Текст книги "У смерти женское лицо"

Автор книги: Марина Воронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Марина Воронина
У смерти женское лицо

Глава 1

По-настоящему большие города никогда не спят. Конечно, нельзя сказать, что они вовсе не замечают смены дня и ночи – право, это было бы слишком, особенно в нынешние тяжелые времена, от которых устали и сами города, и живущие в них люди. Ночью оживление на их улицах заметно спадает, но факт остается фактом: города, население которых перевалило за миллион, никогда не засыпают до конца.

Стоит ли в таком случае говорить о Москве, чье огромное сердце круглые сутки бьется в лихорадочном ритме, в часы пик достигающем предынфарктной ультразвуковой частоты? Нет, Москва не спит никогда, и длится эта бессонница уже не первую сотню лет. Кровь, нефть, деньги, электричество, кокаин, природный газ – в широких, как тоннели, артериях города с бешеной скоростью струится гремучая смесь, заставляя его веками бессонно таращиться в небо болезненно поблескивающими глазами фонарей. Их миллионы, и их лихорадочный блеск по ночам затмевает даже свет полной луны, не говоря уже о звездах, которые в московском небе может разглядеть только тот, кто ищет их там специально.

Высокий человек с телосложением борца-тяжеловеса и смешной фамилией, которая, сколько он себя помнил, доставляла ему массу неприятностей, остановился на краю тротуара, пропуская какого-то позднего лихача, неторопливо закурил и поднял глаза к небу. Выпуская дым из ноздрей, он невольно поморщился: затекшая за целый день сидения за письменным столом шея отозвалась ноющей болью, а тридцать шестая по счету сигарета казалась отвратительной, словно была набита конским волосом.

Разглядеть звезды ему не удалось: над улицей зависла полная луна, сиявшая, как недавно отчеканенная монета. Некоторое время он разглядывал луну с таким вниманием, словно пытался прочесть надпись, сделанную мелким шрифтом где-нибудь в районе Моря Дождей, потом пробормотал какую-то короткую фразу, в которой можно было разобрать только явственно прозвучавшее слово «дурак», бросил сигарету в случившуюся поблизости урну, огляделся по сторонам и ступил на проезжую часть.

На середине дороги ему пришлось остановиться и даже сделать шаг назад, чтобы не попасть под колеса ржавой «семерки», которая, ревя неисправным глушителем, неожиданно вывернулась из-за угла, бомбой пронеслась мимо и скрылась в плохо освещенном переулке. Человек молча проводил машину взглядом, профессионально отметив про себя, что водитель либо пьян, либо просто очень торопится, пожал плечами и закончил переход улицы, выбросив из головы и «семерку», и возникшие у него подозрения.

Миновав тускло освещенную витрину гастронома, он углубился в мрачные недра старых, затененных высоко поднявшимися деревьями дворов, прошагал мимо мусорных баков, привычно вспугнув пировавших там котов, и вошел в подъезд облупленной хрущевской пятиэтажки. Он поднялся на третий этаж по стершимся бетонным ступеням и отпер одинокий замок, врезанный в обшарпанную дверь справа от лестницы.

Перед тем как повернуть ручку и толкнуть дверь, он снова закурил и глубоко вздохнул.

Входить не хотелось.

Шагнув в пропахшую застоявшимся табачным дымом прихожую, он запер за собой дверь, привычно развернул корпус, чтобы не свалить плечом державшуюся на честном слове вешалку, не включая света, повернул направо и вошел в кухню. Включать свет ему было не нужно: во-первых, он знал каждый уголок квартиры, как свои пять пальцев, а во-вторых, здесь и так было достаточно света – прямо за незанавешенными окнами повисла похожая на мощный прожектор луна, заливая скудное убранство однокомнатной квартирки неприятным серебристо-голубым сиянием. В этом нехорошем свете знакомые предметы неуловимо меняли очертания и словно бы даже начинали исподволь шевелиться, ведя какую-то подспудную, почти незаметную, но явно злонамеренную передислокацию.

Это уже был самый настоящий бред, тем более неприятный, что он был совершенно несвойственным для плечистого хозяина квартиры, вовсе не склонного ко всякого рода оккультным заморочкам и начисто лишенного так называемой романтической жилки. Он всю жизнь считал себя трезвым реалистом и прагматиком, хотя вся его биография и даже обстановка его холостяцкой квартиры, которой постеснялись бы многие из тех, кого принято считать записными алкашами, криком кричали об обратном. Тем не менее, если бы кто-то осмелился сказать ему об этом, наглецу наверняка не поздоровилось бы. Впрочем, никто и не пытался открыть ему глаза – в среде его коллег подобные разговоры не культивировались, а те, кому полагалось знать о нем все по долгу службы, благоразумно помалкивали: если человек в наше время устроен таким образом, что работает не за страх, а за совесть, то его лучше не ставить в известность о том, что он неисправимый романтик – или, выражаясь современным языком, набитый дурак.

По-прежнему не зажигая света, он снял пиджак и аккуратно, так, чтобы, упаси Боже, не помять, повесил его на спинку стула – гладить пиджак было для него сущей пыткой. Двигаясь устало и замедленно, как простенький механизм, в котором наконец-то кончился завод, он расстегнул пряжку наплечной кобуры, стащил с себя опостылевшую сбрую и бросил ее на заваленный ненужными бумагами письменный стол, на полированной поверхности которого красовался большой горелый круг, оставленный не то приземлявшимся здесь НЛО, не то просто горячей сковородой. Пистолет глухо стукнул, улегшись в центр этого круга, и сразу сделался голубым в свете луны.

Тяжело ступая, человек вернулся на кухню, открыл кран и долго пил тепловатую, сильно отдающую хлоркой воду – во рту пересохло от усталости и бесчисленных сигарет, выкуренных на бесчисленных совещаниях. Вода помогала слабо. Говоря по совести, следовало бы основательно перекусить, но сама мысль о еде вызывала отвращение, что было отчасти ему на руку: насколько он помнил, в холодильнике не было ничего, кроме страшноватой бутылки с остатками кефира почти недельной давности и флакона уксусной эссенции – он опять забыл зайти в магазин.

– Мать твою, – без выражения проворчал он, тяжело опустился на табурет у окна и поднес к губам сигарету. Пока он пил воду, сигарета успела потухнуть – это была отечественная сигарета, отвратительная на вкус, но зато экономичная, потухавшая всякий раз, как о ней забывали. Порывшись в кармане, он нашел зажигалку и прикурил, недовольно поморщившись, – прикуренная вторично, сигарета показалась еще более отвратной.

Глаза горели, и он прикрыл их воспаленными веками, но от этого стало только хуже: веки поднимались сами собой, глаза резало, сна не было и в помине.

«Перевозбудился, – подумал он обреченно. – Перевозбудился, перетрудился, переутомился. Перекурил, передумал, переговорил... пропади оно все пропадом, скорей бы в отпуск!»

Он посмотрел на часы, циферблат которых тускло светился в темноте под столом призрачным зеленоватым светом. Половина второго. Ну конечно! Пожалуй, это и к лучшему, что сна ни в одном глазу, иначе на службу раньше обеда не попадешь – будильник опять сдох. «Жениться надо, товарищ капитан», – сказал он себе.

Примерно так же некоторые напоминают себе о том, что надо принять лекарство или бросить курить, или заняться, наконец, спортом – короче говоря, взяться за ум. Капитан вздохнул, с силой вдавил сигарету в переполненную пепельницу и немедленно закурил новую, нимало не заботясь о том, что в пачке осталось всего две штуки, – в конце концов, в квартире было столько окурков, что на них можно было продержаться дня два.

«Насчет жениться – это я зря, – думал он, наблюдая за тем, как причудливо вьется в лунном свете сигаретный дым. – Раньше надо было думать, а теперь, пожалуй, поздновато. Оттуда, как с того света, не возвращаются». Он невольно запустил руку за спину и почесал шрам под левой лопаткой. Голова вдруг ни с того ни с сего разболелась не на шутку, и он принялся осторожно массировать кончиками пальцев начинающие седеть виски. Воспоминания стояли у порога и тихо скреблись в дверь, но он впустил только два: усталое большеглазое лицо с упавшей на правую бровь темной челкой и имя – Катя.

Больше ничего, но этого оказалось вполне достаточно. Теперь капитан точно знал, что уснуть ему сегодня не удастся.

* * *

Большие города никогда не могут уснуть до конца. Это происходит оттого, что в них живет слишком много людей и некоторые из них по тем или иным причинам предпочитают вести ночной образ жизни. Эти «некоторые», которых в каком-нибудь провинциальном городишке может быть не более двух-трех десятков, в многомиллионном мегаполисе превращаются в целую армию, государство в государстве, не самую многочисленную, но очень активную часть населения.

Ржавые «Жигули» седьмой модели, которые едва не сбили переходившего дорогу любителя звездного неба в чине капитана, управлялись одним из рядовых этой ночной армии. Человек, сидевший рядом с водителем, сбил пепел со своей сигареты прямо себе под ноги на резиновый коврик, глубоко затянулся и негромко сказал, не поворачивая головы:

– Не гони, как на пожар. Хочешь, чтобы нас менты зацапали?

Водитель бросил косой взгляд на его острый профиль, освещенный неверным, бегущим светом уличных фонарей и призрачным мерцанием приборной доски, и резко сбросил скорость до шестидесяти километров в час.

– Так мы до утра на место не приедем, – сердито буркнул он.

В чем-то он был прав: машина, казалось, совсем остановилась, чередование светлых и темных полос, пробегавших по спинкам сидений, замедлилось и рев прохудившегося глушителя сделался гораздо более терпимым.

– Тише едешь – дальше будешь, – философски заметил его сосед. – Гляди.

Он указал рукой куда-то вперед, но этот жест был излишним – водитель и сам отлично видел огромный милицейский «Форд», хищно припавший к правой обочине в ожидании добычи. Прохаживавшийся вдоль его борта гаишник был без бронежилета, зато при автомате, а в салоне машины мерно разгорался и потухал красноватый огонек сигареты – там был еще один человек и наверняка еще один автомат.

– Да, – сказал водитель «семерки», – от этого на нашем корыте не уйдешь.

Гаишник равнодушно скользнул взглядом по медлительно протарахтевшей мимо развалюхе и отвернулся.

– Гусеница не может убежать от воробья, – наставительно сказал пассажир, – зато может спрятаться. Прикинется веточкой – вот ее вроде бы и нет.

– Не надо про гусениц, – сказал водитель, и его сильные загорелые руки крепче сомкнулись на рулевом колесе, – и так тошно. Не пойму никак, эта сволочь уже начала вонять, или мне кажется?

– Кажется, – невнятно произнес пассажир, в три жадных затяжки докуривая сигарету и выбрасывая окурок в окно. Окурок запрыгал по асфальту, рассыпая оранжевые искры. – Не может он вонять, – авторитетно продолжал пассажир с видом человека, имеющего большой опыт в такого рода делах, – он же еще свеженький.

– Да они, животные, наверное, с самого рождения смердят, – зло откликнулся водитель. Голос у него срывался, и было непонятно, отчего это происходит: от возбуждения или от обыкновенного страха. – Порода такая, блин.

С заднего сиденья вдруг раздался сдавленный стон. Водитель даже не успел испугаться, как вдруг из темноты позади него протянулись две окровавленных руки и схватили его за горло. Хватка была совсем слабой, но водитель хрипло заорал от страха и неожиданности и, бросив руль, попытался оторвать от своей шеи эти страшные руки. Машина устремилась к бордюру, с грохотом ударилась о него и снова отскочила на середину своей полосы. Ее неудержимо, с нарастающей скоростью понесло на полосу встречного движения – обезумевший водитель продолжал изо всех сил давить на газ.

Пассажир подхватил руль левой рукой и выровнял движение машины. Правая ладонь сомкнулась на лежавшем на коленях электрошокере, но тут же выпустила его – используй он его сейчас, у него на руках оказалось бы не одно, а сразу два бесчувственных тела. Поэтому он перегнулся через спинку сиденья и начал наносить удары кулаком по страшному, залитому черной кровью лицу, целясь в висок. Позиция была неудобной, к тому же сильно мешала запрокинутая голова водителя, который, сообразив наконец, на каком свете находится, убрал ногу с педали газа и так резко ударил по тормозам, что машину занесло и развернуло поперек дороги.

Человек на заднем сиденье не стал терять времени. Он был избит до полусмерти и плохо соображал, но это был профессионал. Одним движением распахнул дверцу, вывалился на дорогу и пустился наутек.

– Вот сука, – раздосадованно сказал пассажир с переднего сиденья и бросился в погоню.

Все еще кашляющий и судорожно хватающий воздух широко открытым ртом водитель устремился за ними. Первый приступ леденящего мистического ужаса прошел, уступив место стыду, ярости и – совсем немного – тягостному недоумению: то, что сейчас происходило на этой пустынной улице, было вовсе не воскрешением остывшего трупа, а результатом небрежной работы в сочетании с удивительно крепким черепом «клиента». Водитель, часто видевший, как легко и безропотно умирали люди на телеэкране, но сам впервые принимавший участие в подобной потехе, мимоходом подивился тому, как крепко, оказывается, жизнь цепляется за бренное человеческое тело, и решил для себя, что в следующий раз – если, конечно, его не повяжут прямо сегодня, повезет «клиента» к месту захоронения по частям.

У него мелькнула соблазнительная идея: свернуть в сторону и бежать, куда глаза глядят, но он тут же отогнал эту заманчивую мысль – поступи он подобным образом, и даже не дни, а часы его будут сочтены. Он был не настолько глуп, чтобы собственноручно подписывать себе смертный приговор.

«Клиента» нужно было догнать во что бы то ни стало.

Беглец свернул с освещенной улицы в черное жерло арки, надеясь, видимо, оторваться от преследователей в темноте. В другое время у него был бы шанс – во дворе действительно было темно, как в угольной шахте, только серебрились далеко вверху под лучами луны кроны деревьев, до половины срезанные глухой черной тенью пятиэтажки, в которой не горело ни одно окно, – но не теперь, когда в голове шумело, а ноги заплетались от потери крови. Он зацепился носком ботинка за выступающий из асфальта край канализационного люка и плашмя упал на дорогу, больно ударившись коленями и локтями. Он уперся ладонями в шершавый пыльный асфальт, ощутив пальцами левой руки податливый цилиндрик брошенного кем-то окурка, и мучительно приподнялся, подтягивая под себя правую ногу. В ушах шумело так сильно, что он не слышал топота настигавших его убийц, и понял, что проиграл, только когда на затылок обрушился тяжелый ботинок. Слепящая вспышка боли пришла одновременно с хрустом сломанного носа, потом он почувствовал на горле ледяное скользящее прикосновение остро отточенного лезвия, и в следующее мгновение боль кончилась.

– Готов? – хрипло, с одышкой спросил подбежавший сзади водитель. В руке у него была длинная отвертка.

– Готов, не готов, а добавить для верности надо, – почти спокойно сказал его товарищ, тщательно вытирая нож об одежду убитого. – Вот сюда давай, в шею.

– Может, ну его на хрен? – с сомнением спросил водитель. – Я же вижу, что он готов.

– Когда в машину его грузил, ты то же самое видел, – непреклонно сказал человек с ножом. – И не надейся, что чистеньким отсюда уйдешь. Давай, бей, я посмотрю. Ну?!

Водитель вздохнул и неохотно присел над трупом, занося отвертку над собой двумя руками, как меч-кладенец. Он неуверенно покосился на своего приятеля, несколько раз примерился и с размаху вонзил отвертку в шею уже начавшего остывать человека. Раздался отвратительный плотный хруст, когда отвертка сломала шейные позвонки. Водитель издал неприятный горловой звук и отскочил от трупа, оставив отвертку в ране и зажимая рот ладонью левой руки.

– Это другое дело, – сказал его попутчик. – Линяем отсюда по-быстрому.

– Погоди, – справившись с приступом тошноты, пробормотал водитель, – нам же велели...

– Мне наплевать, что они нам велели, – жестко сказал второй, убирая нож в карман. – Что ты теперь, будешь этого жмура на себе таскать? Пусть валяется. Чем не убийство с целью ограбления? Какая разница, здесь его найдут или за городом?

Они торопливо вышли из подворотни и уселись в машину, все еще стоявшую поперек дороги прямо на белой разделительной полосе.

– Козлы, – продолжал остролицый, ерзая на переднем сиденье и стараясь сесть так, чтобы лежавший в заднем кармане джинсов нож не врезался в ягодицу. – Ни хрена не могут сделать по-человечески, даже мусора замочить.

– Мать моя, мамочка, – подхватил немного пришедший в себя водитель, выводя машину в правый ряд и включая третью передачу. – Веришь, я чуть не обмочился, когда он меня за глотку ухватил. Чистый фильм ужасов... восставшие из ада, мать их за ногу.

– Восставшие из зада, – поправил его остролицый. – Суки лагерные, безрукие, – снова начиная кипятиться, сказал он с напором, – вахлаки, р-р-растопыри... Вот ушел бы он, тогда попрыгали бы, дятлы...

Он снова закурил, подобрал свалившийся с сиденья электрошокер и небрежно бросил его в бардачок.

– Йокалэмэнэ, – внезапно развеселившись, сказал он, – я ведь его чуть было этой хренотенью не долбанул... вместе с тобой!

– Очень смешно, – невольно поежившись, сказал водитель и воткнул четвертую передачу, немного поскрежетав шестернями коробки передач. – Накрывается коробка, – озабоченно добавил он.

– Это как у одного нового русского каждый день коробка ломалась, – хохотнув, заговорил остролицый. – Ребята на станции техобслуживания ему утром новенькую поставят, а к вечеру его на буксире приволакивают, и опять – коробка мертвая. Они его спрашивают: что, мол, за беда, мужик, как ты ездишь? Как все, говорит, езжу: первая там, вторая, разгончик, третья, еще разгончик, четвертая, пятая, а потом еще разгончик и "R" – ракета, значит.

Водитель с готовностью захохотал, вертя стриженой головой.

– Ой, не могу, – стонал он, с силой ударяя ладонями по рулю, – ракета! Он что, в натуре такой баран?

– Кто? – переставая смеяться, осторожно спросил остролицый.

– Ну, этот новый русский.

– А, этот, – в некотором замешательстве повторил остролицый и на некоторое время замолчал, пытаясь собраться с мыслями. – Да, – сказал он наконец, – полный баран. Я таких даже не встречал. Не думал даже, что такие бывают.

Вскоре старенькая голубая «семерка» повернула на Кутузовский и влилась в поток транспорта, ставший лишь чуточку слабее по случаю наступления ночи. Остролицый молчал и непрерывно курил, время от времени с сухим шорохом потирая заросший щетиной подбородок и с невольным изумлением косясь на водителя, который вертел баранку, все еще продолжая про себя посмеиваться тупости нового русского, не знавшего, что буква "R" на головке рычага обозначает задний ход.

Загнав машину в гараж, они вдвоем тщательнейшим образом вымыли салон автомобиля, стараясь не пропустить ни одной щели, в которой могли бы ненароком остаться следы крови. Это была долгая и кропотливая работа, и закончили они, когда небо на востоке уже стало понемногу розоветь.

– Хорошо над Москвою-рекой услыхать соловья на рассвете, – продекламировал остролицый, сладко потягиваясь и снова принимаясь шуршать сигаретной пачкой.

– Ты что, больной? – поинтересовался водитель, с лязгом запирая гараж. – Какие в Москве соловьи? Тут разве что мент свистнет, так мне таких соловьев даром не надо.

Остролицый, ничего не объясняя, покивал, прикурил от зажигалки и, похлопав водителя по плечу, пошел прочь. Водитель с минуту стоял на месте, словно и впрямь рассчитывал услышать соловьев. Где-то далеко коротко взвыла и тут же замолчала милицейская сирена.

– Ну вот, – сказал водитель с довольным видом человека, только что выигравшего крупное пари, – я же говорил.

Он тоже закурил и подался в другую сторону, мечтая о еде и теплой постели.

Было четыре пятнадцать утра двадцать первого мая.

В шесть ноль три труп в подворотне был обнаружен дворничихой Гульнарой Фаттаховой. Дом был старый, жильцы знали друг друга давно и умели в случае необходимости объединяться для решительных действий, поэтому в ответ на вопли дворничихи распахнулось не менее десяти окон. Кто-то вызвал милицию, а еще кто-то пожертвовал старую штору, чтобы прикрыть тело – в доме жили дети, которым не стоило глазеть на окоченевший труп раздетого догола мужчины с перерезанным горлом и торчавшей из шеи отверткой.

В шесть двадцать пять прибыла милиция.

* * *

Полковник сидел во главе стола для совещаний и мрачно постукивал кончиком карандаша по краю девственно чистой хрустальной пепельницы, что служило у него признаком самого дурного расположения духа. Теперь, когда кабинет опустел, полковник мог дать волю своему раздражению, и ритмичное звяканье хрусталя становилось все более частым и резким. Наконец он с хрустом переломил карандаш, бросил обломки в мусорную корзину и придвинул к себе последнюю милицейскую сводку, полученную полчаса назад.

Он вчитывался в сводку, испытывая острое желание послать все к чертовой матери и немедленно, не сходя с места, написать рапорт об отставке. Он знал, что это будет воспринято всеми – и начальниками, и подчиненными – как акт о безоговорочной капитуляции, более того, он знал, что они будут правы на все сто процентов, но это было ничто по сравнению с тем невыразимым облегчением, которое сулила ему такая капитуляция. В самом деле, думал он, сколько же можно посылать людей на смерть?

Полковник никогда не отличался сентиментальностью, но тут восставал простой здравый смысл: судя по результатам, все предпринятые полковником меры были не более чем бессмысленным копошением, сродни латанию дыр в сгнившем на корню заборе, вот только дыры полковник затыкал не досками и жестью, а живыми людьми.

Он снова поднес к глазам распечатку и перечитал тот единственный абзац, который привел его в такое настроение. «Третий, – думал полковник, невидящими глазами уставившись в слегка подрагивающий листок, – третий подряд. Не успев ничего сообщить, наверняка не успев даже разобраться в обстановке... Я посылаю к этому мерзавцу своих лучших людей, а он просто берет и режет их, как колхозных поросят, не утруждаясь даже подобием какой-то игры. Все происходит по отлаженной схеме: железное круговое алиби, десятки свидетелей, которые могут это алиби подтвердить, и никто не знает, никто не может с уверенностью утверждать, добрались ли вообще до него мои люди, или погибли совершенно случайно. Все выглядит именно как случайная смерть: Костина нашли в привокзальном туалете со шприцем в руке – умер от передозировки; Шмыгун в пьяном виде попал под машину, а теперь вот Латников – Латников, с которым здесь, в этом кабинете, мы говорили вчера утром! – найден голым в подворотне с перерезанной глоткой и торчащей из шеи отверткой, с героином в крови, со сломанным носом и огромной гематомой на затылке. Тоже случайность? Разумеется, да. Конечно, случайность! Как же иначе? Точно такая же, как Костин-наркоман или язвенник Шмыгун, попавший под колеса в пьяном виде в то время, как он должен был выполнять мое задание в другом конце города. Эта сволочь даже не дает себе труда по-настоящему маскироваться. Оставляет мне свои визитные карточки: на-ка, полковник, отсоси... Эта сволочь надо мной просто издевается, вот что».

Полковник сдержал себя и не грохнул кулаком по столу, хотя, видит Бог, ему этого очень хотелось. Все это были чистой воды эмоции, но они помогли ему выбраться из бездонного болота депрессии, в которое загнала его последняя милицейская сводка происшествий. В очищающем пламени этих совсем не христианских эмоций сгорел, так и не успев увидеть свет, рапорт об отставке. Бездонная пучина депрессии на поверку имела твердое дно, и дном этим была старая, закаленная годами ярость, издававшая металлический звон всякий раз, когда ее задевали.

Теперь эта ярость была задета, и была задета гордость, не говоря уже об интересах государства и иных прочих вещах, на страже которых, по идее, всю жизнь стоял полковник. Все дело в том, сказал он себе, что интересы государства – штука расплывчатая и неопределенная и, чтобы всю жизнь служить именно этому неопределенному понятию, нужно быть либо святым, либо клиническим идиотом. Святые на нашей работе не задерживаются – они не признают насилия, и это сводит на нет все преимущества, которые можно было бы извлечь из их святости. А идиоты... Что ж, идиотов у нас хватает, вот только пользы от них тому же государству маловато.

Может быть, я и не прав, сказал он себе. Может быть, я как раз и есть полный идиот, но вот муравью, например, глубоко плевать на интересы муравьиной расы вообще и родного муравейника, в частности. Он просто живет, кормится, размножается, как умеет, тащит куда-то веточки. Спроси его, куда и зачем, так он на месте даст дуба от умственного перенапряжения, а то и ответит что-нибудь наподобие того, что он-де развлекается или, к примеру, занимается любимым делом, – ан, глядишь, а муравейник-то растет! И если в него кто-нибудь сдуру сунется, этот самый муравей безо всякой идеологической базы подохнет за свою кучу сосновых иголок, вцепившись неприятелю в глотку, опять же, слыхом не слыхав ни про интересы родного муравейника, ни про чувство долга. Ему не надо слышать про чувство долга, потому что оно у него есть.

Ну да, ну да, конечно, муравей – он муравей и есть, козявка безмозглая, тупая скотина, служака и работяга Божьей милостью. Нынче это не модно, нынче в почете супермены и граждане вселенной, потому страну и разворовали. Только мне уже поздновато психологию менять, не выйдет из меня супермена, и потому сволочь эту я достану любой ценой, и плевать я хотел на то, что муравейник за спиной горит, об этом пусть другие заботятся, а мое место – тут. Вот тут. За этим столом. Вот отсюда я эту суку и прищучу. Вот сюда мне его и приведут – без галстука и с бледной мордой. Лучше даже с разбитой, ковер можно и скатать.

Полковник бросил смятую распечатку следом за обломками карандаша, вынул из кармана массивный никелированный портсигар, щелкнул массивной же, кустарно изготовленной из пулеметной гильзы зажигалкой, навеки прописавшейся на углу его огромного письменного стола, и закурил первую в этот день сигарету, привычно ощущая, как откатывается последняя пенящаяся волна эмоций, оставляя на берегу черные корявые обломки фактов.

Факты были все те же, и угол зрения был все тот же. Для того, чтобы посмотреть на дело под каким-то другим углом, полковнику не хватало все тех же фактов. Впрочем, возможно, ему не хватало широты кругозора, воображения или, скажем, совести – в конце концов, он был человеком старой закалки, и мертвые дети для него так и оставались мертвыми детьми, рассуждения же о том, что теперь они, по крайней мере, избавлены от страданий, полковник считал пустой болтовней. В конце концов, он руководил одним из отделов ФСБ, а не церковно-приходской школой, хотя, насколько ему было известно, многие из его бывших коллег втихаря сменили форму на рясу, а «макаров» – на кадило и даже пользовались большим авторитетом у прихожан. Что само по себе было весьма симптоматично, ибо, как известно, каков поп, таков и приход.

Итак, дети умирали.

Полковник знал, что дети умирали во все времена и при любых исторических формациях наравне со взрослыми. Более того, он знал, что совсем недавно они умирали в несопоставимо больших количествах, нежели теперь, но на историю в данном случае ему было наплевать, потому что детей спокойно убивали, извлекая из этого немалую прибыль. Да, совсем недавно детей тоже убивали и тоже извлекали из этого прибыль, но убийц поймали – всех или почти всех – и повесили в назидание потомству.

Потомство, судя по тому, что происходило теперь, то ли не прониклось примером, то ли просто не смогло ассоциировать себя с теми, кого вздернули в Нюрнберге. И немудрено, поскольку Нюрнберг был далеко и, как ни крути, давненько.

Полковник залез в один из ящиков стола, извлек из него яркую картонную коробочку веселой расцветки и долго смотрел на нее, хмуря брови.

Это было орудие убийства.

В основе этой дряни лежал все тот же парацетамол – верный и вполне безвредный друг детей и взрослых, во все времена успешно снимавший наиболее неприятные симптомы простуды. Фокус был тот же, что и с панадолом: в раствор парацетамола вводились вкусовые добавки и пищевые красители, превращавшие горькую таблетку в некоторое подобие лакомства. Дети охотно принимали сладкую суспензию – в конце концов, при легкой простуде вполне хватало и того мизерного лечебного эффекта, который она давала. «Пармол», коробочку от которого полковник держал сейчас в руке, выгодно отличался от того же панадола ценой, но было и еще одно отличие: синтетические вкусовые добавки «пармола», расщепляясь внутри детского организма, давали целый букет токсинов, исподволь отравлявших пациента. Конечно, умирали далеко не все и далеко не с первой ложки, и возросшую детскую смертность в некоторых районах российской глубинки довольно долго не могли связать с появлением на прилавках коммерческих аптек нового лекарства, но в конце концов кого-то осенило, и тогда и новый препарат, и прилагавшийся к нему сертификат качества были подвергнуты детальному анализу. Лекарство оказалось ядовитым, сертификат – липовым, как и нашлепанные на цветном лазерном принтере этикетки.

Липовой оказалась и фирма – поставщик лекарства, а также все оставшиеся на руках у ошеломленных аптекарей накладные и документы. «Надо же, – сказал полковник, впервые ознакомившись с материалами дела, – все липовое. Только мозги кое у кого дубовые». Потом ему поминали эту фразу ровно тридцать шесть раз, он специально считал, с каждым разом ожесточаясь все сильнее. Проклятая отрава исчезала и появлялась снова под другим названием, в другой упаковке, в другом регионе, по-прежнему недорогая, сладкая и смертоносная. Цепочки рвались, стоило за них потянуть – там, где неуловимый поставщик не успевал спрятать концы в воду, они обрубались без жалости, и путь чудодейственного снадобья теперь был отмечен трупами не только детей, но и взрослых людей. Впрочем, об этих жертвах полковник не скорбел – любого из них он с большим удовольствием прикончил бы собственноручно.

Выставленные на границах заслоны ничего не дали: ничего похожего на «пармол» и его братьев в страну не ввозилось. Оставалось предположить две вещи: либо отрава производилась в России, либо огромная ее партия была ввезена в страну раньше и теперь понемногу распродавалась в провинции. Действовать в Москве, Питере и других крупных городах эти умники, очевидно, побаивались – контроль там построже, да и уровень информированности населения не тот.