Текст книги "Она и её Он"

Автор книги: Марина Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Глава 5

Как же хорошо забыть то, чего не может быть. Я вот сейчас все сильнее осознаю – сколько боли, но не зла, мне принесло мое бурное воображение. Жизнь происходит где-то параллельно со мной, а я ее воспринимаю с позиции наблюдателя. Прям, Гвидон с его «люди женятся; гляжу, неженат лишь я хожу». Я не могу играть во все эти отношенческие игры, мне противно до зубовного скрежета. Правильно говорить, правильно помолчать, поднять плечико, вставить «нет» там, где должно быть «да», создавать загадку там, где все просто. Как же так получилось, что я угадала с первой, даже с нулевой попытки – как должно быть. Ведь мне негде было подсмотреть. Кругом старшие семьи – сплошь мрак и, если не созависимость, так иная фигня. Как так получилось, что я сконструировала иное?

Я сейчас задаюсь этим вопросом по очень простой причине. Со мною снова не случилась игра в любовь. Признаться, на сей раз я почти что согласна была, почти пошла путем недомолвок и сопротивления, требующего взятия Измаила. Пишу, а надо бы пообедать. Только еда последние дни не лезет в принципе. Вот вместо еды у меня сейчас сплошное насыщение образами – кушаю вместо еды боль душевную столовыми ложками. Мой объект, теперь я только так буду его называть, чтобы не травить себе душу, предложил мне роль второй любовницы. Не прямо так предложил, но совершенно очевидно и неизбежно. Будь, говорит, в меня влюблена, милая, мне, говорит, это приятно и радостно. Я, говорит, жить, правда, собираюсь с другой, но ты будь рядом – мне от этого так хорошо! Как так можно? Ребят, ну вот как так можно вообще? Нет, спасибо, конечно, большое, что не обманул, мог бы и бритвой по глазам, я понимаю. Только я теперь глотать не могу, и ком в горле. Мне так надо, чтобы кто-то меня любил – тот, кого буду любить я. А это место, которым люди любят, мне, кажется, сожгли. Такое чувство, словно бы меня отравили, и я вижу, как яд расползается, часть тела зеленеет, покрывается струпьями и отваливается. Мне так больно никогда еще не было. Я, собственно, почему пишу-то? Потому что ничего не чувствую. У меня какая-то охранная душевная анестезия работает. Мне очень от нее сейчас страшно – страшно замерзнуть в этом состоянии. Как же хорошо, что надо ходить на работу и учиться! Просто передать не могу – как хорошо. Я сейчас там при деле, я занята, мозг занят. Можно быть в этой благословенной анестезированной коме законно. Сейчас вот допишу и пойду в читальный зал, а вечером, совсем после всего, зайду на ярмарку меда. Блин. Я даже не страдаю! Ужас! Ужас просто. Самый ужас – ведь это страдание придет…

Я сейчас немного макнусь в этот ужас – как опустить лицо в воду и открыть глаза – он мне так нравится! Он, черт побери, мне так нравится! Этот поганый предмет и объект. Ну какой же он классный, как же все могло быть интересно! И как же мерзостно, что я всем нутром чую, что именно интересно, а не хорошо. Что хорошо – это иначе. Что хорошо, мне показала моя голова. Показала давно, впечатала в сознание, запечатлела, отвратила от любого иного состояния. Почему я не согласна на интересное вместо хорошего?! Ну почему?! Почему я снова, и снова, и снова поступаю правильно и честно по отношению к самой себе и другим…

Что, интересно знать, вот прямо сейчас думают обо мне люди? Сижу на обеденном перерыве. Впереди – трехчасовой практикум, вечером – работа. Сижу над тарелкой с куриной лапшичкой и то судорожно дышу и сжимаю-разжимаю кулаки, то тупо смотрю в тарелку. И ничего не ем, а строчу в телефончик этот текст. Ндэ-э-э… Как бы так закончить, чтобы итог, резюме, цельность и красота повествования? Не могу. Все во мне оборвано, разорвано. Огромная у меня внутри кровавая дыра, полная кровавого месива и кровавой каши. Не могу красиво, только захлебываться могу. Нельзя сейчас плакать. Сейчас надо дожить еще полчаса и включить мозги вместо чувств. А вечером, после учеников, после меда… Ну там уж как-нибудь. Там можно будет идти до дома подскоком, благо будет уже темно, никто не увидит, не испугается. Нельзя ранить людей собою. Нельзя, потому что нельзя. Надо людей беречь, всех, даже совсем незнакомых. Надо сейчас поберечь себя, а то я лягу лицом в тарелку и ничего не буду делать, а только помирать. Или уже померла. Что-то не очень понимаю. Пойду. Пора.

Глава 6

Помните, в Амели есть фраза: «Время идет и ничего не меняется?» Ага, думали, что скажу – это обо мне. Нет, это не обо мне. Это как раз закончилось. Вообще все закончилось. Выжженная пустота. Вчера вернулась домой и поняла – отпустило. Прошло. Сегодня мой прекрасный Принц позвал меня погулять и «помириться». Я, дурочка, пошла. Ага. Что-то много междометий у меня получается на такой маленький кусочек текста. Слова тоже подзакончились.

В общем – я пришла в назначенное время в назначенное место. Стою напротив него, смотрю ему в лицо. И понимаю, что в каком-то другом мире, в каком-то другом времени происходит все иначе. Вся вот эта чепуха, все эти «я тебя тоже люблю, но не могу с тобой быть» – этого просто нету. Там я встречаюсь с ним сегодня, а он мне говорит, мол, чушь это все и ошибка сценаристов. И мы беремся за руки и начинаем новый этап биографии, тот, что вместе. А здесь, сейчас, то есть вчера, – я стою, а напротив меня стоит человек, который мне сил нет как нравится, от которого я, возможно, и детей согласилась бы родить… Стоит и мнется с ноги на ногу и не подхватывает меня на руки, чтобы внести в свою пещеру и заняться возможным продолжением рода. Нет, он стесняется, смущается, ему стыдно, он хочет восстановить мое о нем хорошее мнение. Он хочет выкрутиться. А я смотрю и вижу только одно. Вижу, как картинку-переводилку отрывают от листочка. Вижу, как образ расслаивается, как все то, что мне безумно нравится, остается на фантике, на яркой манящей обертке. Вижу, что реальный-то человек совсем другой. Вижу, что сама переводилка и отслоилась с дефектами, и не такая яркая, и кривая.

И он все меньше мне нравится.

Он говорил мне, что ему жаль, что так сложилось. Что я такая хорошая, и он так хотел бы чувствовать иначе. А мне непрестанно хотелось сказать только одно: «Целуй меня уже и перестань молоть чепуху. Или закрой рот. Другими способами им не пользуйся». И все эти сорок минут, что я слушала, шла рядом и по большей части молчала, у меня было ощущение, что мне делают внутриполостную операцию – выглядит все это ужасно, только вот боли я не ощущаю.

Он говорил и говорил. Он был очень рад, что я добрая, что я не грущу, что я все понимаю, что я ничего от него не хочу. Я же помнила, как тот, другой Он остановил меня на набережной действием вместо любых совершенно бессмысленных в любви слов. Я шла и помнила, что бывает иначе. У меня стойкое ощущение, что прекрасный Принц хочет с моей стороны каких-то действий. А мне вдруг стало скучно, стало совершенно не интересно.

Я вчера вернулась домой и просто легла спать. Ни поплакать, ни постараться не плакать, ни написать сто тыщ слов в дневник, ни самоанализа. Я пришла домой, переоделась, поужинала, почитала книжку по работе и легла спать. Сегодня я проснулась, съездила на учебу, поехала на работу, провела три занятия и вот сейчас возвращаюсь домой. Скоро моя станция, скоро мне выходить и ритмично, упруго топать ногами двадцать минут об асфальт, приближая свое тело к тому месту, где я поужинаю, дочитаю, предположительно, книгу и лягу спать.

Есть только во всем этом одна небольшая проблемка. Я сама. Дело в том, что во мне уже раскрутился маховик чувств. Огромный, с лопастями, похожий на Саяно-Шушенскую ГЭС. И сейчас он перемалывает меня саму, поскольку извне поступление событий закончено. Надо сказать, что у меня сейчас вообще есть три состояния – рабочее, удивленное, анабиоз. Рабочее функционирует на учебе и на работе. Анабиоз – дома. А вот удивление возникает в моменты, когда я остаюсь наедине с собой и вижу то, что со мной происходит.

Во мне возникло что-то такое прекрасное к совершенно реальному человеку. Такое сильное, неумолимое. И вдруг человек исчез, оказался совсем-пресовсем другим. Можно сказать – человека никогда и не было, а была только сенсимилья в моей голове, иллюзия. И я понимаю, что единственный путь, которым я могу сейчас следовать и который не приведет к саморазрушению – разобрать на запчасти вот эту ГЭС, возникшую из небытия. Я сейчас должна взять самое чудесное, что когда-либо возникало в моей душе, и собственноручно уничтожить. Прям притча по чертова Авраама или как там его, который единственного ребенка пошел боженьке в жертву приносить. Только у него был боженька, а у меня, кроме меня, никого нету. И только я себе судья. Так что я сейчас буду заниматься уничтожением части себя, в целях уберечь себя от самоуничтожения. Ох, ну ни фига ж себе, дорогая редакция. Берем пилу, жгут, йод. И отпиливаем кусок тела, чтобы гангрена не распространилась, и не умер весь организм.

Так вот, я умничка же, я же здоровая, ха-ха-ха, я придумала, как быть. Я найду себе безропотную жертву. Того, кому я совершенно не нужна, кто занят своею жизнью. И предложу ему себя. Он, что логично, отринет меня, как полагается по законам жанра. Я переживу формальное каноническое расставание, смогу назначить эту мифическую личность на роль черного лебедя и покоиться с миром. В смысле – упокою с миром часть себя. Так что все снова упирается в реального живого человека, которого можно пустить в расход, который не откажется от предлагаемой роли.

Бог ты мой! Ну вот снова все упирается в реального человека. Ну почему нельзя обойтись границами моего разума?!

Ведь это так сложно, так мало предсказуемо и плохо прогнозируемо. Ведь я только что с граблей реальности – и снова надо устроить себе древком по лбу. Я не хочу! Сил моих нету. Я не хочу чувствовать и слышать те звуки, которые издает трупенеющая часть моего нутра. Я не хочу снова ввязываться в людей! Я хочу слушать грустную громкую музыку, я хочу, чтобы события вот как-то так сами меня нашли и произвелись бы. Как же я этого хочу! Как же я хорошо понимаю, что это невозможно…

Мы вернулись к тому, с чего начали. Только полюс изменился. Мне нужен сейчас не тот, кто будет меня любить, кто проявит меня с пленки мироздания, увидит и превратит меня в реальность из потенции… Мне нужен тот, кто меня убьет, кто уничтожит, закончит. Кто переведет меня обратно внутрь мира моих мыслей. Я ведь помню! Я ведь знаю, как оно все должно быть! Как люди чувствуют, как они поступают… Я же была там, это же было со мной.

Никак не удается мне увернуться, меня затягивает в воронку памяти, как в вентилятор. Меня перемалывает то, как это – маховик – было в прошлый и единственный раз. Тогда, когда мы стояли с Александром на набережной, перестав целоваться и ничего не понимая, а только ощущая. Ощущая, что прыгнули в другую реальность, что ничего в ней не знаем, что друг друга знаем только на ощупь, что это первый шаг в очень долгом пути.

Мы тогда только смотрели друг на друга, потому что любые слова были фальшивыми. Я чувствовала, как эти слова зарождаются во мне и тонут, поднимаются и уходят. Как они все не годятся. Он выглядел так же, он иногда вздрагивал губами, гладил и смотрел на меня, а я на него. Знаете, так рассматривают друг друга люди после очень долгой разлуки. Так рассматривают прекрасную картину с тысячей смыслов. Так рассматривают небо, пытаясь предсказать погоду, или очень сложную формулу. Смотрят, прощупывают взглядом каждый сантиметр. Кажется, что это ощущается кожей, физически. Кажется, что идет сонастройка, калибровка, выравнивание параметров приборов.

Мы не нашли, что же нужно говорить. Мы молча продолжили идти в сторону моего дома. Внутри меня было гулко и пусто, я даже не волновалась, я просто очень боялась, сама не зная чего. Я шла и понимала, что нам надо объясниться, а еще – расстаться, а еще – дойти до моего дома. А ужаснее всего – мы увидимся снова. Все – не убежать, оркестр настроил инструменты, и теперь шоу может только продолжаться. Мне было так неловко, как бывает в кабинете у гинеколога на плановом осмотре. А еще мне было очень хорошо. Очень, непередаваемо сильно – спокойно. Казалось, что это несочетаемые состояния, что меня несколько, что я разлетаюсь на какие-то лоскуты, что прямо сейчас я могу поступить тысячью разных способов, а надо выбрать единственно верный.

Я остановилась, захлебываясь, с присохшим к небу языком, дрожащими руками и колотящимся сердцем. Я нервически беззвучно смеялась и боялась говорить. Саша остановился тоже, повернулся ко мне, сглотнул. Было видно, что он в таком же состоянии, и так же не ожидал его. Нас обоих кинуло из одной крайности в другую. И теперь нужно было найти какую-то точку опоры.

– Я люблю тебя, – практически спросил, а не сказал он.

– А я тебя. Люблю тебя, – практически промолчала я.

Это было совершенной правдой. Я полностью и безоговорочно его любила! Я не была ни влюблена, ни очарована. Я любила его каждым местом своей души, я хотела быть с ним без каких-либо оговорок и условий. Но меня колотило от того, что так ведь не бывает – любовь нужно выносить, наработать, она не сваливается на голову. И тем более – о ней не говорят вот так – сухо, поспешно, неподготовленно. Мне страшно хотелось той его смелости, с которой он все это начал. Мне страшно хотелось того своего бесстрашия, с которым я это начала. Но этого всего не было, осталось только чувство полнейшей некомпетентности и неумелости. Я спросила:

– Ты проводишь меня прям до дома?

Каким это было спасительным идиотизмом! Это было отрезвляющей реальностью, неумолимым фактом, чем-то из этого мира.

– Да, конечно. Я завтра могу за тобой зайти? Ты оставишь свой номер? Я только завтра назад уезжаю. Нам еще две недели до отъезда, а потом на полтора месяца.

– Телефон есть, звони, я напишу тебе сейчас. Завтра я после трех буду свободна до самого вечера.

И мы продолжили идти. Сперва под ногами были колючки, наступать было больно и смешно. Тело не слушалось, сопротивлялось. В памяти всплыл фильм «Люди в черном» и сцена, как таракан влезает внутрь человеческого тела. Постепенно я как-то вошла, ритм успокоил и укачал. Идти было действительно далеко. Я почувствовала, что больше не сжимаю его руку, а он не сжимает мою. Мне стало удобно. А потом я почувствовала, что мне снова хорошо, что-то спокойствие, так ярко контрастировавшее с общим состоянием, возобладало, что я знаю, что мне делать.

Мы очень синхронно меняли свое поведение, очень слаженно. Так и должно было быть. Мы остановились – он утянул меня под большой тополь, стоящий чуть поодаль от тротуара. Это были задворки, уже относительно близко от моего дома – я назвала ему адрес, он представлял уже сколько и куда идти. Мы целовались и занимались любовью, только без раздевания и непосредственно секса. Как танец бачата – все есть, и ничего нет. Тело отзывалось, эмоции затапливали, чувства формировались, превращаясь из химического ожога в любовный напиток. Тот тополь я помню фотографически: пожелтевшие по краям листья, толстенный шершавый ствол с серым налетом, коричневый внутри, широкие, бугристо выступающие корни. Я помню все, что мы делали, но совершенно до сих пор не могу поверить, что мы действительно это делали. Сознание утонуло, не выкидывало никаких ассоциаций, аллюзий или образов. В какой-то момент я снова ощутила, что мне довольно, что больше, дольше и дальше я не могу. Я остановила его, я целовала его, успокаивала, утихомиривала. Он замедлялся, слушался меня. Мы долго еще стояли, доцеловываясь, выныривая из транса на поверхность. И снова пошли к моему дому, но уже совсем иначе – он обнимал меня за плечи, я полулежала на его плече головой.

– Ты мягкая, как кошка, и пушистая.

– Я не очень люблю кошек и чихаю от них.

– Я тоже чихаю, но очень люблю. У нас на даче живет такой здоровый серый кот! Зверюга! Совершенно самостоятельный, приходит только пожрать. И мать-кошка, как мать-волчица в «Маугли», помнишь?

– Нет, не помню, надо будет перечитать. А какая она там?

– Ракша, в переводе – «демон». Добрая и бесстрашная, и очень страшная для других. Она мне очень нравилась, когда я был маленьким. У меня есть племянник, я ему эту книжку сейчас часто читаю – заразил его. Я ее, наверное, наизусть уже могу рассказывать. Ты как та волчица, раз не любишь кошек, хорошо?

– Хорошо! Мне нравится быть такой, как ты сказал. Правда, кажется, я этого совершенно не умею.

Он периодически целовал меня в волосы, а я тянулась к его шее. Меня распирало – мужчина, настоящий, мой! Теплый, колючий, пахнущий чем-то пьянящим, твердый на ощупь. Не недосягаемый, состоящий сплошь из куртуазности и загадки. Не нарисованный воображением образ. Нет! Физический, плотный. Я могу его трогать, я могу его нюхать, я слушаю его голос и смысл доходит с запозданием – сперва я ловлю звучание и начинаю звучать в унисон. Он держит меня, крепко, иногда – сжимая до боли. Он взволнован, он уверен в происходящем, так же как я, он не механистичен – он искренний насквозь, он робкий и напористый одновременно. Откуда-то я знала, что и как надо делать. Было такое чувство, словно бы в картину моего мира вложили идеально подходящий фрагмент, и стал ясен ее смысл, стало понятно – что же изображено. Как, когда собираешь пазл и вкладываешь детальку с лицом.

Я написала ему на руке номер моего телефона – ручка была, а вот бумаги не нашлось. Он написал мне на запястье свой, хоть и в другом городе, а, значит, толку с этого было мало. Ромин номер мы знали на память, так что тут вопросов не было. Мы условились, что завтра около полудня он мне позвонит, и мы днем увидимся, как только я разгребу свои хозяйственные обязанности. Куда мы пойдем, что будем делать – все это как-то не пришло нам голову, а, значит, и не прозвучало.

Теперь мне предстояло вернуться домой, не подавая виду, что моя жизнь изменилась до неузнаваемости, и я совершенно другая. Что все, тяготившее меня, заполнявшее пространство и мысли, не имеет больше никакого значения, а осталось только как форма. Мне казалось, что я свечусь, что надо бы набросить на себя покрывало. Ужасно не хотелось, чтобы кто-то о чем-то догадался. Мне вообще страшно не хотелось, чтобы кто-то меня видел. Я словно бы надела костюм и нанесла грим, пока поднималась в лифте на свой этаж. Пока я отпирала дверь, разувалась и ставила обувь, в моей голове гулко билась мольба: «Пусть никого не окажется дома! Пожалуйста, пусть я сейчас смогу тихонечко проскользнуть к себе и упасть навзничь, закрыть глаза и уплыть туда, откуда только что пришла». Но меня встретили традиционным:

– Ира, вынеси мусор и выгуляй Бобку.

Я взяла мусор и внутренне благословила Бобку за то, что она дает мне еще полчаса своей прогулки на одиночество. На мгновение у меня промелькнула мысль: «А вдруг я выйду и увижу Александра?» Я ведь не вынесу этого, я больше не могу, мне надо отдышаться. Я затаилась, спряталась внутри своей головы и вышла из подъезда, словно в открытый космос из шлюзовой камеры. Но его не было, он ушел. И это было очень хорошо.

Мы с Бобкой пошли в парк, ноги непроизвольно несли меня как можно дальше от того пути, которым я только что возвращалась домой. Новая прекрасная реальность была еще слишком молода и уязвима, по ней нельзя было шлепать грязным собачьим лапам и одинокими моими ногами, ей надо было дать время и тишину.

Глава 7

На следующий день я жила, чувствуя себя корабликом в стеклянной бутылке. Я чистила картошку, резала овощи, отбивала и жарила мясо. Мыла полы и пылесосила чудовищные красно-коричневые синтетические ковры. Ходила по разным продуктовым магазинам.

Но до всего этого я гуляла утром с Бобкой. Она не моя собака, но любит меня. С первого же знакомства Бобка обосновалась у меня под кроватью и всячески стала проявлять благорасположение, которого я никоим образом не пыталась добиться. Псина эта старая, добрая и маловоспитанная, так что общение наше было предельно панибратским. Я очень любила гулять с нею, особенно утром, около половины седьмого, когда на улицах, кроме дворников, практически никого и нет. А если доведется встретить прохожего, то на лице его читаешь либо целеустремленность, либо озадаченность – зачем я здесь? И собаководы.

Ноги сами понесли меня к тополю, Бобка тянула за поводок – рвалась к любимому маршруту. А меня влекло проверить – правда ли все, не превратилось ли поутру вчерашнее в, допустим, тыкву. Пройдя порядка пятисот метров, мы свернули вглубь дворов, и я увидела – все на месте. Дерево стояло большое, раскидистое, покрытое влажным налетом от прохлады ночи, под ним было натоптано.

И тут во мне что-то вспыхнуло – натоптано! Это мы натоптали, наши следы! Трава была не просто примята, а вдавлена в землю, скомкана, покрыта толстым слоем песка и пыли. Радость, гордость, смущение, ликование – я на знала, что выбрать из этой гремучей смеси. Руки вспомнили прикосновение к жестким курчавым волоскам, к длинным прямым холодным прядям, жаркой сухой коже. Дыхание перехватило, из глаз брызнули горячие слезы, захотелось прыгать, пищать и хлопать в ладоши, встать на цыпочки. Псина моя что-то почувствовала и, подбежав, встала лапами мне на колени. Мокрые, холодные и царапучие собачьи когти сразу вернули меня в момент реальности. Голова немного закружилась, пульс сбился.

– Псинка ты моя милая, добрая. Пойдем дальше.

– Гав-гав.

Бобка стала первым живым существом, засвидетельствовавшим квантовый переход и сдвиг тектонических плит моей души. Она попросилась с поводка и умчалась, загребая задними лапами по диагонали, нюхать собачье радио в кусты. А я развернулась в обратную сторону. Я старательно медленно брела домой, а перед глазами у меня плыли совсем другие картинки. Там не было ни желтого здания школы, ни пыльного чугунного забора, ни обколотого по случаю ремонта асфальта. Я брела домой и запечатывала свои чувства, прятала их под спокойной поверхностью, надевала маску.

В полдень раздался телефонный звонок, но он был не мне. Через полчаса еще один, я сняла трубку.

– Добрый день, позовите Ирину, пожалуйста.

– Добрый день, это я.

– Привет! Я старался сделать максимально официальный тон, не знал – можно ли афишироваться или лучше кем-то представиться.

– Официальный тон получился, запомни его, он годится. А представляться лучше не надо, дежурной вежливости и приветствия должно вполне хватить.

Телефонный аппарат у нас был старый, не просто проводной, а с коротким проводом-пружинкой, которую можно наматывать на палец. Стоял он в прихожей на тумбочке, рядом был табурет, слышно было все и всем, кто захотел бы услышать. А дома были все. Выглянула Бобка, услышав мой голос. Поняла, что не ей, и ушла обратно в свое кресло.

– Только недолго, хорошо?

– Я приду к тебе через два с половиной часа, буду ждать во дворе на лавочке, за которой растет высокий шиповник.

– Хорошо. Мне что-то взять? Там пасмурно.

– Нет, не надо, я возьму все, что придумал.

– А что придумал?

– Я придумал нам хороший парк и кое-что к парку.

– Здорово! Хорошо, я буду к этому времени.

Я положила трубку и снова ушиблась о поднимающуюся волну ликования. На улице было пасмурно и тепло, но дождем не пахло. А значит, быть на улице можно очень долго.

Я дождалась приготовления обеда, сделала тем временем необходимые уроки и сообщила, что пойду гулять и играть в волейбол к реке на спортплощадку. Что вернусь, видимо, поздно. Создавать видимость богатой событиями жизни я научилась хорошо – к человеку, у которого много интересных дел, почти никогда нет вопросов.

К назначенному времени я поняла, что можно бы нарядиться, я же девочка, а девочки на свидания наряжаются. Эта задача поставила меня в тупик. Вчера на мне были босоножки, джинсовая короткая юбка и футболка – ничего примечательного. Сегодня передо мной был шкаф, в котором было не очень-то и много другого ничего примечательного. Я вынула удлиненную синюю юбку-трапецию из плащовки и к ней красно-белый полосатый топ на утяжке под грудью. Очень захотелось соломенную шляпу, но таковой у меня не было, так что волосы я свернула на затылке и закрепила двумя деревянными японскими палочками для еды. А на руку надела несколько плетеных браслетов – результат попыток привития себе любви к рукоделию. Обулась я в кеды – парк не очень благоволил босоножками. Видок получился не столько красивый, сколько прикольный и очень гранжерский. Я почему-то ожидала увидеть в зеркале стиль прованс, а увидела девчонку из гаража, только почему-то в юбке. Времени на переодевания не было, но браслеты я решила снять – они были определенно лишними.

Спускаясь в лифте, я вспомнила, что можно откупорить бутылку с джинном и выпустить чувства, но вместо утреннего ликования пришли страх и тревога – а вдруг все не так, вдруг все неправильно, вдруг я ошибаюсь или делаю что-то плохое. Я же почти не знаю Сашу, мне же совсем мало лет – я утром вела дневник наблюдений по ботанике и читала летнюю школьную программу.

Когда я выходила из подъезда, меня потряхивало и хотелось убежать, спрятаться, чтобы меня никто и никогда не нашел, ничего не узнал. Мне почему-то стало очень стыдно за себя, хотя вообще-то это чувство приходило крайне редко. Между тем, я шла за угол дома к зеленой деревянной скамейке, скрытой в шиповниковых кустах. А там, опершись о доски одним коленом, засунув пальцы рук в карманы джинсов и глядя себе под ноги, стоял Александр. Он поднял взгляд, когда я была уже довольно близко. Я улыбнулась, но это была не вся я. Он улыбнулся, и это был весь он. Целиком. Он двинулся в мою сторону и обнял меня. Я чувствовала себя пластмассовой. Необходимость таиться от окружавших меня людей, привычка к тому, что никому до меня нет дела, привычка к плохому делали свое. Я не могла поверить и довериться происходящему, у меня было ощущение, что все не то и не так.

– Что такое? Что случилось? – спросил он еще до того, как я сама успела найти какие-либо объяснения происходящему.

– Я не знаю. Саш, я как-то не в себе с утра.

– Ты боишься? Я что-то не то сделал? Поторопил?

– Ты все хорошо делаешь, мне очень нравится все, что ты делаешь. Я просто не могу пока в это поверить.

Вторая часть меня, та, что вставала утром на цыпочки и миловала доброго пса, взяла верх. Сомнение ухнуло куда-то глубоко, но не исчезло. Оно тихонечко рокотало со дна, что все быстротечно, что все скоро кончится, что это не настоящее, а только эпизод, мимолетное отвлечение основного сюжета. Надо было заставить его замолчать или, хотя бы, заглушить. Ну или просто отвлечься. Я взяла Александра за руку, погладила по ладони, потом провела пальцами по шее. И внутреннее мое состояние обрело стабильность. Вот он, мой любимый. Добрый и замечательный он, который есть. Даже если исчезнет потом – он есть сейчас. Я обняла его, прижавшись, как могла, крепко. Он гладил меня по волосам, а я замерла, разрываемая изнутри радостью и тоской пополам, перекидывающаяся из одного в другое, помимо своей воли. Вынужденная молчать, чтобы не дать хода той реальности, вероятность которой так велика, но так чудовищна для меня. И, напротив, освобождая место тому миру, который только начинался, но мог и должен был стать основным, главным, а лучше – единственным местом моего обитания.