Текст книги "У смерти женское лицо"

Автор книги: Марина Воронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Волей Голый дорожил не особенно – он дорожил жизнью.

Он знал, что его поведение после ареста не будет иметь ровным счетом никакого значения. Человек, попавший в лапы легавым, может молчать, как рыба, но может и расколоться.

Может расколоться, ясно? И Голова не станет сидеть и ждать, гадая на кофейной гуще, он просто пошлет весточку по тюремному радио, и утром Голого найдут в камере холодненьким. Он либо удавится на шнурках, либо вскроет себе вены – ясное дело, сам! От угрызений совести или там от наркотической ломки – кто его, рожу уголовную, знает...

Он встрепенулся, выныривая из пучины тревожных мыслей, только сейчас сообразив, что ненароком закемарил на боевом посту. «Ай-яй-яй, – подумал он. – Узнал бы про это Голова, и никакого ареста не понадобилось бы. Говорила мне мама – не смешивай... Портвейн с водкой, а сверху еще и шампанское – это же с ума надо было сойти!»

Он повел подбородком, разминая затекшую шею. В кабине «уазика» по-прежнему было нестерпимо жарко и все так же воняло всякой дрянью, но что-то изменилось. Что-то было не так, и через секунду, окончательно проснувшись, Голый понял, что именно его насторожило: в кабине было тихо...

Муфлон перестал петь.

Он сосредоточенно вертел баранку, прищуренными глазами глядя вперед. Голый тоже посмотрел вперед, но почти ничего не увидел. Они двигались в густом, совершенно непрозрачном облаке пыли, словно ненароком заехали в хвост какой-нибудь заплутавшей в дебрях российского бездорожья кометы. Голова кометы маячила метрах в двадцати от них, то возникая, то снова скрываясь в желтовато-серых завихрениях пылевой туманности. Насколько мог судить Голый, перед ними, отчаянно пыля, двигался какой-то фургон – мебельный или хлебный. В общем, происходила обычная дорожная хренотень, и Голый никак не мог взять в толк, отчего у Муфлона вдруг сделалось такое выражение лица, словно он пилотировал горящий бомбардировщик, прикидывая, катапультироваться ему или вмазать по вражеской мех-колонне а-ля камикадзе или, скажем, капитан Гастелло. Впрочем, отчасти Голый был даже благодарен лоху в автофургоне: по крайней мере, он заставил Муфлона замолчать.

– Вот козел, – зевая во весь рот, пробормотал он. – Не пыли, пехота!

– Не нравится он мне, – сквозь зубы отозвался Муфлон.

– Не нравится – не ешь, – лениво и плоско схохмил Голый. – Ну, ты чего? Неохота пыль глотать – обгони его на хрен.

– Не пускает, – коротко и исчерпывающе ответил Муфлон.

– Чего? – не сразу поверив услышанному, переспросил Голый. – Чего-чего? Как это не пускает? Этот валенок решил тут гонки устроить, что ли?

– Хрен его знает, что он там решил, – сказал Муфлон. – Не нравится он мне, и все.

– Так, блин, – протянул Голый. Ситуация складывалась глупейшая, а уж Муфлон в ней выглядел дурак дураком, но именно это и настораживало – Муфлона Голый знал, как облупленного, и привык доверять его чутью, как своему собственному. То что его чутье пока что молчало, ровно ничего не значило, поскольку большую часть событий он, похоже, проспал. Обдумав все это, Голый немедленно ощутил острейшую неприязнь к незнакомому водителю фургона. – Так, – повторил он. – Надо его делать на хрен. Нравится, не нравится, а так мы до завтра никуда не приедем. Смотри, тут вроде поровнее. Давай, Муфлон!

Муфлон дал. Он вдавил педаль газа в пол и слегка подался влево, провоцируя водителя фургона, и тот немедленно клюнул, тоже бросив свою колымагу влево – слишком далеко, и тогда Муфлон, коротко матюкнувшись, заложил крутой вираж и обошел фургон справа. Двигатель «уазика» протестующе ревел, машину трясло, словно она готова была вот-вот с разгона вылететь по касательной за пределы земной орбиты, но пыльный борт фургона – это была хлебовозка, уходил назад с томной неторопливостью, и, взглянув на спидометр, Голый понял, в чем кроется причина этого таинственного явления: их скорость едва-едва перевалила за восемьдесят километров в час. Тут он вспомнил, что едут они не на «Феррари». В следующее мгновение борт грузовика вдруг начал стремительно приближаться, наваливаться серой запыленной стеной, у Голого ушла в пятки душа, а Муфлон, яростно, во весь голос матерясь, рванул руль вправо. «Уазик» наскипидареным козлом запрыгал по обочине, вытрясая из Голого душу, слева в каких-то сантиметрах промелькнула пыльная голубая кабина дизельного "газона а потом колеса снова нащупали дорогу, и теперь уже водителю фургона пришлось глотать поднятую ими пыль.

– Останови-ка, – яростно выдирая из бардачка пистолет, потребовал Голый. – Я ему, козлу, сейчас объясню правила дорожного движения.

– Нет, – сказал немногословный Муфлон, указывая глазами на что-то впереди.

Голый посмотрел вперед и увидел ехавший в сотне метров от них пыльно-серебристый "Лендровер-дискавери ".

– Мать-перемать, – сказал он с чувством. – Не деревня, а какой-то проспект Мира. Этот-то откуда?

– Это местный крутой, – пояснил Муфлон. Он уже понемногу начал отходить и, казалось, готовился снова запеть. Голый с тоской покосился на него. – Он ездил дань с полеводов собирать. Картошкой, блин.

– Очень смешно, – сказал Голый. – До чего Россию довели, пидоры!

Муфлон посмотрел на него с некоторым удивлением – приступы патриотизма у Голого случались реже, чем голосовые связки в заднице, и решил, что настал самый подходящий момент для хорошей песни, но тут маячивший впереди «Дискавери», водитель которого в отличие от Муфлона берег подвеску и, похоже, никуда не торопился, вдруг круто вильнул влево, резко затормозил и, стремительно сдав назад, почти полностью перекрыл дорогу. Дверца его приоткрылась, и Голый увидел, как в руке вылезавшего из машины человека блеснул длинный вороненый ствол.

– Засада, Муфлон! – не своим голосом заверещал он, бросая пистолет в бардачок и хватаясь за лежавший под сиденьем «Калашников» с откидным прикладом.

Муфлон не ответил, он все видел сам. В зеркале заднего вида маячил хлебный фургон, неуклюже ерзая, он тоже разворачивался поперек дороги. Шанс у них был, и неплохой: водитель «Лендровера» второпях слишком сильно подал машину назад, так что слева, со стороны капота, оставался узкий просвет. Правда, с той стороны на обочине росли какие-то кусты, но, в конце концов, они ехали не на велосипеде – кто-то когда-то задумывал «уазик» именно как вездеход.

Уже устремившись в просвет, Муфлон понял, что свалял дурака – обочина справа была свободна, а что там еще в этих кустах... Но сворачивать было поздно, если только он не собирался проехать прямо сквозь «Дискавери». «Уазик», конечно, был потяжелее велосипеда, но и до танка ему было ох, как далеко!

В лобовое стекло, как первая капля надвигающейся грозы, ударила первая пуля пробив его насквозь и застряв где-то в коробках с грузом, громоздившихся за спиной.

– В санитарную машину стреляете, суки! – заорал Муфлон, и Голый непременно оценил бы шутку, если бы ситуация не была такой дерьмовой... и если бы слова Муфлона были шуткой. Честно говоря, это больше смахивало на бред.

«Уазик» с грохотом зацепил своей плоской мордой квадратный капот «Лендровера», сдвигая его в сторону, и с треском вломился левым бортом в кусты. За мгновение до удара Голый выставил ствол автомата в окно и открыл огонь. Он увидел, как моментально сделалось непрозрачным и обрушилось вовнутрь миллионом осколков лобовое стекло «Дискавери», и понадеялся, что причиненный им противнику ущерб не ограничится только лобовиком. Ответная очередь безопасно пробарабанила по борту. Голый решил, что они прорвались, и они действительно почти прорвались, но чертовы кусты, как выяснилось, скрывали канаву.

– М-м-мать!!! – проревел Муфлон. – Я же видел ее!

«Уазик» накренился на левый борт, скользя по склону в пыли, дернулся, почти выровнялся, но в конце концов медленно, устало завалился на бок, бешено и бесполезно вращая пыльными колесами, которые нехотя остановились, когда Муфлон убрал ногу с педали газа.

Голый в два удара прикладом вывалил лобовик и выкарабкался наружу. Он не стал оглядываться на Муфлона, трудно копошившегося в кабине. Кажется, тот каким-то образом заклинился между сиденьем и рулевым колесом. Сейчас, похоже, было не до взаимовыручки. Дав короткую и бесполезную очередь через плечо, он бросился наверх по противоположному склону канавы, но запутался в кустах и упал, выронив автомат. Он раздумывал, бежать ему дальше или нагнуться за автоматом, не больше секунды, но этого хватило: с дороги, с расстояния в каких-нибудь три или четыре метра, по нему ударили из нескольких стволов. Голый затрясся в сумасшедшем брейк-дансе, щедро разбрасывая вокруг себя обрывки ткани, кровь и мозги. В него стреляли, пока не опустели магазины, так что то, что успокоилось, наконец, на дне канавы, уже очень мало напоминало человека.

Муфлон, оставшийся в кабине «уазика», видел расстрел во всех подробностях. Несколько капель крови и пара комочков того, что он не без оснований считал мозгами своего напарника, упали ему на лицо, но он не стал утираться. Он лежал неподвижно, боясь пошевелиться, чувствуя, как расползается по ногам горячее влажное пятно и теша себя безумной иллюзией – ему вдруг представилось, что, превратив Голого в мясной фарш, убийцы уйдут, забыв о нем. Будь у него время поразмыслить, он понял бы, что это чушь, но и тогда выбор был бы невелик – выскочить под пули с пистолетом в руке или остаться на месте и ждать развития событий.

Он остался на месте. Он даже закрыл глаза, чтобы сойти за мертвого. Это могло бы сработать – на него попало гораздо больше крови, чем ему казалось, если бы кто-то дал себе труд спуститься в канаву и заглянуть в кабину. Он лежал, ожидая хруста веток и шороха шагов, но вместо этого раздался негромкий стук и что-то округлое подкатилось к самому его лицу, слегка задев его щеку холодным краем.

Муфлон осторожно открыл глаза и посмотрел на эту штуковину. Штуковина лежала в сантиметре от его лица, все еще тихонько покачиваясь.

Он открыл рот, собираясь закричать, но не успел.

Граната взорвалась.

Глава 9

Заходящее солнце простреливало кабинет навылет, как вражеский снайпер. Косые закатные лучи, проходя между планками жалюзи, разлиновали стены и пол черно-красными полосами. Насыщенный табачным дымом воздух тоже был черно-красным, полосатым, и это было, черт возьми, красиво и как-то не по-российски цивилизованно. Раньше такое можно было увидеть разве что в каком-нибудь импортном кино про частных детективов в широкополых шляпах и их грудастых девок в облегающих платьях. Но то было раньше, а теперь косо светившее в кабинет сквозь щели в импортных жалюзи солнце было московским, и кабинет располагался в центре Москвы, и люди в кабинете сидели самые что ни на есть русские, но все равно черно-красные полосы на стене смотрелись красиво.

Вот только оценить эту красоту по достоинству было некому.

– Ох, дерьмо, – вздохнул Голова, прикуривая очередную сигарету и морщась от ее вкуса. – Ну, дерьмо. Вот так дерьмо.

– Ну, что ты заладил? – брюзгливо проворчал его собеседник. – Других слов, что ли, не знаешь?

– А зачем мне другие слова? – вяло удивился Голова. – Я релаксирую и для разнообразия называю вещи своими именами. Товар наш – дерьмо, и те, кто его вез – дерьмо, а уж те, кто их порешил, – и вовсе дерьмо. И сигареты твои – дерьмо, между прочим.

– Сколько платишь, такие и покупаю, – откликнулся собеседник. – А не нравится, кури свои.

– Жлоб ты, дорогой товарищ мент, – все так же лениво сказал Голова. – Царь Кащей. Это тебе, что ли, я мало плачу? Так вот, ты тоже дерьмо после этого. Так же, впрочем, как и я. Налей-ка.

– Во-первых, я тебе не мент, – сказал собеседник Головы, дотягиваясь до полупустой литровой бутылки и наполняя рюмки. – А во-вторых, цивилизованные люди во время деловых разговоров не пьют. По крайней мере, в таких количествах.

– С эпитетом «дерьмо», заметь, ты не споришь, – сказал Голова, беря рюмку.

– А я не гордый, – послышалось в ответ. – Только ментом не величай, потому как я в другой конторе работаю, и ты это отлично знаешь.

– Знаю, знаю... Ну, ты как там, готов? Тогда давай... за все хорошее.

– Хорошего мало.

– Вот за то, что осталось, давай и выпьем, – сказал Голова.

Они выпили. Голова не стал закусывать вообще, а его собеседник поднес к носу кусочек шоколада, понюхал и положил на место.

– Кстати, – сказал он слегка перехваченным голосом, – о том, что осталось. Сколько еще у тебя этой дряни на складах?

– Семечки, – отозвался Голова, затягиваясь сигаретой. – Тонны полторы. А почему тебя это вдруг заинтересовало?

Через его лицо, как полумаска, протянулась темная полоса густой тени, и оттуда, из этой полосы мрака, на собеседника неожиданно остро и недобро сверкнули два оранжево-красных огонька. Тот невольно вздрогнул, но сразу взял себя в руки: конечно же, это было отражение закатного луча, а не то, что ему почудилось спьяну.

– Мой шеф явно что-то затевает, – ответил он. – Я никак не могу узнать, что именно, но все признаки налицо.

– Какие признаки?

Голос звучал остро, совсем трезво, и от него по коже бежал холодок. «Куда до нас этим самым цивилизованным людям, – с легкой тоской подумал стукач. – Стакан водяры, и хоть бы хны, семерых трезвых за пояс заткнет».

– Тихий он стал, – ответил он, – спокойный. Ласковый даже. Со всеми за ручку, по имени-отчеству... Про здоровье спрашивает. Раз начал про здоровье спрашивать – это верняк. Какую-то подляну он затевает. Страшно мне, Голова...

– Страшно ему... Дитя малое, мать твою, – по-прежнему лениво сказал Голова. – Мне не страхи твои нужны, а информация. Может, последний груз – его работа? Ну, что ты молчишь? За что я тебе плачу, а?

– А кто тут платит? – деланно изумился стукач. – Ты что, совсем обнищал, поллитрами с людьми рассчитываться начал?

– Ты не шути, – предупредил Голова, – так ведь и дошутиться можно. Ты, насколько я знаю, один раз уже дошутился. Сто раз тебе, дураку, говорили... Ну, это ладно. Бабки – вот. – Он помахал в воздухе неизвестно откуда взявшимся веером банкнот. – За что я их должен тебе отдать?

– Твой груз уделал не мой шеф, – заговорил стукач. – Это вообще не наши. То, что осталось после взрыва и пожара, конечно же, попало к нам. Расследование проводил... в общем, один сопляк, он у нас недавно. Молодой, землю роет... Ну, ты знаешь эту сучью породу. Раньше служил в уголовке.

– О, – с преувеличенным уважением сказал Голова, – это спец. Как это его к вам занесло? По инвалидности, что ли?

– Не знаю, – огрызнулся стукач, – и знать не хочу. Ты слушать будешь?

– Икскьюз ми, – сказал Голова. – Сорри, ай эм хэви дранк. Поливай дальше.

– Кончай придуриваться, – сказал стукач. – Весело тебе? Сейчас вообще обхохочешься. Только деньги вперед.

– На, – сказал Голова, перебрасывая ему разлетевшиеся веером купюры. – За хорошую шутку ничего не жалко. Ну, и что же накопал этот твой инвалид?

– Погоди, – собирая деньги и пряча их в карман, сказал стукач. – Ты выпить не хочешь?

– Не хочу, – сказал Голова. – Точнее, хочу, но не сейчас. Кончай темнить, как цыганка на вокзале. Говори.

– Как хочешь, – сказал стукач, пожав плечами. Он плеснул себе из бутылки и залпом проглотил содержимое рюмки. – Так вот, – нюхая шоколад, заговорил он, – тебя натянули аптекари.

– Кто?!

– Ты что, глухой? Ап-те-ка-ри. Пара аптек закрылась после того, как их накрыли на торговле твоим товаром, остальные добровольно пошли на ревизию, и кое-кто выявил то же самое у себя. Ну, денежки, естественно, уже тю-тю, с этим они давно смирились, но тут у них взыграла совесть, профессиональная гордость и прочее дерьмо. В общем скинулись они и пошли к тамошней братве: вы, мол, наша «крыша», так не пора ли начать отрабатывать денежки? Ну, а у братвы расследования – сам знаешь... Так что твои полторы тонны – не такие уж и семечки, как видишь...

– Кто это сделал? – глухим, севшим голосом спросил Голова. – Кто конкретно это сделал?

– Ага, – сказал стукач, – заело? Не знаю я, кто это сделал.

– Узнай, – приказал Голова. – Узнай и сообщи. Чем быстрее, тем лучше.

– Это будет дорого стоить, – сказал стукач, снова наливая себе и Голове. – Риск велик. Боюсь засветиться.

– Ты меня бойся, приятель, – посоветовал Голова. – Я тебе не твой полковник. Без суда и следствия, как говорится.

– Это если успеешь, – сказал его собеседник, и рюмка Головы замерла на полдороге так резко, что часть водки выплеснулась на руку. – Да ты не смотри на меня, как Ленин на буржуазию, – примирительно продолжал стукач. – Просто не надо меня пугать. Знаешь, мне точно так же не улыбается подохнуть от рук твоих отморозков, как и тебе – быть застреленным во время ментовской облавы в твоем клоповнике. Мы с тобой сотрудничаем, а сотрудничество должно быть конструктивным, правда? Давай выпьем за успех нашего общего дела. Этих ребят я тебе, конечно, сдам, не беспокойся. Мне эти ковбои самому не нравятся, уж очень круто берут.

Они выпили, не чокаясь, и Голова снова закурил, молча наблюдая за сложными переплетениями дымных петель и завитков, клубившихся в полосах света. Вскоре солнце ушло за дома на противоположной стороне улицы, и красно-золотые полосы на стенах исчезли, а вместе с ними исчезла и та ничтожная доля очарования, что еще сохранялась в этой прокуренной комнате. Стало откровенно темно. Голова протянул руку и щелкнул выключателем настольной лампы. На столе вспыхнуло ослепительно-яркое пятно света галогенного светильника, заставив обоих на какое-то время зажмуриться. В кабинете было душно, а потерявший прозрачность воздух был грязно-серым от повисших в нем тяжелых слоев табачного дыма. Голова, поморщившись, включил кондиционер и раздавил недокуренную сигарету в переполненной пепельнице. Допивать водку почему-то расхотелось, общество собеседника тяготило. Голова всю жизнь не любил шкур, а этот тип был стопроцентной шкурой. У него даже морда была, как у шкуры, – подлая и хитрая, и Голова никак не мог взять в толк, почему этот чертов полковник вот уже больше полутора лет не может вычислить стукача в собственном отделе. Достаточно только на морду поглядеть... Или у них там все такие? "Ох-хо-хо, – подумал Голова, – ну и денек, ну и новости, хвостом их по голове! Замышляющий подлянку полковник и оборзевшая братва из глубинки. И все, что характерно, на наш редут. А у меня вместо пушек – эта шкура...

Ничего, – решил Голова, с откровенным неудовольствием разглядывая собеседника, – он у меня еще поработает. И неплохо поработает. Поработает на совесть, именно потому, что шкура гнилая, барабанная и за жизнь свою поганую дрожит мелкой дрожью. Мы же с ним накрепко повязаны, я на тот свет – и он вслед..."

Стукач тоже закурил. Курить совсем не хотелось, воздуха в помещении и так практически не осталось, но он все равно закурил: привычный укол жадности, когда Голова взял сигарету из его пачки, заставил его сделать это. Это было мелко, более того – это было смешно, и майор ФСБ Гаврилин полностью отдавал себе в этом отчет, но он знал и другое: себя надо если не уважать, то, как минимум, любить, и жить с собой в мире, а иначе остается разве что застрелиться. Он с отвращением вдыхал теплый дым, с силой выпуская его вверх, и с неудовольствием думал о том, что завтра прямо с утра придется-таки заняться этим дохлым делом, иначе, сколько ни крутись, конец будет один – дырка.

– Я пойду, пожалуй, – сказал он. – Засиделся я у тебя сегодня.

– А водка? – спросил Голова. На губах его заиграла кривая улыбочка, яснее всяких слов говорившая о том, что он прекрасно осведомлен о недостатке своего информатора.

– Сам допьешь, – сказал Гаврилин, сделав над собой усилие и ненавидя себя за то, что ему пришлось это усилие делать. – Будь здоров, Голова.

– И тебе того же, майор, – сказал Голова, не глядя в его сторону.

После того как стукач ушел, тихо прикрыв за собой дверь, Голова выпил еще одну рюмку водки, докурил сигарету и стал звонить кому-то по телефону – как бы то ни было, дела ждать не могли.

* * *

Городок был как городок, таких на бескрайних просторах Среднерусской возвышенности насыпано без конца и края: двенадцать школ, два интерната, молоко– и хлебозавод, винно-водочный, опять же, тепличный комбинат, пять церквей и даже одна синагога, со стен которой не успевали стирать появлявшиеся, словно по волшебству, свастики, два замызганных, хронически недостроенных микрорайона и огромный, серо-буро-коричневый частный сектор, который, стоило ударить первым заморозкам, немедленно окутывался вонючим дымом сжигаемого в печах торфобрикета.

Это ничем не примечательное местечко носило столь же непрезентабельное, как и оно само, название – Гвоздилино, и располагалось у впадения почти целиком скрывавшейся в зарослях гигантских лопухов речушки Стынь в Тешу, которая, в свою очередь, впадала в Оку недалеко от Мурома. Особенных географических и иных природных красот в окрестностях Гвоздилина не наблюдалось, зато наблюдались две большие войсковые части, на протяжении всего последнего периода новейшей истории оказывавшие огромное влияние на жизнь города в целом и на судьбы отдельных его обитателей в частности. Не говоря уже об оживлении, которое привносили обитатели двух военных городков в торговлю табачными и винно-водочными изделиями, это был неиссякаемый источник женихов, из которого женское население города не уставало черпать, зная, что этот колодец никогда не удастся вычерпать до дна – об этом во все времена заботилось министерство обороны, дважды в год пополнявшее пересыхающий родник.

В последние годы в этом плане мало что изменилось, вот разве что женихи приобрели нехороший голодный блеск в глазах и заметно полиняли с виду, утратив молодцеватую выправку и своеобычный армейский лоск. Правда, в самоволки они стали ходить не в пример чаще, но толку от них было мало: в первую очередь их занимал вопрос, чего бы пожрать, и, чтобы добиться от них чего-нибудь путного в постели, приходилось предварительно откармливать их, как кабанчиков, что по нынешним временам получалось довольно накладно.

Впрочем, все было не так уж плохо, поскольку состояние семенных желез защитников отечества волновало только женское население Гвоздилина, да и то не в полном составе. Молодежь мужского пола быстро сообразила, что из бедственного положения армии можно извлечь немалую выгоду. Да и как тут было не сообразить, если, выйдя поутру на городской рынок, можно было запросто наткнуться на усатого прапорщика, торчащего посреди овощного ряда с полным рюкзаком гранат, похожих на невиданные ребристые огурцы! Местная братва быстро смекнула, что почем, и безобразие было пресечено в зародыше: в самом-то деле, не годится защитнику Родины торговать оружием на колхозном рынке! Дело моментально поставили на современную коммерческую основу, после чего стреляющее и взрывающееся железо десятками ручейков потекло во все стороны – преимущественно, конечно, в не столь отдаленную столицу. Обратно потекли деньги – тоже десятками мелких ручейков.

Кое-кому очень скоро стало казаться, что ручейков слишком много. «В конце концов, – рассуждал этот кое-кто, – говорить об интеграции – работа политиков, а наше дело – интегрироваться без лишнего гнилого базара». Процесс интеграции в торговле оружием, как и в политике, не обошелся без эксцессов – кое-кого свезли на городское кладбище и закопали в суглинок при большом стечении народа, в основном плечистого и бритоголового, кто-то сел за проволоку и писал оттуда девушкам прочувствованные письма о загубленной на корню юности, но в конце концов все утряслось, как утрясается все и всегда в этом старом добром мире. Все-таки все они были земляками, все выросли в этом городе и знали друг друга, что называется, с пеленок. Была выпита мировая, и усатые прапорщики вздохнули с облегчением – вся эта кутерьма наносила урон бизнесу, а каждый из них должен был, как ни крути, кормить семью, на отечество в этом плане надежда была невелика.

Городишко был, как уже упоминалось, мал, и потому, вполне естественно, все нити, ведущие к процветанию, сосредоточились в одних руках. Руки эти были, само собой, украшены татуировками, поскольку их обладатель уже успел отведать казенного гостеприимства. В колонии он познакомился с ворами в законе и пришел к выводу, что все они – просто замшелые козлы, живущие вчерашним днем и путающиеся под ногами у деловых людей. Это был весьма сомнительный вывод, но человеку, сделавшему его, повезло: когда он, выйдя на свободу, начал действовать в соответствии со своими убеждениями, единственный обитавший в Гвоздилино вор в законе по кличке Сява не проявил достаточной расторопности и отправился кормить рыбу – само собой, не в Стыни, где даже во время весеннего паводка воды было воробью по колено, а в Теше. Его так и не нашли, потому что на ногах у него был тазик с цементом, очень мешавший при плавании. Гвоздилинские стражи порядка вздохнули с облегчением, решив, что Сява подался в более богатые места, и даже не стали заводить по этому поводу дело – как говорится, баба с возу, коню легче.

Его более расторопный соперник аннулировал свою прежнюю кличку Мутный, звучавшую, на его взгляд, недостаточно солидно, и стал называть себя Папой – от простодушия, надо полагать. Постепенно он распространил свое влияние на весь Гвоздилинский район, после чего у него хватило ума остановиться, даже тех обрывков школьной премудрости, которые до сих пор гнездились в закоулках его памяти, хватало на то, чтобы сообразить: стремление откусить больше, чем помещается во рту, довело до плохого конца многих ребят покруче, чем он.

Отныне Папа единолично правил целым районом, что его вполне устраивало. Положение его казалось настолько прочным, что он мог позволить себе игнорировать отдельных остряков, за глаза величавших его Мутным Папой. Вся соль тут заключалась в том, что зубоскалили они за глаза и с оглядкой, что свидетельствовало о страхе, который в глазах Мутного Папы был эквивалентен уважению.

Жизнь с провинциальной неторопливостью шла своим чередом: в обмен на оружие в закрома сыпалась зелень, тихие коммерсанты исправно платили дань. Старая, как мир, формула «Вы платите – мы защищаем» в Гвоздилине работала как нигде, поскольку защищать своих данников Мутному Папе было не от кого. Пару раз в его район сунулись гастролеры из Мурома, причем вторая компания приезжала не столько на гастроли, сколько узнать, что случилось с первой. Они не только узнали это, но и в полной мере ощутили на собственной шкуре – ни одного Ильи Муромца среди них не оказалось, так что не осталось никого, кто мог бы вернуться и рассказать муромским авторитетам, что творится в этом чертовом Гвоздилине.

Вскоре Мутный Папа, как всякий солидный человек, обзавелся семьей. Он вряд ли смог бы объяснить, зачем ему это понадобилось, но, тем не менее, семья каким-то образом еще немного поднимала его в собственных глазах, а это стоило тех мелких неудобств, которые она причиняла. Подруга жизни родила ему дочь, которую Папа по-своему, пусть очень своеобразно, но все-таки любил. Дочери исполнилось полтора года, когда она впервые подхватила вирусную инфекцию. Разумеется, оснований для паники не было, дети болеют все время, но это была его дочь, черт побери, и Папа поставил на уши все коммерческие аптеки, в государственные он не заходил поскольку никто не лечит детские простуды с помощью клизмы и импортных презервативов.

Слегка заикающийся (не иначе, как от волнения) аптекарь выставил на прилавок целую батарею цветастых упаковок. Папа сгреб их все, невнимательно выслушал инструкции по применению, бросил на прилавок двадцать долларов и укатил в своем черном «Паджеро».

Через два дня он вернулся. Лицо у него было чернее, чем задний борт его «джипа». Одной рукой он сунул в лицо несчастному аптекарю вороненый ТТ, а другой – свидетельство о смерти, выданное участковым врачом, и акт медицинской экспертизы, в котором черным по белому было пропечатано: отравление лекарственными препаратами. Аптекарь позеленел и попросил неделю на то, чтобы разобраться. Папа дал ему два дня, после чего ушел, хлопнув дверью с такой силой, что посыпалось стекло, но не забыв при этом оставить возле аптеки пару человек, на тот случай, если у ее владельца вдруг возникнут какие-нибудь не совсем удачные мысли.

Тогда-то все и началось. Вернувшись в назначенный день в аптеку, Папа, вместо того, чтобы выслушать подробный покаянный отчет, неожиданно сам был призван к ответу и вынужден был признать, что дочка – дочкой, а «крыша» – «крышей». Грубо говоря, ему прозрачно намекнули, что в смерти дочери он виноват сам, поскольку допустил проникновение в город какого-то постороннего жулья, делавшего бизнес на смертельно ядовитой дряни. Мутный Папа взвился, словно его ткнули в зад раскаленным шилом. Он снова достал свой неразлучный ТТ, но слегка побледневшие аптекари стояли насмерть: «Можешь стрелять, Папа, – сказали они, – но если ты не возьмешься за дело, то не только не вернешь дочери, но и не получишь от нас ни копейки. Если ты не найдешь этого умника, Папа, – сказали эти клистирные трубки, – то мы сами найдем человека, который сможет нас защитить за наши деньги».

Папа понял, что деваться некуда: под угрозой оказалась его репутация. Кроме того, хотя мертвые и не возвращаются, за них можно – да нет, нужно! – мстить. Это, между прочим, тоже являлось вопросом репутации и престижа.

Мутный Папа взялся за дело – сначала неохотно, с ленцой, но, когда разосланные им люди начали возвращаться с пустыми руками, а две из пяти коммерческих аптек в его районе были закрыты за то, что торговали отравой, его стал мало-помалу разбирать охотничий азарт. Он заткнул аптекарям рот, просто освободив их на время от уплаты ежемесячной дани, и принялся искать по-настоящему.

Он никогда не стал бы Папой, если бы не умел добиваться своего. Два с половиной месяца поисков наконец увенчались успехом. Так бывает всегда: какой бы совершенной ни была система безопасности, в ней всегда находится брешь. Любой секрет перестает быть секретом, как только его узнает больше двух человек. Кто-то непременно обронит намек, и кто-то непременно повторит его слова, и в конце концов это дойдет до того, кто умеет слушать... особенно если ты готов платить за информацию.

Достойным завершением этой работы явился перехваченный груз и два убитых курьера – просто для того, чтобы этот московский крендель раз и навсегда усвоил, кто здесь хозяин. Чертовы клистирные трубки без звука оплатили выставленный Папой королевский счет за оказанные услуги и по собственной инициативе купили роскошный венок на могилку его дочери. Папа как раз направлялся на кладбище, чтобы взглянуть, как будет смотреться венок на фоне недавно установленного памятника в виде мраморного ангела с двухметровым размахом крыльев, когда сотовый телефон у него в кармане взорвался заполошной трелью.