Текст книги "Она и её Он"

Автор книги: Марина Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава 8

Когда тебе пятнадцать, совсем скоро предстоит умирать, так что все не имеет особой ценности, и все очень значительно. И так должно быть. Ты состоишь из грусти, тоски по тому, чего не было, но что могло бы быть, вспоминаешь прошлые жизни или придумываешь их, продумывая до мелочей.

Когда тебе несколько больше, и ты уже умерла, ты понимаешь, что жить еще очень долго, и ничто не собирается заканчиваться, а многое, очень и очень многое, предстоит еще только начинать. И вот тогда ты захлебываешься одновременно – от восторга и страха – а хватит ли сил? А будешь ли успевать за световой день нафотосинтезировать себе не темную ночь?

Вчера у меня включили фонарь.

Моя ночь в самом разгаре, раз появилась люминесценция. Я больше не падаю на дно, я перестала задыхаться от ощущения, что так просто нельзя со мной. Я поймала себя на том, что не могу вспоминать и опираться на воспоминания – это так больно, таким способом, что никаких сил, вообще ничего эта боль не дает. Я экспериментирую. Мне жить долго, во всяком случае, по моим представлениям о времени и себе. Раза в четыре больше, чем прошло. А жизнь, как известно, надо наполнять событиями, как и время, которое, будучи наполненным, летит незаметно.

Я вчера была звана на свидание. Сегодня я на него пойду. Собственно, вот сам тот факт, что я что-то тут пишу, посвящен этому свиданию. Кто позвал – да практически никто, дистанционный знакомый, хороший и интересный мужчина, друг по переписке. Чего я жду? А черт его знает. Если честно, больше всего я волнуюсь о том, как буду есть в присутствии незнакомого мне, по сути-то, человека. Я очень стесняюсь при ком-то есть вообще. А особенно что-то откусывать. Хлеб отламываю, остальное – отрезаю или отщипываю, превращая в порционное. Куда мы идем, я не знаю. Но я ему доверяю. Его зовут Зеркало. В том смысле, что это его никнейм. Мне сейчас зеркало очень нужно – посмотреть на себя, глубоко охренеть от увиденного, какая-то объективность насущна как воздух. Что-то перегорело и расплавилось. Когда я смотрю на себя в стеклянное зеркало, я каждый раз немного успокаиваю выпученные глаза, отпускаю брови и выпрямляю коромысло нижней губы. Выражение у меня такое, словно я вдохнула невыносимую гадость и поперхнулась до невозможности дышать. Это так вижу я. А что увидит он? Вот это очень интересно знать.

Следующий вопрос – а что я хочу увидеть в отражении, в «полном брюнете», как он себя описал. Так что сейчас я формирую образ из одежды и самоощущения. Я хочу увидеть, что со мною не так, почему меня не любят. От него я любви не хочу совершенно точно. Время сейчас уже в долгом цикле, а его цикл слишком сильно старше моего – нам не по пути. Осталась одежда. Мучусь между черными брюками и коричнево-серо-бежевым свитером – эдакий гаражный стиль, только уж очень крутого качества, чтобы быть одеваемым в настоящий гараж менять масло. Либо – цвета топленого молока пуловер и зеленая юбка-шотландка очень грубого и крупного тканья. Поскольку по погоде сейчас мне предстоит черное пальто в пол, глубокий вырез, кружевной длинный драпированный шарф – что лучше положить внутрь? – девочку, вышедшую из галереи современного искусства или из кембриджского студгородка? А остановлюсь-ка я на студгородке. Я же именно из него и выйду – в мир больших, взрослых людей, пробежавших без страховки уже две четверти пути. Посмотрим, не буду я прятаться ни за простоту в стиле товарища Карениной, ни за утонченность натуры.

Вот. Готово.

Знаете, это так странно – легкое возбуждение, взбудораженность. Я снова разговариваю синонимами, да? Да. Я так привыкла к необходимости перемешаться с тем, что есть, что чувствовать что-то, кроме испепеляющей пустоты, прямо-таки неловко. Это хорошо. Это, наверное, выздоровление.

Что же я вижу в зеркале?

Молодая, достаточно красивая, не ангельски бестелесная, грустная женщина. Черное пальто, черные высокие сапоги с классическим носком – кожаное кружево. Рюкзак. Аккуратный, в образ вписывается хорошо, сбивает, сглаживает выверенность. Молочный кружевной шарф. Драпировала хитро, с выдумкой – будет тепло.

Что я чувствую? Убейте меня. Это основное. Я ничего этого не хочу. Я хочу другого. А придется вот это, поскольку для того самого другого, реально – другого, надо начинать вот с этого.

О чем я думаю? О том, что сейчас мне предстоит знакомство. Как же я их не люблю – знакомства. Особенно те, что никуда не ведут. Еще я думаю о том, что мне придется при ком-то есть, эту самую еду заказывать, интересоваться ею. А самое важное, о чем я думаю, что сейчас я буду играть роль другого человека. Того, который не лежит, оцепенев, на кровати, укрыв одеялом голову, стараясь дышать очень тихо и просто перетерпливать одиночество и свободу от дел светового дня. Я буду человеком, который знакомится в интернете с людьми, переписывается с ними, читает, комментирует, которого читают. Человеком, который ходит на свидания с совсем чужими ему людьми, уверен в себе.

А еще я думаю о том, что эта часть – тоже моя часть, а значит, не так уж я и играю, не так сильно вру, как кажется.

Пора выходить. В следующий раз обещаю написать прямо сегодня вечером, пока все свежее и не сложилось в удобненькую целостность. Обещаю написать впечатления и ершистость – потом прочитаю и увижу то самое, что на самом деле есть.

Глава 9

Ох, ребята, та-ра-ра, на горе стоит гора. Пока сложно иначе выражаться. Первое – я не гриб-сморчок за свисающей челкой, с астеничными пластинками-перепонками. Сколько бы я ни хотела себя чувствовать немного Ипполитом и немного лошадью. Я женщина. Это так странно! Ух, как много внимания, совершенно непроизвольного, было уделено этому аспекту. Знакомство наше шло вовсе не под грифом «секс онли». Это интеллектуальные игры и буйство коммуникации. Просто столько на меня с близкого расстояния не смотрели уже ах как давно. Уточню, что речь не про прекрасную душу, а про не менее прекрасный изгиб шеи и боковую ямку ключицы, например. Хотела отражение – н-н-на! Наотмашь. Ты – женщина. Деточка. Тебе предстоит быть красивой женщиной еще много и много лет. И как бы ты, деточка, ни чувствовала себя внутри, ты – вполне себе телесная. К моменту нашего расставания у меня было стойкое ощущение, что я иду рядом с собой и смотрю на себя глазами моего драгоценного знакомца. Его имя, кстати, из моего близкого круга, из тех имен, что регулярно фигурируют в моем обдумывании. Но тут я его буду называть по инициалам – НН, так прикольнее. А еще я увидела, что очень большая часть меня осталась вполне себе здоровой и не болит. Оказалось, не было рядом человека, который бы к этой части обращался, а потому она не работала. Я могу дружить. Во как! Как-то со всеми этими любовями я об этом подзабыла. Как это хорошо! До удивительного просто, прям очень хорошо. Может, не пытаться нравиться, ни на что не рассчитывать, ничего не делать – все в моменте?

Было очень интересно разговаривать на всяческие интересные темы – вот очень интересно, прямо ух! Я теперь долго буду ходить и думать, даже книжечек кое-каких почитаю. Надо будет уточнить: действительно ли все именно так и не подразумевается даже потенции романа – это было бы очень хорошо. Вообще меня сейчас переполняет благодарность к НН, такое ощущение, словно бы он несколько часов лечил меня от меня речью, вниманием, своими жизненными интересами, своими событиями, находящимися совсем вне круга знакомого и важного мне. Есть многое на свете, друг Горацио!

Мы встретились уже на улице, так что я чуточку подзамерзла – рановато пришла, а там сегодня ветер и мелкая-мелкая ноябрьская водяная колюченькая пыль. Да еще с перегаром машин на шестиполосной дороге. Зато так красиво! Я никогда не рассматривала этот прекрасный город как свой, от которого можно откусить кусок. Оранжевые фонари размазались тонким слоем – все мокрое. По моим очкам тоже размазались – все светлее, что ли. Он пришел вовремя, поздоровался, мы обменялись шутками людей, знакомых около года и встречающихся воочию впервые. Запомнилось: «Я представлял себе сумасшедшего трамвайного вожатого, протирающего несуществующие стекла. Из Куросавы. А Вы настоящая совсем другая – ни в жизни бы не соединил образы!» Вот вам и зеркало. Потом он повел меня в кафешку, про которую говорил много хорошего, особенно про тамошний чай. А я – про то, что в чаях и их хорошем ничего не понимаю, поскольку пью только то, что привозят мне коллеги из Китая, когда возвращаются из командировок. Люблю вязаный со сливой, сосновые иглы, жасминовые жемчужины. И совершенно не знаю, что в нем должно быть хорошего, и как его оценивать, так что рада буду просветительской деятельности. А он засмеялся – нечем будет меня удивлять, вечер сорван. Вообще это оказалось так странно: мы знаем друг друга, можем цитировать, говорим об одном и том же. Закроешь глаза и нос – то самое Зеркало, полное взаимопонимание и большой взаимный интерес, легко и весело. А откроешь – и все это приобретает голос, рост, ботинки, синие джинсы грубого кроя и купоросного цвета. Опять же – нос набок, как у моего дедушки. Ну смешно – сил нет. Образы реально не склеиваются.

Пришли в кафе-подвал, точнее, полуподвал, часть улицы видно – ноги до колен, асфальт, колеса, кадки с цветами, точнее, для цветов, но уже без цветов. И снова – сколько много я таких видела, сколько о них читала, представляла. Но именно в такие почему-то не заходила, ну, никогда. А внутри – люди! Представляете себе? Не тени, истории и образы, а люди. Сидят, жуют, пьют, курят, болтают, обнимаются. Вот тут мне малость поплохело – про едят. Поняла, что аж тошнит – как не хочу. Но на повестке дня ведь хитрый чай, а, значит, можно и не есть. Не есть не удалось – похлопывая по бедру (жуть, мамочки, у него есть ноги, а не только тексты) свернутой рулончиком газетой, НН признался, что очень голодный и хочет, вообще так, есть. Так что от всей души надеется, что я не откушала перед балом сливки с салом, чтобы казаться птичкой, а преломлю с ним хлеб и даже, пожалуй, суп, на худой конец – салат. А еще он категорически заявил, что собирается оплачивать счет, постольку-поскольку. Ну и хорошо, счет так счет. Есть было трудно – я про это много написала намедни, прям противно дублировать. Главное – чай-таки начался.

А вот о чем мы разговаривали? А он рассказывал о себе – что он, кто он, почему переехал недавно в другую страну, и как это интересно – начинать в середине жизни.

Я не думала, что мне покажут мою собственную жизнь, вывернутую другой стороной – все то же, узнаваем каждый шаг. И совершенно другой окрас, смыслы. Не то чтобы прощай, грусть. Скорее – привет, прикол. Все рухнуло – хорошо! Ты ни перед кем не обязан, собирайся, как лего-человечек – ручки от того, причесон от этого. Самое начало – в нем нету ошибок, есть пробы пера, рассказики и тесты. Зашибись. Непосредственно к чаю мне все же стали падать вопросы, на которые надо было отвечать из той самой, другой части меня. Часть эта окрепла и оказалась настоящей. Оказалось, что далеко не все рухнуло. Та самая учебища и работища, в которые я пряталась, пока светло, от бездны, смотрящей в меня, – очень большое место занимают и в уме моем, и в сердце. И, пока я отдавалась им вся без остатка, они успели распушиться и прорасти в самое ядро моей личности. Я, оказывается, так тонко думаю о мире, столько всего замечаю, могу рассказать, объяснить, столько много знаю. Жить с такой мной очень интересно. У меня вообще всю дорогу было стойкое ощущение, что мое расползающееся пятно самопохорон уперлось в некую границу и начало покрываться корочкой. Озеро слез уходит под землю, так что, глядишь, после третьего чайничка чая вырастет прекрасный сад там, где было оно.

Но и, чай, не вечен, а ночь манит ходить в нее ногами, так что мы пошли, направляясь в мою сторону, по красивым местам – через мосты и набережные. И тут я шла сразу в нескольких исполнениях и временах. Почему я так люблю набережные? Что в них такого притягательного, приклеивающего мои ноги и сердце? И вот тут НН начал рассказывать о своем увлечении, а я попросила приложить его ко мне и описать результат. Он позадавал мне до смешного наивные вопросы, которые мы обкатывали в прошлом году полсеместра, и испек котлетки психологического портрета. Какого-то совсем другого, очень симпатичного мне человека. А что самое интересное – тут же сам с собой согласился и начал в эту меня верить, на нее, кстати, гораздо лучше надевалось и пальто, и драпировка кружев. И вот тут, поменяв картинки, он и обнаружил, не желая того, что я красивая женщина, обладающая телом. У него картинка сошлась, я перестала быть мною. Отражения, да, заказывали? Началось самое интересное – я наблюдаю и участвую в происходящем не осознаваемом еще кадрении, продолжая свой, не тот, возможный, а свой текст. А НН оказался на первом свидании с женщиной, которую он знает год как, а вот сформировал сейчас. За пару пролетов между мостами из него этот флер выветрился, на смену пришли обильные шутки, прикрывающие смущение за то, чего в мой адрес он не совершал, но чему я была свидетелем. На прощание мне целовали руки. Это так странно! Мне никогда не целовали руки так, чтобы это не сопровождалось накатывающими предвестниками оргазма. Просто руки, просто целуют. Даже немного неприятно – чужой рот, кожа, ноябрь, без перчаток опять же. Мне мало целовали руки, я в этом не разбираюсь. Сегодня ночью он улетает к себе, в следующий раз будет здесь через две недели, пойдем в чебуречную. Еда, снова еда! Но на театр или кино мы недостаточно знакомы. Номера в записной книжке, а переписка в онлайне – на столе за паролем входа в ноут. Пожелаю хорошей дороги, лягу спать. Мне определенно нужно лечиться дальше. Все точки над «i» стоят в правильных местах – можно писать продолжение.

Глава 10

А опишу я себе про те самые руки и отражения. Вот ведь дела – несколько дней назад я разрывала наживую свою биографию, смотрела в прошлое, ненавидела его, обожала его, изучалась им. Это было единственное место, от которого я могла считать происходящее сейчас. Ну и считала. Сейчас я зашла домой, заперла дверь, разделась, разулась, уселась перед ноутом. Даже свет включать не хочу. А хочу одного – хочу вспоминать. Где мучительность бегства? Вот как так один вечер перекрутил рычажки настроек и сделал то, что было, другим на вкус?

Это уж мои руки, наверно.

Дело в том, что мои руки – мои глаза. Так получилось, что руками, на ощупь, я лучше всего понимаю происходящее. А особенно – людей и иное живое. И вот то, как сейчас меня НН отпускал со фразами: «Ирина, раз уж я сегодня в образе, разрешите поцеловать Вам руку, чтобы сохранить целостность». Вот это очень странно. Меня так давно никто не трогал, оказывается. В том смысле, что не в транспорте, не случайно при передаче соли, не в рамках некоего ролевого общения-приветствия. А так, чтобы – меня. Несколько лет, почитай.

Сейчас скальпелем, аккуратно – прекрасный мой ПрЫнц меня не трогал. Именно в этом месте все и не случилось. Так что сейчас меня, можно сказать, встряхнули после долгой спячки. Меня вообще очень мало трогали мужчины, что интересно; надо будет это обдумать на досуге – почему так? Или люди просто в принципе не склонны к прикосновениям. О, начала захлебываться, о, воспоминания, о, прикосновения, вместо слов, раньше слов, после слов. Со мною почему-то разговаривают. Или я разговариваю. Но не в том смысле, что меня вдумчиво слушают – я что-то рассказываю. То истории, то о себе – реминисценции, то – о слушающем. Но чаще – о мире и его физиологии, так сказать.

А сейчас я хочу дальше прикосновений. Включу-ка я музыку и буду-ка я танцевать.

Как оно там было. Там, где с контакта все началось. Где мне был обещан парк. А вот так. Вот как. Мы в странном натянутом состоянии стояли возле скамейки, время продвигалось, откусывая от того, что должно было начать происходить. Прям носом чувствовалось, как тратится что-то очень дорогое и незаменимое. Я тогда решила, что нельзя пускать события на самотек, а то они уплывут, их снесет течением. Я решительно стала доброй и веселой, взяла себя в руки и предложила ехать уже туда, куда мы собираемся ехать.

Александр, как мне кажется, вообще не замечал флуктуации и тонкости моих состояний. Я так и не смогла понять, как ему это удавалось, и предпочитаю думать, что это благородство души, позволяющее другому человеку быть в тех состояниях, в которых ему быть надо, продолжая думать о нем хорошо.

Так что вот тогда, когда я стала вся твердая и уверенная в выбранной линии партии, предполагая, что он, как в сферическом идеале в вакууме, улыбнувшись всепонимающе, возьмет меня за руку, будет что-то рассказывать о придуманном, поведет куда-то, куда собрался вести… В этот момент я не ждала только одного, что он просто продолжит предложенное мною. Что вопьется мне в волосы руками, начнет целовать, прижмет к себе почти до боли. Что глаза у него затуманятся, запах изменится, он станет горячим, голос пропадет. Что он не сможет и даже пытаться не будет ничего говорить. Что так пройдет несколько минут. Что потом он вынырнет обратно в разум и принятые схемы поведения, практически – очухается. Что не будет игр в официальное первое свидание.

Другого слова для его описания, кроме слова «ступор», нету. Наверное, поэтому я не помню дорогу до самого далекого от города, самого одичалого и живого парка. Я точно знаю, что ехать туда надо от меня около часа, а потом еще пройтись. А дорогой ведь мы еще зашли в странную едальню, где были странные пироги – огромные, скрученные рулончиком. С начинками вроде «кинза, базилик, орегано» или «вяленые сливы». И, да, в рюкзаке оказалось очень много чего.

Когда мы пришли туда, куда он собирался попасть, он сказал:

– А вот мое кое-что к парку. Тут даже можно купаться, я пробовал.

– У меня с собой ничего нет.

– У меня тоже нет, кроме кухонного полотенца.

Я сразу подумала о тех кухонных полотенцах, что висели у Ромы на кухне. Как они сейчас были неуместны, и вообще это воспоминание – ну как можно вытирать с себя воду тем, чем вытирают чашки. И как можно быть вот так, словно бы мы уже давно знакомы, близки и походя обсуждаем простые темы на общем пути. И откуда у него вообще может с собою что-то быть для купания, ведь он совершенно точно не планировал его неделю назад. Он в чужом городе, в конце концов.

И он не знает меня так же, как я его. Ведь между нами не было разговоров, а именно на них строится, если верить классике мировой литературы, взаимопонимание между людьми. Разговор, в ходе которого выясняется общность интересов, взглядов на мир и отношения к важным вещам. Сперва люди смотрят и наблюдают, задают вопросы и получают ответы, произносят высказывания. А потом уже едят руками вместе на берегу реки, сидя на одном пледе. Только с очень родным человеком можно жевать пирожок, закутав сразу четыре ноги одним углом теплой материи.

Пока я все это думала, Александр вил гнездо – расчехлил и разложил коврик для йоги, накрыл сверху тонким флисовым пледом, извлек большой термос. Из разномастных маленьких кармашков появились салфетки, складные стаканчики и даже чайная ложка. Параллельно он говорил. Слова.

– Я не в том смысле, что прям купаться нужно, или что я хочу. Я хочу есть! Вот это и нужно, и вообще. Я набрал кучу всего, так что что-нибудь тебе придется. Тут и какие-то веселые йогурты с шариками, бананы, орешки, шоколад, сыр. Мой козырь – это пироги. Они прекрасны! Не сомневайся и пробуй! Я в прошлом году приехал из Абхазии со влюбленным в них желудком, так что уж какой-нибудь тебе приглянется.

– Ага. Купаться не обязательно.

– Да, ты что, конечно, – засмеялся.

– Тут река, красивая. Она не во всех парках есть. А тут еще и людей избыточных нет.

Он закончил шуршать и говорить. Протянул мне руку.

– Иди сюда! Я безо всяких намерений.

«Господи боже мой. Заберите меня отсюда! Как я тут оказалась?»

– Если без намерений, то это не интересно.

«Это говорю я? Это же, наверное, какое бы слово подобрать… – порочно?»

– Тогда с намерениями! Непременно. Если что – говори.

– Я не, я, как сказать-то. У меня не было мужчин. (Ужас! Ужас! Паника!)

– Хорошо.

«Что хорошего? Что он имеет в виду? Смеется? Серьезен. Растерян? Нет. Просто так сказал – чтобы что-то сказать? Вроде нет. Это действительно для него хорошо? А если были бы – было бы плохо? Нет, этого контекста тут нету».

– Ириш, садись. Чаю.

Я села так, чтобы одновременно быть на краешке коврика и прижаться к нему боком. Опора на одну руку, ноги подогнуты в противоположную сторону, колени смотрят вперед, касаюсь плечом. Села так, как прозвучало признание в контексте происходящего.

– Можно по-другому?

– Да.

Он сгреб меня, усадил перед собой, прислонив спиной к животу и груди. Я оказалась между его скрещенных ног и рук, его подбородок лежал у меня на макушке.

– Как у тебя чудесно пахнут волосы.

– Да? Любишь такие духи?

– Да, только это не духи, это другое. Хочешь музыку? Ухо?

– Да.

Вот оно! Музыка решает все. Музыка либо связывает вас вместе, либо отрезает друг от друга. Ничто не говорит столько о человеке, сколько может сказать любимая им музыка.

– Ты что больше любишь?

– Альтернативу, инди, классический рок, некоторую классику. Я люблю красивую, разную.

Он покопался в плейлисте и включил, передал мне ракушку наушника. Я вставила его в ухо и опешила. Это было все то, мимо чего я проходила в том, что слушала. Это были те песни моих любимых групп, которые я, сомневаясь, не включала-таки в свои подборки. Те баллады, которые не запоминала по названиям, хотя всегда рада была услышать в людном месте. Точное попадание в моих композиторов, только не «Танец феи Драже», например, а тема Одетты. Не «When the Levee Breaks», а «Your Time Is Gonna Come», не «Bliss», а «The Handler». Не «Pink Floyd», а Боб Дилан. Я слушала, и удивление мое росло. Это был мир и не свой, и не чужой. Тот мир, который мне всегда был интересен, но в который я никогда не заходила, только наблюдала через витрину. Ни одной ошибки, ничего, что мне бы не нравилось, при этом все не по моей мерке, а по какой-то, которая может подойти, только вот я ее не примеряла никогда.

Я, наверное, напрягалась, поэтому он взял меня за руку двумя руками и легко танцевал пальцами внутри ладони, словно перебирал клавиши. А я оттаивала. Ступор продолжался. Такое было ощущение, что я наблюдаю за происходящим, что все это не со мной. Это стало навязчивым постоянным попутчиком самоощущения, в это выкидывало непрестанно. А именно тогда ступор взял верх.

– Красивая очень сегодня река, непонятно, что в чем отражается – небо и вода. Ты будешь сперва какой пирог? Можно, я поем, ладно? Я сегодня еще не.

– Да, давай. Со сливами – я такого не пробовала никогда, чтобы не со свежими или вареньем.

– Я чаю налью в один стаканчик, а во втором пусть остужается, хорошо?

Мы знали друг друга так давно, что можно пить из одного стаканчика. Я почему-то в тот момент вспомнила, как под грибами уходила к себе, больная насквозь, а он, всклокоченный, учился, и в голове были только цифры. Вспомнила, как сжалось все в животе, когда я увидела его вторично. Это же было только вчера! Боже мой, этого не может быть! Было так опьяняюще тихо и хорошо, что совершенно разнилось с ожиданиями второго дня знакомства. Именно тогда, со стаканом в руке и кусочком свернутого сливового пирога, я почувствовала, что не хочу больше чувствовать никаких границ и отличий – ни от своей стационарной жизни, ни от дня позавчерашнего, ни от того, чему училась всю прожитую жизнь у людей знающих и умных.

А Александр жевал и покачивал меня в такт музыке. Дальше я просто закрыла глаза, и все шло своим чередом. Минут через пятнадцать мне стало прохладно. Оказалось, что в рюкзаке есть еще свитер, в который он меня всунул вместе с коленками и почти с ногами. Потом оказалось, что есть еще его очень горячие руки, которыми можно держать заледеневшие пальцы ног. А я, оказывается, очень хорошо умею поворачивать голову назад к сидящему за спиной человеку. Я в какой-то момент подумала, что взятый вчера темп придется держать или наращивать. А оказалось, что ничего этого не требуется, что можно несколько часов смотреть любимые клипы и обсуждать любимые фильмы, обмениваясь незначительными фразами. Что можно, как в анкете, спрашивать: «А ты какие любишь? С какими актерами? А какого жанра?» Можно просто рассказывать о себе информацию, чтобы совершенно родной человек стал еще и знакомым. Так я узнала, что он не любит читать и очень любит кино, а значит – совершенно разное, а не только умное и тонкое. Что он любит ездить полупоходными компаниями или один по всяческим средней дальности маршрутам; что совершенно не понимает, зачем ехать смотреть на море из Италии, допустим, если море везде море. Что больше любит Восток и Африку, Север, нежели Европу, Америку и жаркий Юг. Что у него нет ни сестер, ни братьев родных, но много двоюродных. Что он любит картины, ходит на выставки самых разных художников, любит фотографию, вообще любит смотреть. Что он знает несколько языков и в одном уже много стажировался. Что он водит, но не любит это делать, а любит водить только большие машины, вроде КамАЗа, но где ж его взять – КамАЗ. Любит стрелять и драться. Что не любит компьютерные игры, хотя были периоды увлечений некоторыми. Что как таковой у него нет родины, поскольку оба родителя – военные, и их постоянно переводили. Что сменил больше десяти школ и учился практически сам и дома. Что сейчас есть планы на дальнейшую жизнь, и они не включают постоянные переезды. Про кошек я уже знала, про музыку поняла.

А что узнал обо мне он? Такое ощущение, что ему ничего и не хотелось знать. Он, в основном, спрашивал: «А ты?» И не требовал развернутых ответов. Я в какой-то момент спросила:

– А что тебе понравилось во мне? Почему вдруг?

– Ты понравилась. Полностью. У тебя очень красивая грудь и шея, волосы. И вот все это, что ты здесь, а не убегаешь, что ты говоришь на одном со мной языке. И что этот вопрос ты задала, не чтобы получить ответ про «ум и глаза».

– А как же «душа»…

– И не про «душу». Если можно, я буду целовать твой живот, а не душу.

– Можно.

Я не ожидала такого поворота. И поняла в тот момент, что я очень хочу, чтобы он целовал мой живот. Что с душой вопрос решен уже давно – еще вчера.

Он смотрел на меня счастливым взглядом. Это иначе невозможно было прочесть.

– Неужели можно?

– Можно, сейчас.

Он уложил меня на спину и уплыл в мой живот, заныривая в него и выныривая на вдохи. То, что было дальше, я не могу заворачивать в слова, потому что они не подходят. Я точно знаю, что каждому хватит воображения представить. Я точно помню, что на каждом рубеже я призадумывалась – не остановиться ли, и не останавливалась. А он держал там же паузы, что и я. И еще я помню муравьев, которые оказались совсем рядом, видимо, там проходила их тропа, и когда я открывала глаза, я видела, как они перебирают лапками и тащат то одно, то другое между коричнево-серыми иглами прошлогоднего опада. А потом он поднялся, лег рядом со мною, укрыл собой, согрел, обнял. Я обнимала его, кажется, немного плакала, кажется – смущалась, кажется – недолго спала.

– Будешь чай с шоколадкой?

– Буду. Особенно, если горький.

Я налила чаю из его термоса. И чувствовала, что наливаю – из нашего.

– А ты спрашиваешь, что мне понравилось, – он улыбался и смотрел на меня, словно откуда-то издалека или сквозь сон. – Мне нравишься ты, мне очень нравишься ты.

– А мне ты. И шоколад. И твоя река тут.

– И мне шоколадка. Давай еще попробуем, что за зверь такой тот, с шариками.

– Давай. Только больше сегодня ничего не пробуем, ладно?

– Хорошо, когда скажешь, тогда и. Так очень хорошо. Очень. Хорошо.

Мы снова сбились в теплую кучу, замолчали, грелись. Свитер снова заключил меня в свое шерстяное колкое нутро. Я слушала себя на предмет разных романтических чувств, а слышала только «Оду к радости». И шум сосен.

А потом мы решили, что пора уходить. И медленно, долго уходили. Сюда я шла в ступоре, обратно – под кайфом. И снова ну никак не могла сфокусироваться на дороге. А когда мы уже оказались возле моего дома, рядом с большой прохладной липой, сквозь вечернее тепло от асфальта, Александр целовал мне руки. Вот оно. Он брал каждую мою руку и целовал в ладонь. И так несколько раз. А я в промежутках прижимались лицом к его лицу, вдыхая и выдыхая.

– Я буду тебе писать, хорошо? Только я на знаю, о чем, и надо ли? Я буду очень ждать, когда ты приедешь.

– Не надо, не пиши, я все знаю, ты тоже. Не надо шебуршить.

– Как скажем «родителям»?

– Ромке, что ли? Я ему вчера сказал все.

– Как?!

– Я же вчера очень поздно пришел, я ведь у него ночую, когда тут.

– И?

– И он сказал, что дело, очевидно, не в том, что я провожал тебя в параллельное измерение.

– И я сказал, что ты теперь моя девушка.

– А он?

– Он высказал матом свое удивление и сказал, что благословляет, канешна, но не ожидал вот вообще. А Маша все это время улыбалась, как дурочка. А в конце Роминой тирады сказала, что надо будет составить расписание, и что здоровые отношения заразны и поражают тех, кто долго с ними в контакте.

– Какое расписание?

– Пребывания у них дома без посторонних личностей.

– Боже мой!

– Я слишком отчетливо задержался и слишком однозначно выглядел, чтобы предполагать чтение сонетов, глядя на луну, или стояние в восхищенном одиночестве.

– Я теперь боюсь им на глаза показываться.

– Не бойся. Все хорошо есть и будет. Вы же давно знакомы, и уж точно дольше, чем со мной.

– Но с тобой мы…

– Да, роднее. А с Ромкой и Машей – дружнее. Ты просто потренируйся на неделе произносить «он мой парень», и отпустит. Я всю дорогу тренировался сказать, что ты моя девушка, и выпалил на одном дыхании – помогло.

На этом смешном месте мы и расстались. Я уходила в дом, он стоял, недолго. Потом махнул мне и тоже пошел. Мне предстояло подниматься в лифте и выгуливать собаченцию. А потом неделю жить без него, но с уроками, заданиями, подработкой и книгами, музыкой. Всем, чем можно занять себя, пока я жду его. Ему предстояло вернуться к друзьям, с которыми теперь другие отношения, поскольку они познакомили его со мной и были молчаливыми свидетелями всего, что предполагали – произошло.

Мы не договорились о следующей встрече, поскольку это сделало бы неделю мучительной. А так – телефон был, позвонить возможно. А выходные неизбежно настанут. А я не распустила его косу и теперь очень этого хотела.