Текст книги "У смерти женское лицо"

Автор книги: Марина Воронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Человек, сидевший за угловым столиком спиной к окну и лицом к залу, тоже был командировочным – в своем роде, конечно. Это был высокий, худощавый мужчина лет тридцати двух – тридцати пяти, неброско одетый в черные джинсы и мягкую кожаную куртку на случай дождя. На его шее с левой стороны, прямо под плохо выбритой челюстью, красовалась полоска грязного лейкопластыря, а глаза, несмотря на ненастную погоду, скрывались под большими темными очками. Он понимал, что очки – это уже явный перебор, но ничего не мог с собой поделать.

Он боялся.

Страхи его по большей части были иррациональны. Найти человека в Москве не так-то просто, да и вряд ли его кто-нибудь искал по-настоящему, но три недели, проведенные в бегах и бесплодных поисках, сильно пошатнули его психику, краеугольным камнем которой с детства было холодное самомнение. Его заманили в ловушку, как последнего лоха, перебили всех его людей и чуть не убили самого – и это в самом центре территории, которую он давно привык считать своей вотчиной, доставшейся ему чуть ли не в наследственное владение! Более того, как ему удалось узнать окольными путями, гвоздилинские менты после состоявшегося на окраине города побоища потеряли наконец терпение, отловили тех из его людей, кому посчастливилось уцелеть в этой мясорубке, и теперь, высунув языки, охотились за ним. Мутный Папа никак не мог взять в толк, как могло случиться, что создававшееся и укреплявшееся годами королевство рухнуло в течение нескольких минут, сметенное с лица земли пулеметным огнем. Одно было ясно: в Гвоздилино возвращаться нельзя.

Кроме того, нельзя было забывать про должок.

Видит Бог, он и не думал забывать. Он искал, забывая про сон и еду, искал и никак не мог найти человека по кличке Голова. Некоторые из людей, с которыми он встречался, отводили взгляд, говоря, что никогда не слышали о таком человеке, и он понимал, что они врут, и предлагал деньги – большие деньги, которых у него теперь не было, – за информацию, но они продолжали качать головой и отводить глаза, и он бежал без оглядки, потому что не сомневался в том, что в ближайшее время Голове доложат о нем.

Одного из таких людей он застрелил – просто сорвался, не выдержав нервного напряжения. Он чувствовал себя тигром-людоедом, которого со всех сторон окружили охотники, но мысль о том, чтобы просто рвануть когти куда-нибудь, где о нем никто не слышал, даже не приходила ему в голову – все-таки он был Папа и не мог себе позволить уйти просто так.

Иногда, просыпаясь посреди ночи от душных кошмаров, которые начали преследовать его недели полторы назад, он всерьез задумывался о том, нормален ли он и не является ли неуловимый Голова просто плодом его расстроенного воображения. Тогда он прикасался пальцами к заклеенному пластырем длинному шраму на шее, нашаривал под кроватью початую бутылку водки и надолго припадал к ней, как к сосуду со спасительным эликсиром. Водка помогала, он шептал в ночь бессвязные матерные полуугрозы-полумолитвы, выкуривая подряд две или три сигареты, и забывался тревожным сном.

Утром он снова выходил на охоту.

Мутный Папа не сомневался, что Голова осведомлен о предпринимаемых им поисках и наверняка тоже ищет его, чтобы раз и навсегда отвести в сторону зависший у него над головой дамоклов меч.

Поэтому он становился осторожнее с каждым днем, постепенно скатываясь все ближе к той грани, за которой начинается настоящая паранойя.

В эту привокзальную забегаловку его загнал голод. Поразмыслив, он пришел к выводу, что забыл не только позавтракать, но скорее всего и поужинать накануне. Мутный Папа взял две порции пельменей, похожих на вздутые трупики каких-то мелких безволосых животных, и двести граммов отдающей ацетоном водки, пристроился за угловым столиком и стал торопливо насыщаться, ожесточенно орудуя вилкой и заталкивая в себя хлеб огромными ломтями. Время от времени он запивал еду водкой – так, словно это была минеральная вода. Собственно, для него она мало чем отличалась от минералки, по крайней мере, эффект был точно такой же, да и вкуса он почти не ощущал, занятый собственными мыслями.

Мутный Папа ел, привычно вслушиваясь в гул голосов. Точно так же вслушивается в шум качающихся под ветром деревьев поедающий свою добычу зверь. Он сильно вздрогнул и опустил вилку с надкушенным пельменем, различив в безликом шуме тревожную нотку. Папа сдвинул мешавшие смотреть темные очки на лоб и уставился на человека за соседним столиком, все еще продолжая медленно жевать с полуоткрытым ртом. Выглядел он в этот момент, как клинический дебил, принимающий пищу в столовой дурдома, если, конечно, в дурдоме имеется столовая, но ему было плевать, как он выглядит, потому что человек за соседним столиком говорил о Голове.

Это был здоровенный детина – метр восемьдесят, а то и все метр девяносто, массивный, широкоплечий, с выпирающим из-под кожаной куртки брюшком, тяжелой нижней челюстью и жестким ежиком светлых волос на широком затылке. Разговаривая, он нервно перебирал пальцами край скатерти, и плотно сидевший на безымянном пальце его левой руки массивный золотой перстень коротко поблескивал в свете, падавшем из высокого окна. Когда он слегка повернул голову, Мутный Папа разглядел на левой стороне его лба небольшую шишку, залепленную пластырем телесного цвета.

– Ты прикинь, Волоха, – обиженно гудел этот тип, – ну, сам подумай, в натуре. Этот перец меня чуть не замочил. Он же пьяный был в корягу, а может, и обдолбанный, почем я знаю... А Голова, козел, даже слушать не стал. Иди, говорит, на хер, чтоб глаза мои тебя больше не видели... Король, блин, хренов, папа Римский... хрен с бугра... Бабки, падла, за полмесяца зажал, отец родной!

– Бывает, – уклончиво сказал Волоха, отводя глаза. Папа хорошо знал этот взгляд – судя по всему, усатый Волоха был хорошо знаком с Головой и не собирался участвовать в обсуждении и, тем более, осуждении этого авторитетного товарища. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь. – Давай дернем, Бэдя. Не переживай. Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Они чокнулись и выпили. Мутный Папа снова опустил на глаза темные очки и вернулся к своим пельменям и водке, продолжая вслушиваться в разговор за соседним столиком. Его волчий аппетит волшебным образом пропал, уступив место охотничьему азарту. Отхлебывая из стакана с водкой, он облился холодным потом, представив себе, что могло бы случиться, если бы он не заглянул сюда или хотя бы сел за другой столик. «Ну, боженька, – думал он, без аппетита жуя столовские пельмени, – ну, силен, мужик! Вот так удружил!»

– Нет, – упорствовал за соседним столиком уже слегка окосевший Бэдя, – пусть он мне ответит! За базар пусть ответит! Иди, говорит, на хер... Да кого ты посылаешь, животное? И бабки... за полмесяца, блин, на хер... К ответу! – вдруг хрипло выкрикнул он, ударив кулаком по столу. Посуда подпрыгнула и зазвенела, на него начали оглядываться.

– Тише ты, – зашипел Волоха, испуганно вертя головой по сторонам. – Совсем окосел, дурак... Пошли отсюда. Проспаться тебе надо. А про Голову забудь. Ну, на кой хрен он тебе сдался? Что ты, другой работы не найдешь? Вставай, пошли отсюда.

– Сам иди, – пьяно обиделся Бэдя, – ссыкун хренов. Без тебя обойдусь, гондон штопаный...

– Ну и хер с тобой, – вставая, сказал благоразумный Волоха. – Так ты идешь или нет?

– Иди, иди, – напутствовал его Бэдя, пьяно мотая тяжелой башкой. – Плыви отсюда, говно зеленое. Беги, лижи жопу своему Голове.

Плечистый Волоха побледнел и несколько раз сжал и разжал кулаки. Мутный Папа слегка напрягся, почти уверенный, что сейчас начнется драка и его единственную надежду увезут в милицейской машине, но Волоха, видимо, решил не связываться с пьяным. Круто повернувшись на скошенных каблуках своих ковбойских ботинок, он пошел прочь.

– Говно зеленое, – с почти детской обидой бросил ему вслед оскорбленный в своих лучших чувствах Бэдя. Волоха не обернулся.

Бэдя остался сидеть за столиком, тупо уставившись в опустевший стакан. Мутный Папа понял, что его миг настал. Он протолкался к стойке, бесцеремонно расталкивая вяло протестовавших гуманоидов, стоявших в очереди на водопой, и заказал два по сто – брать больше он не рискнул, опасаясь, что Бэдя попросту вырубится, не успев ничего сказать. Он вдруг почувствовал, что и сам хорош – его ощутимо покачивало, когда он возвращался к своей добыче, прокладывая извилистый фарватер между спинами сидящих за столиками посетителей забегаловки.

Он брякнул стаканы на стол перед Бэдиным носом. Бэдя поднял на него мутные бессмысленные глаза и сделал вопросительное движение бровями.

– Выпьем, мужик? – предложил Мутный Папа, усаживаясь напротив и подвигая к Бэде стакан.

– Ты кто? – спросил Бэдя, но тут же махнул рукой. – Э, какая, на хрен, разница... Выпьем.

И он решительно обхватил стакан своей большой бледной ладонью.

Глава 11

– Да, – нараспев протянул Андрей, – хоромы. Это ж надо, до чего хорошо живут некоторые эмансипированные женщины!

– Нравится? – с некоторой робостью спросила Катя. Она все пыталась придумать, как половчее объяснить Андрею, откуда взялась квартира на Старом Арбате, но у нее ничего не получалось: врать по-прежнему не хотелось, а сказать правду она просто не могла... да и в чем, собственно, она заключалась, эта ее правда?

– Как тебе сказать, – неопределенно ответил Андрей. – Нравится, не нравится... это, малыш, дело тонкое.

– Сам ты малыш, – обиделась Катя. – Ты можешь по-человечески сказать: нравится тебе здесь или нет?

– Здесь уютно, – пожав плечами, ответил он. – Но это так чертовски далеко...

– Вот оно что, – с облегчением выговорила Катя. – Так тебя волнует только это?

– Меня волнует не только это, – сказал Андрей, – но... паритет и равноправие, помнишь?

Черт бы подрал это равноправие вместе с паритетом, подумала Катя. Однажды мне придется взять иголку с ниткой и наглухо заштопать себе рот.

– Помню, – сказала она. – А что касается расстояния... Это действительно далеко, но у меня есть идея.

– Наверняка светлая, – легко рассмеялся Андрей, беря ее за талию и притягивая к себе.

Он всегда смеялся легко и как-то очень радостно – так, что невозможно было удержаться и не засмеяться вместе с ним. И Катя, как всегда, не удержалась и улыбнулась в ответ. Он поцеловал ее в улыбку и сказал:

– Обожаю, когда ты улыбаешься. У тебя внутри как будто лампочка загорается. Это, конечно, избитое сравнение, я даже не помню, чье оно, но очень верное. Так что у нас за идея?

– Просто тебе надо переехать ко мне, – сказала Катя.

Эти слова дались ей с большим трудом – она очень боялась, что он откажется. Что она, в сущности, про него знала? Может быть, он и вовсе был женат... «Равноправие и паритет, – подумала она с горечью. – Паритет и равноправие. Даже здесь у меня все не так, как у людей. Вот сейчас он засмеется и скажет, что это невозможно, потому что у него жена и двое детей... и конец нашему паритету. У меня-то ни детей, ни, тем более, жены...»

Андрей засмеялся и на секунду так крепко прижал к себе Катю, что у той отчетливо хрустнули позвонки.

– Это невозможно, – сказал он. – Неужели?! Перестать прятаться по углам и скрипеть твоей знаменитой кроватью? Нет, это невообразимо! Слушай, – еще больше оживляясь, воскликнул он и, выпустив из рук Катю, винтом прошелся по комнате, – у тебя же здесь совсем пусто! Давай перевезем сюда твою кровать! Я закажу трейлер – самый большой, какой только сможет протиснуться к тебе во двор, – и мы перевезем ее с большой помпой и при огромном стечении народа, а потом поставим посреди комнаты и повесим мемориальную табличку: здесь впервые... ну, и так далее. Когда настанут тяжелые времена и нам нечего будет есть, мы будем приводить к ней экскурсантов – разных алкашей и тетенек на возрасте, – становиться по обе стороны кровати и рассказывать, как это было, а они будут себе все это представлять и раскошеливаться... А помнишь, как это было в первый раз?

Катя с улыбкой покачала головой – тот, самый первый раз она запомнила довольно смутно, ей тогда было не до деталей.

– Помню, что боялась заездить тебя насмерть, – сказала она.

– Да, – признался Андрей, – была парочка моментов, когда и у меня возникали аналогичные подозрения...

– Ах ты, наглец! – возмутилась Катя. – Подозрения у него, видите ли, возникали... Зря я тебя тогда пожалела.

– Так уж и пожалела, – хитро улыбнулся Андрей. – Мне лично показалось, что ты просто выдохлась...

Катя задохнулась.

– Что?! – страшным голосом спросила она. – Так. Считай, что ты допрыгался. А ну, снимай штаны – посмотрим, кто раньше выдохнется...

– Эй, эй, – пятясь в притворном ужасе, воскликнул Андрей. – Не на полу же!

– Ничего, – зловеще проговорила Катя, надвигаясь на него. – Если останешься жив, я подарю тебе прибор для выжигания. Сделаешь на полу мемориальную надпись: здесь такого-то числа такого-то года такой и сякой хвастунишка чудом избежал смерти.

– А если не выживу? – падая на колени, спросил Андрей.

– Тогда надпись выжгу я: такому и сякому не удалось избежать смерти...

– Самой приятной из смертей, – поправил ее Андрей. – Хотелось бы мне умереть именно так... А, была не была, попробую! – вдруг воскликнул он, хватая Катю за ногу и валя ее на пол.

– Помогите! – закричала Катя, отбрыкиваясь.

Закричала почти искренне – на секунду ей показалось, что время повернуло вспять и в руке у Андрея блеснуло длинное и узкое, любовно отполированное лезвие финского ножа, но наваждение тут же развеялось – ничего не было у него в руке, просто прикосновение лопаток к голому дощатому полу всколыхнуло на дне души застоявшуюся, прокисшую муть, которая, впрочем, тут же и улеглась, оставив под языком неприятный медный привкус страха.

– Никто тебя не услышит, девочка, – страшным голосом Серого Волка сказал Андрей, нависая над нею. – Кричи, сколько влезет, а лучше сразу отдай мне пирожки и горшочек масла.

– Может быть, тебя устроит бабушка? – спросила Катя, преданно глядя на него снизу вверх. – Старушка все равно зажилась на свете.

Андрей скривился.

– Фу, – сказал он, выпуская Катю и садясь рядом с ней на пол. – Ну, разве так можно? Весь кайф поломала...

Катя хихикнула.

– Что, Серый Волк, воображение разгулялось? Андрей искоса посмотрел на нее и вдруг заразительно расхохотался.

– Представь себе, да, – выдавил он сквозь смех. – Ос, тос, первертос, бабушка здорова...

– Чего? – тоже смеясь, спросила Катя.

– Песенка такая была... блатная, в общем-то. Псевдоодесский фольклор. Ребята во дворе пели – давно, я еще пацаном был... Тогда это модно было, помнишь?

– Ага, – сказала Катя. – В беседке, под гитару и портвейн... А что за песня? Про что?

– Про то, как два налетчика у старушки-бабушки отобрали честь.

– А бабушка что?

– Бабушка здорова, – сказал Андрей. – Кушает компот. И, сама понимаешь, мечтает снова пережить налет.

– Боже мой, что за глупости, – простонала Катя, корчась от смеха. – Сразу видно, что фольклор. Кушает компот... ой, не могу!

Она лежала на полу своей новой квартиры и хохотала, держась за живот и наслаждаясь этим состоянием бездумного веселья. Нет, подумала она, это мы с ним правильно придумали – паритет и равноправие. Пусть секреты остаются секретами. Пока вот так хохочешь, не думая ни о Лизке, ни об этом непонятном Щукине, ни о... ни о чем, в общем, не думая, – всего этого дерьма будто бы и не существует. И правильно. И ну его к черту. Мне хорошо? Хорошо. Вот и ладно...

– Слушай, – сказал Андрей. – Ну, Катерина, ну, прекрати ты ржать, послушай... Слышишь?

– Слышу, – с трудом вытолкнула из себя Катя. Переставать смеяться было жалко.

– У тебя деньги есть? – спросил Андрей.

– Навалом, – легкомысленно сказала Катя. – Тебе что, деньги нужны?

– Тебе нужны, – усмехнулся Андрей. – Айда мебель покупать. Хотя бы кровать для начала... Пора оборудовать семейное гнездышко.

– Мебель? – переспросила Катя, садясь и подтягивая колени к подбородку. Смеяться почему-то вдруг расхотелось, как отрезало. – Мебель – это мысль. Только не надо про семью...

– А почему, собственно, не надо? – вскинулся было Андрей, но тут же, словно вспомнив о чем-то, тоже обмяк и загрустил. Внимательно наблюдавшая за ним Катя тихонько вздохнула – паритет и равноправие, черт бы их подрал... Нужно было срочно спасать положение – так чудесно начавшийся день портился прямо на глазах из-за неосторожно оброненного слова, – и она с натужной веселостью сказала:

– Айда. Только, учти, я хочу большую кровать – большую и мягкую, чтобы в ней можно было жить.

– Заметано, – сказал Андрей. – Я знаю неподалеку одно местечко, где продают то, что тебе нужно. Кровати там меряют сотками, как дачные участки...

Катя снова попыталась рассмеяться, но на этот раз у нее ничего не вышло. Надо же, подумала она, всего одно слово... Мечтать, конечно, не вредно, только вот беда в том, что мечтать о семье для нее то же самое, что безногому мечтать о титуле олимпийского чемпиона по бегу... во всяком случае, сейчас. И хорошо, что замуж не зовет, подумала она об Андрее. Интересно, что я должна была бы ему ответить?

– Эй, – позвал Андрей. – Катерина, да ты, никак, плачешь? Ну, что с тобой?

Он притянул ее к себе, и она благодарно опустила голову к нему на грудь – это было очень удобно во всех отношениях. Под пиджаком у него был жилет, и в этот самый жилет Катя уткнулась своим мокрым носом. Хорошая вещь – жилетка, подумала она. Плачь – не хочу...

Андрей гладил ее по волосам, по тонкой девчоночьей шее, по узким, вздрагивающим в такт затихающим всхлипам плечам, и с уже ставшей привычной тоской думал о том, как здорово было бы, будь все немного по-другому... Она бы у меня никогда не плакала, думал он, со щемящей нежностью прижимая к себе это хрупкое тело. А вот послать все к разэтакой матери, с внезапной лихой злостью подумал он. И паритет послать, и равноправие, и все иное прочее... Тем более, что никакого паритета не было и нет. Взять ее за руку и увести отсюда... увезти к черту на рога, чтобы не нашли... Да нет, найдут, конечно, и придется снова убегать и, наверное, стрелять... и не в том дело, что стрелять, а – по своим... В них и так стреляют все, кому не лень, а тут еще я. Нас на бабу променял...

Будь оно все проклято, думал он, целуя ее мокрое лицо и чувствуя на губах соленый вкус ее слез. Сволочи. Я не знаю, как нужно, но знаю, как нельзя. А вот так – точно нельзя. Это хуже, чем обман. Нельзя плевать человеку в душу, душа – дело тонкое. Я понимаю, что иначе не выходит, но я так не могу. Уйду. Уйду к чертовой матери. Ос, тос, первертос...

Она понемногу успокаивалась под его руками, оживала, губы снова сделались теплыми и отзывчивыми, а потом горячими, ищущими, настойчивыми, и он на время забыл обо всем и почувствовал, что и она тоже обо всем забыла... Да это чертова наркомания, понял он вдруг. Мы делаем друг другу инъекции, чтобы забыться, и каждый раз нам нужна все большая доза, а иначе – страшная ломка, вроде той, что была у меня только что. Да и у нее, судя по всему, тоже...

– К черту, – прошептала Катя, и он вздрогнул – на какой-то миг ему показалось, что она прочла его мысли.

– Что? – переспросил он.

– К черту кровать, – сказала она, щекоча его шею своим дыханием.

– К черту, – согласился он, бережно укладывая ее на пол.

За кроватью они так и не пошли – оба были людьми слова и послали кровать к черту. Вместо этого они пошли в итальянский ресторан на Старом Арбате и как следует подкрепились, после чего отправились бродить по Москве. Андрей снова был весел и нежен, и Катя ничего не почувствовала и ни о чем не догадалась – она наслаждалась покоем, изо всех сил прикрывая ладонями едва теплившийся внутри нее огонек от свистевших снаружи ледяных ветров. Она берегла тепло, как бережет его унесенный на льдине в открытое море рыбак, справедливо полагая, что дороже этого тепла у нее ничего нет. Она не вспоминала о прошлом и не пыталась заглянуть в будущее, вполне довольная тем, что имела в данный момент. А может, все еще наладится, подумала она вдруг, наблюдая за тем, как Андрей уморительно торгуется с уличным живописцем, – они были на Крымском валу, и промозглый ветер, дувший с реки, погромыхивал развешанными на трубчатых стальных каркасах картинами. По вернисажу в одиночку и группами бродили покупатели и просто ротозеи, изображавшие покупателей, изредка вступая в беседы с художниками или перекупщиками, изображавшими художников.

Художник, к которому привязался Андрей, перекупщиком не был, о чем убедительно свидетельствовал стоявший перед ним этюдник с укрепленной на нем почти законченной картиной. Художник был маринистом – повернувшись спиной к единственному находившемуся поблизости водоему, он вдохновенно наносил на холст мазок за мазком, и пенистые волны на картине оживали, покрываясь солнечными бликами, обретая материальность и даже, казалось, начиная двигаться... Это было смешно до слез, и Катя, чтобы не обидеть живописца, хихикала в кулак за его спиной – невежливо, конечно, но кто бы сумел сдержаться, когда на вопрос Андрея, с натуры ли писаны многочисленные морские пейзажи, развешанные и расставленные у него за спиной, художник с совершенно серьезным и даже несколько обиженным видом ответил, что да, конечно же, с натуры. «А как же еще прикажете писать, молодой человек?» – спросил он, единственный раз коротко взглянув на Андрея из-под кустистых седых бровей.

Цены здесь были вполне умеренными, да у Кати и в мыслях не было приобретать здесь что бы то ни было, но Андрей все равно принялся торговаться – из принципа, как объяснил он пытавшейся оттащить его за рукав Кате. Маринист неожиданно поддержал его, и они с жаром препирались почти полчаса, в результате чего Андрей стал обладателем сырого, пахнущего свежей масляной краской холста, который немедленно вручил Кате с самым торжественным видом. Убрав деньги в карман, художник тут же вынул из стоявшей рядом с этюдником огромной брезентовой сумки новый подрамник с холстом, на котором Катя с веселым изумлением увидела подмалевок того же пейзажа, что был у нее в руках, и принялся за работу с таким видом, словно и не прерывал ее. Это было последней каплей – Катя досмеялась до икоты и едва не уронила драгоценное живописное полотно на грязный асфальт.

Они гуляли долго и вернулись в квартиру на Старом Арбате спустя полтора часа после того, как последний техник, устанавливавший аппарату прослушивания, покинул Катино жилище, аккуратно заперев за собой дверь. Неутомимый Андрей прошелся по подъезду, щедро расточая во все стороны улыбки, комплименты и шутки, и вскоре приволок откуда-то старую раскладушку, избавив Катю от необходимости спать на полу. Картину он повесил на торчавший из стены гвоздь, оставленный старыми хозяевами квартиры. Картина была без рамы, но это все равно было красиво, и даже не столько красиво, сколько уютно – этот кусок испачканного масляной краской холста каким-то непостижимым образом придавал голой комнате более или менее обжитой вид.

– Занавесок не хватает, – словно читая Катины мысли, сказал Андрей. – Занавески повесить, и будет то, что надо – уютно и ничего лишнего.

Они расстались – Кате пора было собираться на работу, да и Андрея ждали какие-то его ночные дела, оставлявшие его дни свободными. «Паритет и равноправие, – напомнила себе Катя. – Господи, как же я от всего этого устала!»

Они условились, что завтра утром Андрей вернется с вещами. «„С вещами“ – это звучит несколько зловеще, – рассмеявшись, сказал Андрей. – Напоминает тридцать седьмой год». Катя немедленно принялась было объяснять, что она не имела в виду ничего подобного и что он совершенно свободен, но Андрей закрыл ей рот поцелуем и легко сбежал с третьего этажа по старым, стершимся ступеням. На площадке между вторым и третьим этажами он обернулся и помахал стоявшей у дверей квартиры Кате рукой.

* * *

Стукач нервно закурил и посмотрел на часы – время уходило, и с каждой упущенной минутой увеличивались его шансы на провал. Полковник что-то темнил в последнее время, что-то затевал в своей обычной иезуитской манере – втихаря, исподволь... Честно говоря, стукач был удивлен этим взрывом начальственной активности – он-то полагал полковника полностью спекшимся, признавшим свое поражение в схватке с Головой и ныне вяло отрабатывающим свой номер... Еще немного, думал стукач, и эта старая сволочь честно, во весь голос сказала бы: виноват, товарищи, обгадился, не по Сеньке шапка... И вдруг эта его противоестественная ласковость, это его пожатие рук подчиненных по утрам – верный признак того, что старый лис что-то задумал. Обычно такие периоды ласковости и христианской любви полковника к ближним своим заканчивались одним-единственным молниеносным, похожим на бросок змеи, ударом, и стукач в последнее время начал сильно опасаться, что этот удар может быть направлен в него. Этот приложит так, что потом не поднимешься, с тоской подумал стукач, рассеянно роняя пепел на приборный щиток своей вишневой «Лады».

А теперь еще Голова. Голова и эта бешеная сучка, которую он ни с того ни с сего решил продвинуть из официанток в охранники... и вообще, носится он с этой приблудной девкой, как с писаной торбой, нашел сокровище в навозной куче... Хахаль у нее, видите ли, появился. Кому интересно, с кем трахается эта шалава? Уж, во всяком случае, не мне, решил стукач. Голове это интересно, так пусть бы и пас ее сам... бизнесмен, мать его.

Он торчал здесь, в этом арбатском дворике, уже битый час. За это время какая-то наглая ворона успела обгадить капот его машины. Птичье дерьмо разъедает эмаль – он весь извелся, представляя, что делает эта дрянь с вишневым лаком и какое после нее останется пятно, – но выйти из машины и стереть с капота отвратительное белое пятно не решался. Если, упаси Боже, подозрения Головы не беспочвенны, то засветиться сейчас было бы смерти подобно. Черт с ней, с эмалью – насквозь не проест, не кислота все-таки...

Справа певуче заскрипела и пушечно бухнула, закрываясь, дверь подъезда. Стукач резко повернул голову на звук и застыл, не донеся сигарету до губ. Ему захотелось сжаться в комок и закатиться куда-нибудь в уголок сиденья, а еще лучше – под педали... а я что, я – ничего... лежу вот, отдыхаю... Он остался сидеть неподвижно, мгновенно сообразив две вещи: во-первых, то, что стекла в машине тонированные и разглядеть его лицо с улицы никак невозможно, а во-вторых, то, что сопляк знает его машину, как облупленную. Он не воспринял это задание Головы всерьез, и – вот он, результат. Хавай, дружок, расхлебывай... смотри, не подавись.

Чего там, наискосок метнулась в мозгу паническая мысль, – уже подавился. Пока доберешься до телефона, пока Голова пошлет людей, пока те доедут до места, мальчишка, хоть и сопляк, успеет все понять и даже, скорее всего, доложить – по телефону или лично...

– Не думай о секундах свысока, – бормотал он, лихорадочно навинчивая глушитель на ствол пистолета. – Свистят они... как пули, блин... как пули у виска...

Он совершенно не сознавал, что делает и что говорит, полностью поглощенный наблюдением за вышедшим из подъезда человеком. Ай да Голова, думал он. Но полковник-то, полковник! Ишь, чего удумал! Все попробовал, а теперь, значит, решил через кровать... Разумно, конечно, – с точки зрения полковника. Шалишь, брат, подумал он. Пора бы тебе угомониться. Так ведь всех перешлепают, и останешься ты командовать своей Зинулей, старый козел...

Мальчишка оказался полным лопухом – он даже не посмотрел по сторонам, быстрым шагом пройдя под самой стеной дома и свернув на Арбат. Да, подумал стукач. Да, полковник. С такими орлами тебе Голову не взять... а уж меня и подавно. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... а от тебя, полковник, и подавно уйду. Молодец, Голова. Вот бы кого в президенты. У него бы вся эта чиновничья сволочь копейки под ноготь не зажала...

Только теперь он заметил, что держит в руках пистолет, и запоздало похолодел. Это что же, с растущим ужасом подумал он, – что же это я, замочить его, что ли, собирался? Прямо здесь? Прямо из своей машины? Засветло? Совсем ополоумел, недоносок...

Кое-как затолкав пистолет в бардачок, он трясущейся рукой запустил двигатель, сквозь узкую арку выехал со двора и отправился на поиски исправного таксофона – следовало немедленно поставить Голову в известность о том, что его подозрения подтвердились на все сто процентов, и ухажер Птицы, как говорится, казачок засланный.

Катю разбудил звонок в дверь. «Андрюшка, – подумала она, не открывая глаз, и почувствовала, как откуда-то от сердца по всему телу разливается блаженное тепло. – Пришел... Только что же это он в дверь-то наяривает, у него же ключ... Забыл, наверное, или руки заняты. А вот не буду вставать. Пусть сам войдет, а я его подожду... тепленькая».

Звонок, однако, продолжал надоедливо дилинькать, прогоняя остатки сна. «Точно, руки заняты», – подумала Катя, сбрасывая ноги с раскладушки и протирая глаза. Мысль получилась будничная, какая-то очень семейная, словно Катя была не Катя, а обремененная тремя детьми домохозяйка, которая, устав от хлопот по дому, прилегла отдохнуть, а теперь вот вынуждена вставать, чтобы открыть дверь растяпе-мужу, который не догадается поставить на пол пакет с продуктами и достать из кармана ключ.

Шаркая по полу кроссовками – она спала, не раздеваясь, – и зевая во весь рот, она подошла к двери и отперла замок, даже не удосужившись заглянуть в глазок – в конце концов, кто это мог быть, если не Андрей?

За дверью стоял очень серьезный молодой человек, который был бы очень похож на Андрея, если бы не милицейская форма с погонами старшего лейтенанта. Катя отшатнулась – слава Богу, только внутренне – и вовремя сдержалась, чтобы не захлопнуть дверь. Вот черт, обреченно подумала она. Андрей придет, а меня нет... в кутузке я, знаете ли. Оперативно работают, про себя похвалила она «внутренние органы». Молодцы.

– Здравствуйте, – вполне мирно сказал милиционер. – Войти можно?

– А зачем? – осторожно спросила Катя. – Вы, вообще-то, кто?

– О, Господи, – устало сказал старший лейтенант. – Участковый я. Старший лейтенант Вологдин. Вот мое удостоверение.

Катя бросила на удостоверение быстрый невнимательный взгляд и посторонилась, пропуская милиционера в квартиру. Когда тот прошел мимо нее, повернувшись спиной, она подумала, что неплохо было бы гвоздануть его чем-нибудь по фуражке и дать тягу, но гвоздить старшего лейтенанта было нечем, а позади, на лестнице, явственно прослушивались какие-то голоса и смутная возня. Кто-то охнул там испуганным бабьим голосом, и другой голос – мужской и сердитый – сказал: «Проходите, проходите...» «Они что, всем отделением пришли меня арестовывать?» – все еще ничего не понимая, подумала Катя. Она закрыла дверь и пошла за участковым.