри, у руля?

– Убить себя об стену и все закончить.

– Ха-ха. Нет, это другой какой-то голос. У ребенка всегда воля к жизни.

– Не знаю. Правда. Слушай. А ведь правда не знаю, вообще не слышу! Опаньки!

– Вот! Послушай.

– Зеркало, Н, у нас какие дальше планы?

– В туалет зайти и домой ехать.

– Ты прекрасно сенсорен!

– Что есть.

– Недоступная мне высота наших глубин! Так, там ведь мальчики налево, девочки направо, да? Тогда я тоже. И пойдем.

Мы вернулись к столику, собрали свои вещи и, почти молча, прошлись еще немного. Попрощались с обещанием написать, клюнув друг друга в щеку. И разошлись.

А я вот сижу сейчас и думаю – про девочку. А что там? Там какая-то омертвелость…

Девочки вообще как-то и нет. В то же время, раз ее видно невооруженным взглядом сквозь геологические слои, она есть. А какой я была, когда не знала об ограничениях, накладываемых реальностью? У меня же куча воспоминаний, таких ранних, что глазами я их не вижу, только осязаю, чувствую носом, в груди и животе. Там безудержная радость! Надо ж. Я так на это не смотрела никогда. Там воля к жизни безумной силы. Там выживший человек, которому достался весь этот любящий его мир. Я помню, как замираю от восторга, что деревянные ложки могут ритмично и красиво стучать. Помню вкусовое предощущение чая с молоком и запах чего-то теплого и воскресного с кухни. Помню свое отражение в черной зеркальной поверхности старого пианино. Помню загадочные завихрения, возникающие в голове, когда я стою одной ногой на маленьком деревянном кубике, поджав под себя вторую.

А постарше? А там кислые подфиолетовевшие сливы на дереве и победа над дворницкой собакой. А еще загадочный чужой детский сад, в который можно влезть через дыру в заборе. И там пироги с капустой, на столе, отпотевающие под кухонным полотенцем. И там шуршащая и погромыхивающая клюква, рассыпанная на полу. И там мои родители.

Я забыла! Я совсем забыла, что люблю их. Что я их так сильно любила, не испытывала в них ни малейшего сомнения. Что они так любили меня! Вот мой папа лежит на полу, явно выходной день. Вот он расспрашивает меня про «у Маши было два пирожка, а у Кати пять». А вот я стою на его спине и прощупываю ногой что-то твердое. А вот мама принесла с работы конфеты и зовет нас, и смотрит, как я держу себя одной рукой за другую и не беру их все сразу, охапками, потому что такого ведь не бывает. А вот я расчесываю маме волосы, пышные, завитые крупными локонами. А вот ее шерстяная бирюзовая блузка, которая мне так нравится, что я открываю шкаф, трогаю ее за рукав и грущу, что мама ее слишком редко надевает.

Я же там вся состою из воли и жажды жизни. Не знала. Или забыла. Как так получилось, что все это полностью выпало из фокуса внимания? Как Н это увидел?! Ведь я сокрушалась и жаловалась на жизнь, рассказывала ему, какая я такая неудачная, как мне не достался кусок именинного пирога…

Почему же я тогда не стала бороться за Принца?

Надо ж… Произнесла его имя наедине с собой, кажется, впервые за несколько недель. Я не чувствую горечи и тоски. Где они? Есть бездна и холод… разочарование? Разочарование? Как такое возможно? В чем? Я что-то не понимаю пока. Есть! Господи божечки мой. Да неужели. Что это такое?

Н, ты открыл мне другой мир. Это вынутый «камень из стены».

– Н, ты Заратустра, или как так назвать великого прозревателя, открывающего слепые глаза котятам?

– Ирин?

– Ты про девочку спросил. Ты же не спишь еще, правда?

– Нет, я работу закончил и собрался смотреть какую-нибудь бурду про девушек в бикини и с большими надувными мячами.

– Ирония – маска для беззащитных.

– Я не иронизирую. У меня «Спасатели Малибу». Прекрасное кино для одинокого мужчины за сорок.

– Ага.

– Так на что я тебя инициировал?

– Я все увидела в ином свете. Ты спросил, чего хочет девочка, да?

– Да.

– Я пока не поняла, чего она хочет, но она вообще иначе все это воспринимает. Кажется – хочет бузить и драться. И, кажется, страшно злится, просто чудовищно, так, что аж носки сползли и сандалии расплавили асфальт.

– Не думал, что будет такая бурная реакция.

– Я сама не думала. Я пишу тебе, чтобы наверняка не забыть о ней, чтобы, когда завтра мне все это покажется чушебредом, ты сказал бы: «Ира, вот доказательства!»

– Хорошо, скажу. А сейчас у тебя планы – ложиться спать или какие-то другие?

– А какие могут быть другие?

– Приезжай смотреть полночи «Спасателей Малибу» в бикини, пить что-нибудь, не дающее выключиться, спать потом на неудобном диване – он очень короткий. Утром надо будет рано вставать, мне – ехать по делам, тебе – ползти домой, чтобы привести себя в живое состояние. А сегодня тебе нельзя спать, как мне кажется.

– Еж мое ж. Заманчиво. Только я не понимаю, как это осуществить.

– Такси.

– Ео-о-о-о-. Ты точно? Это, может, любезность? Или я тебя вынудила?..

– Ирина, это интересная перспектива жизни, о которой потом можно будет помнить и от которой отталкиваться, а остальное – промежутки между такими вот событиями. Я увяз по уши. Я сижу и думаю о тебе, твоем рассказе, себе, том, как я думаю о людях, какие делаю ошибки. Считай, что нас прибило друг к другу, как два куска пенопласта, плавающих на воде.

– Так. Н. Я приеду. Я так не делала никогда, и мне несколько стремно. Я сейчас вызову машину, у меня есть вкусный сыр и очень хорошее сладкое вино. Я их возьму. Они из другой реальности, не вполне подходят. И потому, наверное, будут хорошо держать нас в реале, не давая уплыть в какие-нибудь дебри. Мне утром приходить в сознание не получится, поскольку надо в читалку, так что, если позволишь, я бы утром у тебя искупалась. Если эта фамильярность допустимого уровня и не переходит предложенные тобою рамки.

– Можешь даже зубы почистить. У меня почти нет продуктов, так что если в холодильнике есть то, что легко превратить в завтрак – бери.

– Есть яйца, два помидора, полбутылки кефира, белый хлеб, яблоки, салат.

– Бери! У меня много фисташек, темное пиво, копченый сыр и какая-то замороженная бурда с рисом.

– Отключаюсь.

Глава 15

Фигассе, дорогая редакция. Рученьки дрожат, ноженьки дрожат. Два белых медведя на одной льдине. Он ведь тоже белый медведь, у него перезагрузка. Он ведь тоже ищет – куда идти дальше.

А что вижу в Н я? Что вот я вижу сейчас, когда мне не застит глаза своя жизнь или пелена первой встречи?

Н что-то бросил. Важное, значимое. Неудавшееся. Он не грустит. Он на драйве. Он ищет приключений, то, что подкинет ему идею – что же дальше… Я – ему? А я ему – о разнообразии, о своем собственном месте в биографии. Он рассказывает мне, как можно, и сам пробует – а подходит ли ему, а может ли он так. Он не хочет ни во что ввязываться и держит паузу, копит информацию, чтобы потом пересобрать свою жизнь на ее основании.

А что я? А мне нужен друг, тот, с кем я иду на этом кусочке жизни в ногу. Надо спросить его, можно ли, я буду считать его своим покровителем этого периода? Он же гораздо больше меня знает и много где может не оступиться и не вляпаться. А что это за письма, полные нежности? Всю прошлую неделю. И приступы галантности при первой нашей встрече? Что такого есть еще в его мире, чего нет в моем? Он явно как-то так переживает происходящее, как не умею я. Может, моя гипотеза насчет любви – не ошибка? И что тогда? Тогда я еду в дом к мужчине, у которого есть несколько желаний касаемо развития событий. А если я все это себе придумала и просто спроецировала тараканчиков, как в театре теней, на «табула раса»? Тогда я дура, и у меня мнительность. И ведь это тоже вполне возможно. А еще это значит, что, обожемой, я хочу секса и интригу. Притом секса эдакого запретного, с надрывом и драмой. Ну на фиг! Фу! Нет, секс – совсем другой. Ну нафиг весь этот надрыв и пафос калечения себя о другого человека.

Ой-й-й-й, ой, зря я про секс подумала-а-а-а. Ой, блин. Так, сейчас я в машине в него упаду, а потом надо будет выпрыгнуть в настоящее и запереть на ключик. Чтоб Н не фонило. И чтобы наесться и на него больше не навешивать.

Я потом расскажу, как мы там оказались, что было до того, как мы это обсуждали. А сейчас я хочу помнить только ощущения.

Он так близко, как только можно быть близко. Удивление от веса и плотности тела, очень жарко, громко, бешено. Ощущение любви всем существом, жуткий ритм, несущий на себе. Поток силы, из которой невозможно выбраться, усталость. Ощущение себя заложницей, которая может только согласиться с происходящим, не управляя этим. А потом ощущение, что и как нужно, словно высекаешь огонь – впервые самостоятельно и в полевых условиях. Никакой помощи, не на что переключиться. И очень надо. И невозможно ничто, кроме накрывающих волн немыслимого наслаждения. Глаза мокрые, голова пустая, легкие больше, чем когда-либо, не вмещают воздух, руки и ноги дрожат и не слушаются, работая автономно от приказов сверху, кричать не хочется, а просто невозможно иначе.

Надо досмотреть до конца и упасть в опустошение. Когда проваливаешься за сон. Я не могла думать, мы прижимались, распластывались друг по другу. Пристраивали стопу на стопе, ладонь в ладони, лицо в сгибе локтя. Так, чтобы умяться в один комок и заснуть, сцепившись и сросшись побегами.

Волосы. Длинные, очень тяжелые и жесткие. Такие же длинные, как у меня, и совсем другие в остальном. Сухие, кажется, что холодные, на деле – словно бы живые. И как можно – в них вцепиться. И как он держит мою голову, запускает пальцы, заплетая их между мягкими, скользкими, чертовски темными прядками. Мягко, нежно, никогда с усилием. Как он ныряет носом мне в волосы и вдыхает на всю глубину, еще и еще. Проводит рукой по распластавшимся вдоль плеч змеистым линиям. Как он перекладывает меня, придвигая ближе, ложится щекой мне на висок, прижимая голову в глубину, под шею.

Тсс… Спи.

Приехали. Надо вырваться из. Надо отрясти этот сон. Сейчас будет все другое. Сейчас. Больно! Как чертовски и мучительно больно! Я ничего другого не хочу! Как я выберусь?! Машина выплюнула меня. Я в чужом месте, в чужом времени и жизни. Я не хочу! Я хочу обратно. Туда, где не нашлось зацепок, где пропало все, что имело ценность и смысл.

Меня ждет живой и настоящий человек. Ждет со «Спасателями Малибу», с добрым взглядом, добрым сердцем. Человек, который помог мне сегодня так сильно, что я еще не в полной мере способна это осознать. А я хочу только кричать от ярости и ненависти ко времени и событиям. Я хочу назад! А можно – только вперед. Я не могу выпутаться из этих светлых волос, из этих рук – они мерило моей жизни. Как я сейчас поднимусь наверх? Как я буду смеяться, шутить и пить? Как я смогу плакать и корчиться от боли, не объясняя ничего? Как я смогу объяснить, не прибегая к категориям иного? Как я вообще оказалась здесь? Почему я решила, что это правильно и хорошо?

А другого пути нет. У меня три лестничных пролета на то, чтобы осознать, где я и что со мною происходит. Я пойду вперед, потому что время не предоставляет мне выбора. Я буду подниматься и уходить оттуда, из недр своего Я, запирая и запирая его на ключ. И я буду помнить руками и пальцами. Помнить – как обет, зарок какой-нибудь. Помнить, и не врать, не ошибаться.

У меня три пролета. Незнакомых мне. Что я вижу? Двери, по большей части новые. Я рисую за ними миры, впечатывая каждый, как тесто в формочку. А лестница – старая. Со своим запахом и воспоминаниями. Вот – пыль по углам. А вот – почтовые ящики. Неужели кто-то еще получает почту, состоящую из чего-то, кроме двоичного кода? Зеленые, с голубизной.

Второй этаж – тут курят. Тут уютно, и нет атмосферы рынка с ребятами по понятиям. Комнатные растения при совсем не комнатной температуре и освещении, а ведь живут и даже хорошо выглядят. Третий этаж, латунный номерок квартиры Н. Сейчас я буду звонить. Потолки высокие, вверху – беленые, в налете, стены, странные арки из балок. Сейчас я буду звонить, и все ухнет, откуда пришло. Останется то, что происходит. Как давно был сегодняшний кофе? Я узнала сегодня, что все совершенно иначе. А сейчас я узнала, что вообще ничего нет, что это был сон, что пробуждение от него еще впереди. Я звоню, привет, мир.

Глава 16

Привет, мир! Палец над кнопкой, я расслаиваюсь. Не-е-е-ет, мне нужно то самое, огромное мгновение, в течение которого я соберусь. Что я теперь знаю про себя? Первое – я знаю, что от каждого человека жду ВСЕ и подозреваю все. Что я хочу сразу и ум, и тело, и душу. Что если какая-то часть из этого меня не устраивает, я «навешиваю» свои выдумки. Не надо так!

Что еще я знаю? Что мне постоянно приходится перепрыгивать в реальность. А откуда, собственно, я перепрыгиваю? Что это за место такое, которое я оставляю для взаимодействия с материальным миром объектов и живых существ? И почему я считаю, что то, другое место, из которого я непрестанно бегу, – что оно не реальность? Может, надо попробовать иначе? А как… Есть разные пути, допустим, я могу начать думать о том, что происходит, требуя совпадений. Еще вариант – я могу всматриваться в происходящее, пытаясь угадать его суть и понять его.

Свет холодный, пол кажется в этом свете мертвецким. Окно черное, сколько там сейчас времени? Дверь коричневая, обтянута чем-то, похожим на силикон. Странная дверь, слишком гладкая и ровная, почему-то заставляет думать об операционной. Звонок старый, хотя все остальное очень новое. Черный стаканчик пластика с пуговкой, зажелтевшейся в слоновую кость, по кромке – нестертый мазок бежевой краски. Очень старой, прикипевшей, видимо, на века. В руке у меня большая сумка, в которой все аккуратно лежит, как я люблю – максимально устойчиво и ровно. На ногах очень мягкие кроссовки, так что я почти не чувствую веса.

Нажимаю.

А вот сейчас самое время для ретроспектив. Некоторые события совершенно непонятны в моменте своего происхождения. С ними надо знакомиться после, когда уже отгрохочет в твоем доме музыка, и ты ее не услышишь.

Я пришла, Н встретил, принял продукты, мы стали готовить компоновочный ужин, уселись с ним смотреть девушек в купальниках и подпрыгивающих на бегу грудях, облепленных брызгами воды, делающими ткань прозрачной. Мы смеялись, а Н много шутил всерьез о том, что такая вот пища для души дает определенную симптоматику, вроде изжоги желанием взорвать весь мир. Н спросил – откуда в моей жизни взялся Принц. Я сказала, что мне захотелось налить в плошку души проявителя, и он просто обнаружился в моем окружении. Я спросила, почему он в разводе и чего хочет впереди. Он сказал, что в разводе из-за необходимости освободить от себя бывшую жену для новой ее жизни. А хочет от жизни – наблюдать. И делать все то, что не делал. Например, играть с рынком, разбираться в людях, учить студентов, быть безответственным лоботрясом, заводить интрижки, ходить по клубам и делать утром комплекс из хатха-йоги.

Н спросил меня про девочку, раздражение и – что же видит котенок своим перевернутым зрением. Я ответила, что вижу, как сделала события именно такими, какими они стали.

Я спросила, что означает метафора, примененная Н к той некоей женщине. Он ответил про манеру общаться с миром. Про избыточность сейчас кого-то рядом. Про необходимость одиночества, безмерности возможностей и полную независимость от обязательств. Я спросила – но что тогда делаю тут я, на диване, слишком коротком, с куском сыра в руке. Н сказал, что я помогаю увидеть то самое одиночество. И в этот момент пришло спокойное и замечательное ощущение – дружбы. Мы попутчики, нам вместе ехать еще сколько-то пути. И мы переключились на обсуждение сериала, сериалов вообще и сериальных актеров в частности. Тут вылезли и британский минимализм, и американские лонг трипы, и французские мимишки. Он рассказывал о том, как вообще сериалы пришли, как пришла, допустим, «Радионяня» или «Как закалялась сталь». А я рассказывала о певцах и актерах – как они в моем восприятии. А еще были книги и визуализация героев – кто каким кого видит. Моя первая любовь, например, – парень из «Над пропастью во ржи», тот, что на обложке опирается рукой на косяк двери и смотрит карандашными глазами на эту самую рожь, видимо. А Н в детстве обожал картинку «Шехерезада» из «1001 ночи», где художник-иллюстратор позволил себе немного увлечься, прорисовав фигуру излишне подробно, тем самым надорвав пылкость детской сексуальности и наводнив воображение мириадами нечетких образов и загадок о том, что происходит во дворце султана.

А потом было уже почти утро, и надо было ну немножко, но поспать. И никто не раскапывал душу другого. И диван оказался реально очень коротким, так что ноги мои все измучились в попытке распрямиться там, где это невозможно в принципе. Душ, чужой и незнакомый, утром пах накипью на чайнике, а вся еда казалась слишком яркой на вкус. И спас положение только очень крепкий кенийский чай. И вот я поехала сюда поработать над метафорами, порождаемыми сознанием. А Н поехал по его делам. И когда мы еще будем болтать и не спать вместе, разделив на двоих временные трудности, – я не знаю. У меня теперь есть друг. Умный и очень опытный, смешливый и ироничный. А у него есть друг – я. Такие вот события действительно дают возможность отсчитывать от них то, что будет потом.

А у меня теперь свободно и чисто от наслоений определенности то место в сердце, которое про любовь. И я чувствую, но не могу объяснить, чем дружба отличается от любви. Почему она так дорога и нужна, и нежна ко мне. И не заменяет собою любви? И изменился сам тот орган, который хочет и умеет любить. Еще вчера вечером он был похож на черно-бордовую розу, пахнущую душно и сладко, засасывающую внутрь своих лепестков. А сейчас это что-то легкое, светлое, в чем нет надрыва и беды.

Я теперь не знаю – чего и кого хочу, я с подобным не сталкивалась. Я только проплывала через эту легкость и спонтанность, думая, что так оно и бывает всегда, что не бывает иначе. А сейчас я, кажется, начинаю понимать, что означает невозможность прыгнуть сразу в зрелую фазу отношений. Я думала, что была там. Нет. Это была очень искренняя и настоящая начинающаяся жизнь. Ей предстояло еще мно-о-о-го пройти, прежде чем стать глубоким и всепропитывающим чувством.

Так что сейчас мне необходимо уйти туда, вспомнить тот свет и радость, посмотреть на них так, как я смотрела, когда не знала и даже не предполагала еще, что все заканчивается и далеко не всегда после экранизации, реэкранизации, аллюзий и фанфиков. Метафоричность коллективного сознания с этом очень помогает.