Текст книги "Катюша"

Автор книги: Марина Воронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Колокольчиков в последний раз жадно затянулся и выбросил окурок на дорогу. Он не накурился, но время тянуть больше не стоило – поводок снова натянулся, торопя и подстегивая, и он нащупал носком ботинка рычаг переключения передач. Огромный “кавасаки” рыкнул и покатился вперед, набирая скорость.

...Предусмотрительный Колокольчиков оставил мотоцикл при въезде в деревню, затолкав его в буйно разросшиеся кусты одичавшей замшелой сирени, полностью заслонившие нежилой, сильно покосившийся дом, глядевший сквозь них на дорогу пустыми глазницами оконных проемов. Из этих проемов сильно тянуло гнилой сыростью и почему-то падалью – по всей видимости, там сдохла кошка или собака, или какой-нибудь совершенно ополоумевший лесной зверь, не нашедший лучшего места для того, чтобы отбросить копыта. Колокольчикову вдруг подумалось, что это могут быть хозяева дома, разлагающиеся в своих заплесневелых постелях. Он презрительно хрюкнул, отметая такое ни с чем не сообразное предположение, но дикая идея, поселившись в мозгу, с завидной скоростью пустила там корни, и старший лейтенант, досадливо плюнув, поспешно выдрался спиной вперед на дорогу и зашагал вдоль улицы, по возможности держась поближе к стенам и остаткам гнилых заборов и не упуская из вида след проехавшего здесь несколько минут назад автомобиля.

Улица плавно изгибалась вправо, и, миновав этот изгиб, Колокольчиков увидел впереди торчащую из бурьяна черную блестящую крышу. Он вынул пистолет, взвел курок и двинулся дальше, неосознанно пригибаясь к земле. Идти оказалось гораздо труднее, чем ехать, да еще в таком вот полусогнутом положении. Бок болел так, словно его остервенело драли бешеные коты, в правом колене что-то стреляло при каждом шаге, и, конечно, дико болела голова. Борясь с тошнотой, Колокольчиков придумал даже новый медицинский термин – “перманентное сотрясение мозга”. По его мнению, термин этот наиболее исчерпывающе описывал то, что с ним происходило.

Не доходя до машины, а он уже видел, что она пуста, Колокольчиков нырнул в заросли, перешагнул через догнивающие в бурьяне поваленные останки забора и раненым Чингачгуком заскользил туда, откуда доносились невнятные голоса. Он поспел как раз вовремя – два паука делили добычу, и Профессор явно вот-вот должен был остаться без штанов и вообще без всего, но зато с пулей в брюхе. А Кати нигде не было видно, но вдруг раздался ужасный гнилой треск, и она кулем вывалилась из-за готового опрокинуться нужника, распространявшего по двору отвратную вонь. Она мгновенно вскочила, неумело размахнулась и изо всех сил, но все равно очень слабо метнула в наводящего на нее пистолет Банкира тяжелые четырехзубые вилы. Вилы полетели, бессильно и неопасно вихляясь, а она четко, как на занятиях, нырнула в бурьян, перекатилась влево и зачем-то стала подниматься на ноги. Банкир выстрелил и, слегка отклонившись в сторону, пропустил вилы мимо себя. Более нервный Профессор отскочил, как заяц, и вилы на излете глухо ударились в трухлявые доски ворот где-то на уровне колена и даже воткнулись было, но вывалились под собственной тяжестью, отковырнув от ворот четыре гнилых щепки, и упали на землю. Хладнокровный Банкир спокойно проводил Катю дымящимся стволом до того места, где она остановила свое смешное перекатывание и начала подниматься на ноги, и улыбнулся улыбкой голодной барракуды.

Катя подняла голову и посмотрела прямо в зрачок “беретты”.

– Вот блин, – сказала она упавшим голосом. Похоже было на то, что она ожидала чего-то совсем другого.

Улыбка Банкира стала шире, палец на спусковом крючке напрягся. Выстрел в сыром плотном воздухе хлопнул негромко и совсем не драматично. Банкир уронил “беретту”, сильно перекосился на левый бок и так, боком, повалился в бурьян. Колокольчиков со своего места отлично видел, куда угодила пуля, и похвалил себя за удачный выстрел. У Банкира наверняка было прострелено сердце.

Он выскочил из своего укрытия и в три огромных прыжка подбежал к Кате, не обращая внимания на все еще стоявшего с поднятыми руками и совершенно обалдевшим видом Прудникова, у ног которого валялся огромный пластмассовый чемодан с колесиками на одном из нижних углов. Колокольчиков помог Кате встать и, повинуясь безотчетному порыву, крепко обнял ее за плечи и встряхнул.

– Жива? Черт побери, жива! Вот молодец!

Глаза у Кати вдруг округлились, рот открылся, хватая воздух и явно пытаясь исторгнуть из себя какие-то важные слова. Колокольчиков обернулся, проследив направление ее взгляда, и тут, как показалось, прямо в лицо ему от сарая ударил тугой сноп огня, и кто-то сильно толкнул его под левую лопатку тяжелым горячим кулаком.

В последней попытке устоять на ногах он еще крепче вцепился в Катю и все-таки упал, повалив ее и придавив своим тяжелым, разом обмякшим телом.

– М-м-мать, – с трудом сказал он и потерял сознание.

Глава 17

Когда Профессор вдруг точным, каким-то очень хищным движением выхватил из-под куртки блестящий никелированный револьвер, Катя попыталась предупредить Колокольчикова, но не смогла. Только что пережитый шок, ощущение собственной, уже свершившейся, ставшей фактом смерти перехватили горло стальным обручем. Но старлей понял что-то и даже успел обернуться, прежде чем Прудников спустил курок. Этот чертов Колокольчиков, в отличие от Студента, похоже, не утруждал себя ношением бронежилета – пуля ударила его в спину с отчетливым плотным хрустом, от которого Катю замутило. Большое тело старлея содрогнулось, как от удара кулаком, руки сдавили Катины плечи мертвой хваткой, и Колокольчиков вдруг начал стремительно тяжелеть, прямо-таки наливаться свинцовой неподъемной тяжестью, и Катя поняла, что он падает, только когда оказалась придавлена к земле его телом, как какой-нибудь цыпленок табака.

Она стала яростно выскребаться из-под этой страшной окровавленной тяжести, но поняла, что не успеет – Профессор неторопливо приближался, ступая легко и словно бы даже пританцовывая. Катя попыталась разжать намертво прикипевшие к рукояти пистолета пальцы старлея, но это было равносильно попытке разогнуть стальные крючья. Это было бесполезно, и Катя на мгновение расслабилась, пытаясь собрать воедино свои мысли и чувства, чтобы надлежащим образом подготовиться к переходу в мир иной. Страха не было – она уже пережила его, как переживают корь и свинку, но на его месте вдруг вспыхнула ослепительным магниевым холодным огнем чистая, ничем не замутненная ненависть. Получалось, что этот подонок добился-таки своего и теперь может спокойно линять на все четыре стороны – живых свидетелей того, что он вытворял в последнее время, на свете просто не осталось.

Она снова яростно рванулась, пытаясь выскользнуть из-под припечатавшей ее к земле тяжести. Все было тщетно.

И тут откуда-то из-за спины Прудникова раздался дребезжащий старческий тенорок.

– А ну, брось оружию! – скомандовал он. – Хенде хох! Стреляю!

Катя изо всех сил вывернула шею, чуть не порвав себе сухожилия, и увидела Архипыча, занявшего огневую позицию за углом сарая и целившегося в Прудникова из старенького одноствольного дробовика. “Стреляй, дед!” – хотела крикнуть Катя, но не успела: Профессор, мгновенно развернувшись, выпалил навскидку. Трухлявая щепа брызнула из стены под самым носом у Архипыча, старик подскочил с перепугу, выронил ружье, которое, кувыркаясь, отлетело в сторону, и, судя по звуку, завалился спиной в крапиву, оступившись на своей деревяшке.

– Старый пидор, – без особенных эмоций сказал Прудников, снова поворачиваясь к Кате.

Шаги по траве шелестели все ближе. С решимостью отчаяния Катя протолкнула свой указательный палец сквозь спусковую скобу поверх пальца Колокольчикова и с трудом подняла безжизненную ручищу, которая была, пожалуй, едва ли не толще ее ноги. Она услышала испуганный возглас Прудникова и успела разглядеть выражение скотского неуправляемого ужаса на его физиономии.

– Скажи “чиз”, вонючка, – прохрипела она в эту физиономию и выстрелила.

Прудников вскрикнул и покачнулся, выронив револьвер, но остался стоять, и тогда Катя снова нажала на курок и продолжала нажимать до тех пор, пока затвор пистолета с сухим щелчком не заклинился в крайнем заднем положении – обойма была пуста.

Прудников сделал короткий шаг назад и упал навзничь прямо на тело Банкира.

Катя, и наконец, ей удалось спихнуть с себя Колокольчикова и встать на ноги. Шатаясь и путаясь в стеблях бурьяна и крапивы, она нетвердыми шагами приблизилась к тому месту, где лежали ее враги, и встала над ними, готовая при малейшем признаке жизни душить и рвать зубами. Признаков жизни, однако же, не наблюдалось – оба были мертвы.

– В расчете, козлы, – хрипло сказала им Катя и вдруг всхлипнула.

Через две секунды она уже рыдала в голос, по-бабьи, с подвываниями и причитаниями, мучительно содрогаясь всем телом и размазывая слезы по лицу испачканными землей кулаками.

– Все, – повторяла она раз за разом, – все, все, все, все...

Хромая, подошел Архипыч, опираясь, как на костыль, на свой дробовик, осторожно обнял за плечи свободной рукой и стал успокаивающе похлопывать ладонью, приговаривая:

– Ну, тихо, тихо, все так все, ну что ж теперь делать, коли все... все – оно и есть все...

Все еще всхлипывая, Катя повернула к нему заплаканное лицо в грязных разводах.

– Че... го ты меня хло... паешь? – прерывисто спросила она. – Что я тебе – лошадь? Или корова?

– Тихо, тихо, – приговаривал Архипыч, словно и не слыша ее. – Ты, ясное дело, не корова, а самая что ни на есть баба...

– Баба, баба... Ты чего не стрелял, дед? Говорила я тебе – дай ружье...

– Дак... это... ты того, дочка, ты не серчай. Ружье-то, понимаешь, не заряжено... Вишь, какая история... Патронов у меня уже годов десять, как нету ни единого.

– Так куда ж ты полез? – поразилась Катя.

– А чего? – молодецки расправил плечи дед. – Я как-то раз таким манером немецкий патруль заарестовал... и не пикнули.

Катя вдруг снова ударилась в слезы.

– Дурак ты старый, – сквозь всхлипывания проговорила она. – Не-е-емцы... Патруль... Это тебе не немцы, понял?

Дед вдруг поник плечами, вздохнул и отпустил Катю.

– Отчего ж – не немцы? – спросил он. – По мне так еще и хуже...

– Так а я же тебе о чем...

– Брось, дочка... Чего мне терять-то? Ну, год, от силы два – и пошел Архипыч вперед ногами... Да и похоронить-то некому будет, сгнию, как собака, под забором... А так хоть будет, что вспомнить. Тебя как звать-то?

– Катя.

– Ты вот что, Катюша... Знакомый этот твой... ну, тот, здоровый...

– Это не знакомый, это милиционер.

– Ага, ага, понятно... Так он, вроде, дышит еще.

– Как дышит? – Катя вскочила, утирая мокрые щеки. – Что ж ты молчишь?

Она бросилась к Колокольчикову и упала перед ним на колени. Старлей и в самом деле дышал – медленно и скупо. На губах его пузырилась розовая пена.

– Легкое пробито, – сказал неслышно подковылявший сзади Архипыч, увидев эту пену. – Это уж как пить дать.

Катя зачем-то пощупала у Колокольчикова пульс и сравнила его со своим. Ее пульс был учащенным, но ровным, колокольчиковский же то начинал частить, то вдруг замирал, словно внутри у старлея из последних сил работал, тарахтя и задыхаясь, готовый вот-вот выйти из строя мотор.

Катя быстро скинула куртку, стащила через голову свитер и решительно сняла хлопчатобумажную футболку.

– Ну, чего уставился? – сухим и ломким, как стебли прошлогоднего бурьяна, голосом сказала она вытаращившемуся на ее голую грудь деду и швырнула ему футболку. – Перевязать надо.

Архипыч понимающе закивал и принялся дрожащими руками рвать футболку на полосы. Катя торопливо оделась и с помощью Архипыча криво, но туго перетянула грудь Колокольчикова лоскутьями футболки прямо поверх одежды.

– Надо как-то дотащить его до машины, – сказала она. – Помоги, дед. Где тут больница?

– До больницы двадцать верст по грязи, – с сомнением сказал Архипыч, почесывая затылок под ушанкой. – На вашей лимузине не проехать. Завязнем к едрене фене, и все дела. Надо Юрикову машину брать.

– Где? – коротко спросила Катя.

– Да вон, в сарае, – указал старик на покосившиеся створки ворот. – Ты прямо сюда ее подгоняй, чего его, бугая, на горбу таскать.

– Сам ты бугай, – сказала ему Катя.

– Так я ж ничего, – оправдываясь, сказал Архипыч. – Это я к тому, что тяжелый он, по всему видать...

Катя не слушала его. Наклонившись, она обшаривала карманы Прудникова, брезгливо отвернув лицо и стараясь не испачкаться в крови, обильно заливавшей его передний фасад. Ключи от машины обнаружились в правом кармане джинсов, и Катя, не теряя времени, устремилась к сараю.

Она подергала вросшие в землю створки и поняла, что ей их не открыть. Левая была немного приоткрыта собиравшимся рвать когти Прудниковым, и Катя ужом проскользнула в щель, сразу заметив в полутьме сарая залепленный грязью задний борт и брезентовую крышу “уазика”. Она уселась за руль, со второй попытки запустила двигатель и некоторое время щурилась, пытаясь разобрать в темноте схему переключения передач, выбитую на эбонитовой головке рычага. Разобравшись в схеме, она с хрустом воткнула заднюю передачу и отпустила сцепление. С непривычки Катя слишком сильно надавила на газ, машина взревела и прыгнула, с грохотом и лязгом вышибив гнилые ворота наружу. Одна их створка тяжело накрыла лежавшие друг на друге мертвые тела, а мгновение спустя по ней прошли большие грязные колеса вездехода, с треском ломая доски... и не только доски. В воздухе клубилась вонючая едкая пыль, какие-то куски дерева продолжали отрываться от развороченного дверного проема и, бренча, падать вниз, и на секунду Кате показалось, что вся эта хибара сейчас завалится, к чертовой матери. Катя вертела руль, пытаясь разглядеть хоть что-то в заднее окошечко, почти уверенная, что сейчас переедет и лежащего без сознания Колокольчикова, и Архипыча с его деревянной ногой... и чемодан с прудниковскими сокровищами, между прочим.

Она резко нажала на тормоз и вывалилась из кабины, сразу увидев, что была недалека от истины – от заднего колеса “уазика” до головы Колокольчикова было не более метра. Колокольчиков, оказывается, пришел тем временем в себя, и с лица его медленно сходило выражение какого-то совсем детского испуга. С трудом оторвав взгляд от крупного протектора заднего колеса, он посмотрел на Катю и попытался улыбнуться. Стоявший рядом в нелепой позе Архипыч выпустил из рук колокольчиковскую штанину, за которую пытался оттащить тяжеленного старлея с дороги, и медленно разогнулся, держась за поясницу.

– Ядрит твою налево, – неожиданным басом сказал он.

– Обгадился, ветеран? – спросила Катя. – Давай, помогай.

Вдвоем с Архипычем они кое-как загрузили Колокольчикова на заднее сиденье автомобиля. Во время этой трудоемкой операции старлей опять потерял сознание, да и Катя, говоря прямо и открыто, была близка к этому: Колокольчиков был все-таки неимоверно тяжел, а они с одноногим Архипычем меньше всего на свете походили на пару портовых грузчиков, так что, когда раненый, наконец, был более или менее комфортно размещен на клеенчатом сиденье, их самих впору было забрасывать в машину, как дрова. Катя, тем не менее, нашла в себе силы впихнуть в задний отсек “уазика” тяжеленный прудниковский чемодан. Она посмотрела в ту сторону, где лежали накрытые воротами трупы, поколебалась несколько мгновений и махнула рукой – лезть в эту кашу из дерева и костей ей совершенно не хотелось, хотя там и оставались три качественных заграничных ствола, а пистолет старлея, который тот все так же сжимал в сведенной судорогой руке, был полностью разряжен. “В конце концов, – решила она, – сколько можно стрелять? Что я вам – спецназовец? К черту, к черту...” Она подсадила в кабину Архипыча. Старик под конец совсем ослаб и мелко дрожал от усталости. Усевшись за руль. Катя с лязгом захлопнула дверцу. Выезжая со двора, она недостаточно резко повернула руль и с лязгом заехала бампером в переднее крыло черного “БМВ”, оттолкнув его в сторону.

Разбрасывая из-под колес ошметки черной грязи, натужно завывая и пьяно шарахаясь из стороны в сторону, помятый “уазик” устремился прочь из деревни Бобырево, взяв курс на центральную усадьбу колхоза “Светлый путь”, где располагался фельдшерско-акушерский пункт, в котором, как надеялась Катя, Колокольчикову могли оказать первую помощь, чтобы он смог дотянуть до города. Кате почему-то очень хотелось, чтобы старлей со смешной фамилией продолжал жить. Безумие последних дней медленно отступало, как морская вода в отлив, с глаз сползала серая пелена, и это нерациональное желание больше не казалось Кате странным. Нормальные человеческие мысли возвращались в измученный мозг медленно, с трудом, вызывая ощущение, похожее на могучее похмелье. Оглядываясь назад, Катя ужасалась содеянному и молча, без слез оплакивала прежнюю Катю Скворцову, потому что знала, что этот ужас будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь.

С того момента, как она неловко вырулила с загаженного двора прудниковского дома, ее не покидало странное ощущение отрешенности от всего, что она видела вокруг. Ей казалось почему-то, что она уезжает навсегда, и не просто из деревни Бобырево, где догнивали под октябрьскими дождями криво накрытые двускатными крышами убогие домишки аборигенов, а под обрушенной створкой ворот лежали, глядя в изломанные трухлявые доски остановившимся взглядом остекленевших глаз трупы двух сверхчеловеков. Нет, не из этого Богом забытого места увозил ее сейчас загаженный курами дребезжащий “уазик”, а из прошлой ее жизни. Ей вдруг представилось, что весь мир перестал существовать, просто тихо растворился и исчез, оставив только эту разбитую дорогу под начинающим уже постепенно темнеть октябрьским небом, и на ней – одинокую машину с тремя едва теплящимися человеческими дыханиями внутри. Дорога возникала из ничего где-то за горизонтом и превращалась в ничто позади машины, и этому движению не видно было конца и края. Мерно урчал мотор, машину швыряло из стороны в сторону, как лодку в шторм. Архипыч по правую руку все сворачивал и никак не мог свернуть свою самокрутку – от толчков табак разлетался во все стороны, но старик стоически молчал и снова лез в кисет за новой порцией, неловко орудуя корявыми, заскорузлыми пальцами, всю жизнь делавшими работу, от которой в считанные месяцы изнашиваются и превращаются в ржавый лом железные машины. Время от времени на заднем сиденье начинал тихо стонать раненый Колокольчиков, а Катя все крутила и крутила большой черный руль, ведя автомобиль сквозь завывающую пустоту безвоздушного пространства, все больше укрепляясь в убеждении, что это монотонное движение будет бесконечным, как будет бесконечным и это затянувшееся прощание – она точно знала, что больше никогда в жизни не увидит ни этого старца в смешной ушанке, ни деревни Бобырево, ни своей однокомнатной квартиры под самой крышей шестнадцатиэтажного муравейника, выложенного осыпающейся белой плиткой, где плесневеет в переполненной раковине так и не помытая ею посуда, ни флейтиста и путешественника Алешу Степанцова, умеющего заваривать такой чудесный чай, ни бредящего на заднем сиденье старшего лейтенанта Колокольчикова, которому она собиралась, но так и не дала возможности согрешить, предоставив зато возможность прикрыть ее, Катю, своим большим сильным телом... В слове “никогда” было что-то такое, от чего она испытывала горькое удовлетворение. Что ж, по крайней мере, никогда больше она не увидит ни жирного борова Банкира, ни ядовитого Прудникова, ни психопата и садиста Костика... многих, очень многих она не увидит больше никогда. Она попыталась припомнить, где оставила свой пресловутый репортаж, из-за которого чуть не пристрелила редактора Витюшу, но так и не сумела этого сделать – теперь переживания из-за этой кучки кровавых фотографий казались ей не стоящими выеденного яйца, как оно, в сущности, и было на самом деле.

Архипыч все возился со своей самокруткой, и Катя, словно только теперь заметив это, полезла в карман. Странно, но сигареты были на месте, и зажигалка тоже никуда не делась, и Катя сжалась от внезапного понимания того, что вещи долговечнее людей. После того, как мир вокруг нее рухнул, разваливаясь в падении на какие-то рваные вонючие ошметки, твердая картонная пачка по-прежнему лежала в кармане ее куртки. Черт побери, она не просто лежала, она даже не помялась! В карманах мертвого Прудникова, когда Катя искала там ключи от машины, тоже лежали сигареты, а также вполне исправный сотовый телефон, готовый к работе даже теперь, когда его владелец представлял собой просто кусок не годного к употреблению мяса... Может быть, именно в эту секунду телефон звонит в кармане у мертвого человека, пытаясь докричаться до того, кто уже ушел достаточно далеко по дороге с односторонним движением – достаточно далеко для того, чтобы не слышать звонка... Она зябко передернула плечами и протянула Архипычу открытую пачку. Архипыч взял сигарету, чиркнул спичкой, и оба закурили, храня мрачное молчание, как некую реликвию. Старик выкурил свою сигарету в пять длинных затяжек, поморщился, уронил окурок под ноги и, сказавши: “Трава”, возобновил свои экзерсисы с самосадом и газетной бумагой.

– Трава, – согласилась Катя, кривясь от разъедающего глаза дыма, опустила стекло и выбросила недокуренную сигарету в сгущающиеся сумерки.

Сигарета прочертила в полумраке огненную дугу и упала, рассыпавшись снопом искр, которые сразу же потухли.

Катя действительно никогда больше не видела никого из участников тех памятных событий, имевших место в начале дождливого октября – хотя бы просто потому, что большинства из них просто не было в живых. Не довелось ей также ни вернуться в деревню Бобырево (о чем она, в общем-то, никогда особенно не жалела), ни домыть посуду или хотя бы оттереть с линолеума намертво присохшие кровавые пятна – это, по всей вероятности, сделал новый жилец Катиного однокомнатного скворечника. Думая иногда на эту тему, Катя искренне жалела этого незнакомого ей новосела, чье переселение в новое обиталище оказалось сопряжено с подобными неаппетитными делами.

С того расцвеченного красными брызгами октября прошло без малого два года, в течение которых Катя окончательно примирилась со становящейся все более реальной и осязаемой перспективой закончить свои дни старой девой. Именно так она себя и воспринимала, так видела себя изнутри, и иногда, стоя перед большим зеркалом в залитой солнечным светом ванной комнате, ловила себя на безотчетном удивлении, ища и не находя в своих густых темных волосах ни единой серебряной нитки – ей почему-то казалось, что их там должно быть много.

Дни проходили за днями, но ощущение нереальности окружающего мира не проходило, словно из одной разыгрываемой в театре абсурда пьесы она плавно переместилась в другую. Или даже не так, а словно, увидев кошмарный сон, она попыталась проснуться и не смогла, а лишь начала видеть другой кошмар – не такой страшный, но не менее путаный и безумный.

Катя неторопливо поднесла стакан к губам и сделала маленький глоток. Жидкий динамит взорвался в гортани, и через некоторое время теплая взрывная волна достигла желудка, рикошетом ударив в голову. Катя с бесстрастием постороннего наблюдателя отследила свои ощущения и удовлетворенно кивнула: эффект был в пределах расчетных значений. Она поставила стакан на стойку и зажгла сигарету, безучастно наблюдая за мельтешением цветных пятен на экране старенького телевизора. Си-Эн-Эн передавала очередной блок новостей: кровавый бардак на Балканах, покушение на сенатора, беспорядки в России... Она почти не слушала диктора, глядя на экран, как в некую разновидность калейдоскопа. Возникающие там образы были более натуралистичными, но несли такую же смысловую нагрузку, как и переливающиеся в зеркальной трубке узоры из осколков цветного стекла.

Она оглянулась, ища, куда сбить пепел, и бармен услужливо придвинул к ней отмытую до скрипа хромированную пепельницу. Катя рассеянно кивнула, выражая вежливую благодарность, и бармен коротко сверкнул заученной улыбкой. “Как два автомата, – подумала Катя с внезапной вспышкой иррационального раздражения. – Пепельница – кивок – улыбка – рюмка – улыбка – кивок – улыбка. Нажми на кнопку – получишь результат... Два станка с программным управлением. Вот если сейчас выкинуть что-нибудь дикое – например, запустить этой пепельницей в телевизор, он обязательно подойдет и спросит, все ли со мной в порядке. Вежливо спросит, вежливо выслушает ответ, улыбнется и тут же побежит звонить, потому что он так запрограммирован: при малейшем сбое в системе обратить на бракованную деталь вежливое внимание и срочно бежать звонить наладчикам”.

Катя не стала выкидывать диких номеров – иметь дело со здешними “наладчиками” ей не хотелось. Даже для разнообразия. Вместо этого она сделала еще одну затяжку, запив ее из своего стакана и снова проследив за воздействием выпивки на организм. За спиной шумно и со вкусом насыщались шофера грузовиков. Их сверкающие хромом и лаковыми бортами сквозь дорожную пыль многоосные чудища громоздились за большим, во всю стену, окном. Катя с вялым интересом прислушалась к разговору. Это была все та же ежедневная словесная жвачка, которую с разными вариациями можно было услышать в любом придорожном баре огромной страны, раскинувшейся от океана до океана. “Так же, впрочем, как и в любой пивнухе на просторах другой огромной страны”, – подумала Катя и перестала прислушиваться.

Она перестала регулярно посещать бары где-то с полгода назад. Поначалу она пыталась обманывать себя, говоря, что ей необходимо бывать среди людей, слышать их голоса и время от времени что-то говорить самой. Но чужие голоса не излечивали от одиночества, и постепенно она поняла, что ей нравятся не бары, а то, что в них подают. Говоря грубо и без околичностей, ей нравилось пить – несложный химический процесс расщепления алкоголя каким-то образом позволял находить в жизни привлекательные стороны независимо от того, где и как вводился в организм исходный продукт. Тогда она прервала свое турне по злачным местам, которые были все на одно лицо, и стала пить дома. Так можно было выпивать гораздо больше, не опасаясь проснуться за решеткой или в больнице, и гораздо быстрее достигать конечного состояния полного беспамятства, в котором не нужно было постоянно следить за тем, чтобы сквозь выстроенную на задворках сознания дамбу не просачивалось ни капли мутной, с красноватым оттенком водицы, тихо протухавшей по ту сторону дамбы. В этом состоянии вообще ничего не было нужно, кроме припасенной на утро пары глотков. Слово “алкоголизм” было пустым звуком, как и все остальные слова на всех языках мира. Вся жизнь превратилась в один монотонный пустой звук с тех пор, как шасси самолета со стуком коснулись посадочной полосы.

“Да нет, – подумала Катя, – пожалуй, это произошло раньше.

Впрочем, не будем об этом...”

Время от времени она выгодно продавала серии фотографий различным журналам, хотя они тоже были пусты и лишены не только смысловой, но и эмоциональной нагрузки – просто все, к чему она прикасалась, превращалось в деньги с того самого дня, как... черт возьми, с того самого дня, как она умерла. Запереть свою память на замок, стать просто обеспеченной телкой без прошлого и будущего и означало умереть – разве не так?

Она обернулась и посмотрела в окно. Темно-серый запыленный “порш” стоял на своем месте, приткнувшись в тени огромного трансконтинентального трейлера. Кожаный верх был опущен, и с Катиного места был хорошо виден Студент, со своеобычным в таких случаях унылым видом восседавший на водительском сиденье, вывесив наружу длинную розовую тряпку языка – жара стояла немилосердная. “Подсознание иногда выкидывает с нами странные штуки, – подумала Катя. Когда я покупала эту машину, я ведь совсем не думала о... обо всем этом”. “Ну-ну, – сказал внутри ее головы тоненький ехидный голосок, сильнее которого Катя ненавидела разве что своего налогового инспектора, обожавшего совать нос куда не следует даже больше, чем этот голосок. – Ну-ну, сказал голосок, ты молодец, просто умница: тверда, как сталь, и никаких воспоминаний. Конечно же, ты ни о чем таком не думала, выбирая машину – в конце концов, “порше” – отличный автомобиль, и вполне тебе по карману, – но вот как насчет собаки? Интересно было бы узнать, о чем ты думала, и в особенности – о чем ты НЕ думала, называя Лабрадора Студентом?”

“А не пошел бы ты в ж... – лениво подумала Катя. – Фак ю вери мач, так сказать. В общем-то, кому какое дело, как я назвала свою собаку? Это моя собака, захочу – с кашей съем, и вы все мне не указ... Кстати, о собаке. Пора закругляться, он там совсем соскучился и одурел, наверное, от жары. Читать его, что ли, научить... ведь скучает же. Сидел бы сейчас, полистывал какой-нибудь собачий “Плейбой”... Да, пора. Пить мне больше не следует, до дома сотня миль, а еще стакан, и дальше первого же копа я не уеду. Чутье у них особенное, что ли?”

Катин дом стоял на лесистой вершине горы в двух сотнях миль от Сан-Франциско. С горы открывался прекрасный вид на окрестные вершины и на лежавший в долине микроскопический городок, название которого Катя никак не могла запомнить, хотя раз в две недели в обязательном порядке спускалась туда пополнить запасы провианта и горючего для дизельного генератора, обеспечивавшего ее обиталище теплом и светом. На лужайку перед домом иногда приходили олени, а вокруг росли гигантские секвойи, до сих пор поражавшие Катино воображение своими фантастическими размерами. Затворничество не было вынужденным. Хотя Катя и не могла сказать о себе, что купается в деньгах, но на жизнь ей вполне хватало, а потому и не тяготило ее. Жить в окружении этих пестро и безвкусно одетых людей с чересчур громкими голосами и простой до изумления, предельно автоматизированной психологией было труднее. Первое время Катя честно пыталась привыкнуть, но потом сбежала в горы. Одно время она носилась с идеей купить себе “хиппи-хаус” – переделанный под жилье старый автобус – и жить на колесах, но эту идею ей пришлось с сожалением отвергнуть: водить автобус она все-таки побаивалась, а какой смысл жить в автобусе, если никуда не ездишь?

Она опустила руку под стойку и нащупала выпуклость на кармане джинсов. Кольцо лежало на месте, как ему и полагалось. Первое время Катя немного нервничала – то, что говорил Прудников Банкиру об этом кольце, никак не шло из головы. Она купила два пистолета: один, тяжелый и смертоубойный “кольт” сорок пятого калибра, хранился у нее в доме, а тупоносый “бульдог” всегда лежал в бардачке машины под охраной бдительного Студента. Кроме того, она всегда очень осторожно водила автомобиль и до сегодняшнего дня никогда не пила за рулем. Со временем, однако, все эти предосторожности стали все больше казаться ей смешными, и она начала склоняться к точке зрения покойного Банкира: не надо заговаривать мне зубы и пудрить мозги бабьими сказками...