Текст книги "После огня (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

7

Декабрь 1945

В начале зимы приехал Оскар. Совсем взрослый, совсем чужой, похожий на Николая Авершина, которого сам Ноэль отцом называл через раз. Светлые, почти белые в детстве волосы потемнели, стали темно-русыми. Оскар выше Ноэля на полголовы. Еще подростком в рост шел с такой скоростью, что не успевали покупать новые брюки. И вырос таким же долговязым, как отец. А выразительные глаза были совсем мамины, той же немного вытянутой формы, коньячного оттенка, с пушистыми по-женски ресницами. Чуть удивленные, озорные, временами дерзкие. И такие молодые. Впрочем, он и был мальчишка. Как только в фотокорры попал? Да еще и сражения фотографировал. Хотелось надрать ему уши и сгрести в охапку. Это казалось так просто, когда Оскару было тринадцать. И так глупо теперь.

Он носил военную форму, сидевшую на нем, как влитая. Широко улыбался, громко говорил, с аппетитом ел. И рассматривал старшего брата.

– И как это тебя не забросило в Японию? – спросил Ноэль в самый первый вечер, не понимая, как говорить с этим молодым мужчиной, тогда как в сознании его все еще был мальчик, росший у него на глазах.

– Я не особенно рвался, мне хватило войны. Видимо, мамины связи в министерстве. Там тоже ее поклонники.

– А если бы направили?

– Полетел бы. Ты же здесь.

– Меня весной должны демобилизовать. Недолго осталось.

– И домой? В Париж?

– Для начала. Дальше – как получится. Я совершенно не представляю, чем теперь заниматься.

Он не слукавил. Когда Риво сказал, что в апреле он может начинать паковать чемоданы, Ноэль растерялся. Оказывается, можно растеряться, едва перестают отдавать приказы и наступает тот момент, когда вдруг остаешься один на один со своей жизнью. Без войны, без долга, без привычки.

Один раз заговорили о Денизе. Оскар так неловко упомянул, что Гинзбурги перебрались в Париж. Из семьи выжили только младшие сыновья, близнецы, которых спасли соседи и увезли из города. Потом мальчиков забрала семья, которая их и укрывала все это время. Теперь Пьеру и Жаку было по восемнадцать, и они вернулись в свою старую квартиру на улице Монторгей.

– Когда они были в Париже, – негромко сказал Ноэль, – я примчался туда, к ним домой. Их увели уже. Ничего не нашел, вещи стояли там, где стояли всегда. Никаких следов того, что их арестовали, никакой борьбы. Совсем ничего. Я поехал в комендатуру. Хотел попробовать назваться ее мужем, сказать, что они ошиблись. Надеялся, что удастся как-то хоть ее оттуда забрать. Не успел. Она оказывала им сопротивление, ее застрелили.

Голос его звучал бесстрастно. Отболело, теперь уже сделалось почти спокойно. Можно было жить дальше. Все это время он почти не вспоминал о ней. Было множество всего, что заслонило… Он так привык к тому, что любит женщину, которой давно нет в живых, и которая так никогда и не стала его женой, что теперь с удивлением осознавал – уже и не любит, уже и не важно. Вернее, важно было, каждую минуту жизни важно. Но влиять на то, рад он, грустен, счастлив или нет – никогда не будет. Просто она всегда внутри, под множеством слоев другого, что наросло. И все. И оглядываться он не станет уже никогда.

Беспокоило другое. Новое, странное, может быть, незначительное.

Они с Оскаром бродили на набережной Бодензее. Это было на третий день по его приезду. Жил он в комнате Ноэля у Лемманов. И, кажется, легко сошелся с Рихардом. Впрочем, Оскар всегда и со всеми легко сходился. У него не могло быть врагов. Даже среди тех, кто были врагами по определению. Теперь у озера ветер трепал его русые волосы, он смотрел на воду и нес что-то восторженное о том, что надо было ехать с камерой. Но отпуск был коротким – к чему таскаться с аппаратурой?

Потом они шли по какой-то улице, на которой теперь кое-где остались еще магазины. Многие закрылись – кому нужны были пирожные, духи, зонты и часы, когда не хватало на хлеб, и продукты получали по карточкам? Два куска хлеба с маргарином, одна ложка молочного супа и две картофелины ежедневно, двадцать грамм мяса раз в неделю. И чертова армейская тушенка на полке в их кухне, которая вот уже сколько месяцев выводила из себя.

А потом Ноэль долго рассматривал витрину маленького шляпного магазина. Нет, конечно, не саму витрину, а аккуратную маленькую шляпку без полей, обтянутую коричневой тканью самого подходящего оттенка и украшенную короткой вуалью, которая элегантно укладывалась либо поверх шляпки, либо спускалась на глаза. Пришлось зайти. И выложить за нее львиную долю собственного жалования. И заодно за перчатки – они нашлись как-то сами собой. И без них уйти было нельзя. Оскар понимающе усмехался. И наблюдал.

В один из первых вечеров он вынул из дорожной сумки конверт и бросил его на кровать, которую ему уступил Ноэль, расположившийся на полу.

– Держи, – легко сказал младший брат. – Они передали тебе на расходы.

– Они в своем репертуаре, – рассмеялся Ноэль.

– Бери, а то обидятся. Ты же знаешь маму.

– Знаю. И чувствую себя богатым маменькиным сынком.

– А ты и есть богатый маменькин сынок. На твое жалование особо не разгонишься. Бери, будет на шпильки девочкам.

Девочкам… Это было даже смешно. И черт знает на что похоже!

Он не узнавал себя и не знал, куда от себя деться. Фрау Лемман готовила что-то на кухне, а Ноэль замирал в коридоре, глядя на нее, пока она не видит. И желая немедленно всыпать в кастрюлю с готовящейся там похлебкой тушенку. Потом она поднимала глаза, он надевал фуражку, кивал и выходил прочь, на улицу, где сигналила машина, приехавшая за ним.

Он возвращался со службы, а она читала что-то в гостиной у камина. И он снова замирал, глядя на нее, а потом, опасаясь быть замеченным, быстро раздевался и стремглав мчался в свою комнату. Где еще долго сердился на себя.

Грета была холодной и сдержанной. Такие женщины никогда не нравились ему. Казались пресными. А эта… Эту он хотел накормить. Эту он жалел. И, что еще хуже, тайно восхищался ею – за столько времени ни единой жалобы.

В одну из пятниц они с Оскаром отправились к Риво. Братец, оказавшийся на воле, тут же бросился во все тяжкие – проигрался в карты, выпил больше, чем стоило, подцепил одну из девушек и ушел с ней – пить кофе. Юбер, наблюдая за мальчишкой, усмехался и говорил, что за младшим братом нужно следить получше – еще подхватит сифилис. Ноэль рассердился, буркнул: «Можно подумать, тебе это не грозит». И вскоре ушел. В доме давно спали, а он еще долго ворочался в постели, думая о том, что сходит с ума, непонятно по какой причине. А потом во сне Грета Лемман приглашала на кофе его.

Оскар уехал через неделю, обещал писать, хотя оба понимали, что он забудет про свое обещание уже через пару часов.

Так незаметно подошло Рождество.

Шляпка в красивой картонке все еще лежала в его комнате, спрятанная в шкаф. Он знал наверняка, что во время уборки фрау Лемман его не открывает.

В Сочельник он собирался к Риво, который устраивал вечеринку. И планировал там надраться. Что думали делать Лемманы, он не представлял.

Потому, когда днем 24 декабря он вошел на кухню с пакетом, в который была завернута целая курица, купленная им на рынке в то утро, и встретил там Грету, то, без приветствия, но стараясь, чтобы голос звучал доброжелательно, сказал:

– Фрау Лемман, мне необходим ваш совет.

Обернувшись к Уилсону, Грета переспросила:

– Совет, господин лейтенант?

– Именно, – невозмутимо ответил Ноэль. – Видите ли, я хочу сделать герру Лемману подарок на Рождество. Но без вашей помощи у меня ничего не выйдет. Вот, – он протянул ей пакет. – Как ее лучше приготовить?

– Вы собираетесь готовить?

– У меня это скверно выходит. Но наша кухарка всегда говорила, что курицу можно испортить только соком лимона. А у меня нет лимона. Потому, смею надеяться, справлюсь. А если вы поможете… сделать Рихарду подарок…

Ноэль замялся и положил курицу на стол.

Не решаясь его открыть, Грета долго смотрела на пакет, из которого торчали тонкие куриные лапы.

– Это очень дорогой подарок, господин лейтенант.

– Но ведь сегодня Сочельник, – пожал плечами Уилсон. – Я ухожу к генералу. А вы отпразднуете. Пожалуйста, помогите мне с этой курицей.

– Хорошо, – кивнула Грета. – Я приготовлю вашу курицу для Рихарда.

– Спасибо, – улыбнулся Ноэль и поднялся к себе, делать вид, что пытается спать.

Когда открыл глаза, было уже темно. Включил свет, посмотрел на часы, обнаружил, что через десять минут здесь будет машина Риво, которую он обещал за ним прислать. Отправился в ванную, никого дорогой не встретив, но с удовлетворением отметив, что по дому разносится божественный запах жареной птицы.

Не успел одеться, как на улице просигналил шофер.

Он торопливо сбежал вниз, надел шинель, обулся. И вдруг замер. В очередной раз рассердился на себя, но остановиться уже не мог – снова мчался по лестнице в свою комнату.

Распахнул дверцы шкафа, сдернул с верхней полки картонку, в которой были шляпка и перчатки.

Спустился на первый этаж, грохоча сапогами и досадуя на себя – эту лестницу Грета вымыла с утра. Спешным шагом вошел на кухню. Поставил коробку на стол перед носом ничего не понимавшей женщины, торопливо пробормотал: «Счастливого Рождества». И выскочил на улицу, не желая слышать снова про дорогие подарки. В любом случае, когда он вернется, скорее всего, обнаружит эту чертову шляпку в своей комнате. В лучшем случае, ее постигнет участь тушенки.

Грета не слышала, как закрылась дверь, и как отъехал от дома автомобиль. Она, не мигая, смотрела на красивую коробку, которая в ее кухне выглядела нелепо и вызывающе. Эта коробка была из другой жизни, чужой и устроенной.

Женщина робко сняла крышку.

Шляпка!

В ее шкафу единственной шляпкой, в которой можно было не показаться призраком прошлого, еще летом полакомилась моль. Грета аккуратно достала шляпку из коробки, повертела в руках. Красивая, дорогая. Наверное, модная. Под ней оказались перчатки в тон. Она уже потянулась за ними… и остановилась.

Она не должна это принимать. Самое лучшее вернуть прямо сейчас, пока Уилсона нет дома, занести в его комнату и оставить на столе. Если она, Маргарита Лемман, оставит эти вещи себе, он наверняка станет думать, что она ничем не отличается от тех, кого привозят в особняк Риво по пятницам.

Эти проклятые пятницы. Они были ужасны. Грета без сна лежала в постели, глядя в темноту, до тех пор, пока на лестнице не раздавались шаги лейтенанта. Иногда она вставала, чтобы в лунном свете разглядеть стрелки на часах. Будто это могло что-то значить: вернулся он в два часа ночи или в четыре.

Она сердилась на себя за это, и в последнее время все сильнее, когда стала замечать, что француз останавливает на ней свой взгляд. Это приводило в замешательство, тревожило, заставляло вечерами тянуться к замку в двери, который Рихард врезал по ее просьбе.

Особенно смущало чувство, которое появлялось все чаще от его взгляда. Внутри нее что-то теплело, и Грета ловила себя на пугающей мысли, что ей это нравится. Иногда в голове вспыхивали странные желания: чтобы он коснулся ее волос, назвал по имени. Зашел к ней.

Грета была уверена, что все это не больше, чем одиночество. Слишком давно она сама. И почти уже не верит, что Фриц жив. Столько лет ни строчки. Она все труднее вспоминала его лицо. Помнила глаза, губы, волосы. Все отдельно, словно от разных людей. И помнила голос.

Она снова посмотрела на шляпку в своих руках. Ей бы, пожалуй, пошло. Грета подошла к стеклянной дверце буфета и, глядя на свое отражение, надела ее. Опустила вуаль. И снова подняла.

– Ты похожа на принцессу, – раздалось с порога. – Ну или, по крайней мере, на жену какого-нибудь министра.

Грета вздрогнула, неловко стащила шляпку с головы и впихнула ее в коробку. Потом пригладила волосы и посмотрела на Рихарда.

– Не говорите чепухи.

Мужчина пожал плечами и вошел на кухню.

– Он подарил?

Грета кивнула.

– А вам курицу. Она почти готова.

– Ну и чудесно, – улыбнулся Рихард, устраиваясь за столом. – Счастливого Рождества, Маргарита!

– Счастливого Рождества, – ответила Грета и, подхватив коробку, вышла из кухни с твердым намерением вернуть ее французу. Но вместо этого, страшно на себя сердясь, она убрала ее в самый дальний угол верхней полки в своем шкафу.

8

Зима 1946 года

– Нет, все же жаль, что мне ампутировали левую руку, а не правую. Как думаешь, это была бы уважительная причина для незаполнения их чертовой анкеты? – Рихард бросил перо на стол, поставив кляксу на его поверхности, и рассеянно полез в карман за сигаретами. Сигарет там не обнаружилось, и он стал вытирать кулаком чернила. – Больше ста вопросов, чтобы не дали сдохнуть с голоду.

– Заставили бы левой отпечатать на машинке, – вздохнула Грета, подавая Рихарду портсигар. – Все равно придется заполнить. Они не отстанут.

Рихард взял из ее рук сигареты, сунул одну в зубы и проговорил:

– Не отстанут. Твой Тальбах первым сбегал, отнес эту анкетку в ратушу. И жена его. Теперь ждут свидетельства о прохождении денацификации. Говорят, иначе могут и погребок его конфисковать. И пришлось бы тебе, ласточка, снова работу искать. Послушай, спички на кухне.

– Он такой же мой, как и ваш, – ответила Грета, выходя из комнаты.

Сама Грета заполнила анкету еще несколько недель назад. И теперь ее снова вызывал капитан Юбер. Наверное, сообщить о результатах проверки. И это ее беспокоило. О том, чем еще может обернуться их встреча, она старалась не думать. Так же, как старалась не думать о том, что несколько раз видела капитана Юбера и лейтенанта Уилсона вместе, и было понятно, что они приятели. Потому что обычно сразу после этого Грете вспоминалась красивая цветная коробка в ее шкафу.

– Да и погребок вряд ли конфискуют. Заплатит штраф, тем и отделается, – вернувшись из кухни, она протянула Рихарду коробок.

– Ты гляди, – не слушая ее, бушевал Рихард, углубившийся в чтение анкеты. – Им интересно, состоял ли я в какой-либо запрещенной оппозиционной партии после 33 года. Я похож на самоубийцу? Я отдал этой стране все, что у меня было, оставив себе всего одну руку, а им интересно, состоял ли! Я никогда не голосовал за национал-социалистов! Никогда! В тридцать третьем сделал ход конем и проголосовал за коммунистов. И что? Где теперь немецкие коммунисты? Можешь об этом спросить фрау Зибер. Ее мужа забрали восемь лет назад. Она считает себя вдовой. Послушай, прикури мне. Не могу!

– Я вообще не голосовала, – пожав плечами, Грета чиркнула спичкой и протянула Рихарду, – и в студенческом союзе не состояла, их вообще тогда в высшей школе не было. Только все это неважно по сравнению с тем, что я была членом партии, – она отошла к окну и стала смотреть во двор, занесенный снегом. – Мне кажется, я не пройду проверку.

– Ну и к черту! Или тебе запретят работать в погребке? Это ничего не меняет. У нас забрать уже нечего. Не пройдешь и ладно. Ноги целы, руки на месте, голова тоже. Переживешь.

– Раньше меня не приняли бы ни в одну школу, если бы я не вступила в партию. Теперь меня могут уволить из-за того, что я в ней состояла. Тальбах грозится пока лишь уменьшить жалование. В качестве компенсации. Опасается, что у него могут быть проблемы…

– Старый жлоб, – крякнул Рихард и выпустил кольцо дыма. Это у него получалось лихо. Потом перевел взгляд на Грету и негромко спросил, будто до этого не решался: – Может… спросить лейтенанта?

Она удивленно посмотрела на него.

– О чем спросить?

– Спросить, можно ли что-то сделать.

– Не надо беспокоить герра Уилсона. Скоро и так все будет известно. Меня вызвали в комендатуру послезавтра.

– Ты никогда никого не хочешь беспокоить! – рассердился Лемман. – Живешь так, будто жить боишься! Все норовишь поменьше места занять, к самому краю жмешься! Думаешь, этот француз не поможет, если попросить? Поможет. Черт знает почему, но этот поможет!

– Наверное, поможет, но я не хочу быть обязанной ему. Да и вообще никому, – Грета снова отвернулась к окну. Там теперь летели крупные хлопья снега. Было красиво, и захотелось прогуляться. Но вместо этого она поежилась и сильнее закуталась в старую кофту. – Неважно. Сами же говорите: руки, ноги целы…

Рихард встал со стула и подошел к ней. Проследил за ее взглядом и невольно подумал о том, что хотел бы хоть на минуту заглянуть в ее хорошенькую светлую головку. Что за мысли там бродят? Иногда ему казалось, что она не здесь и не теперь… Наверное, таким людям приходится непросто…

– И что мне делать с тобой, ласточка моя?

Грета повернулась к нему, поцеловала в щеку.

– Не надо со мной ничего делать, – сказала она устало, – схожу в комендатуру. Все выяснится.

Все выяснилось. Спустя два дня она явилась в комендатуру к капитану Юберу. Тот, сунув обе руки в карманы брюк, стоял у окна, прислонившись к подоконнику. И едва она вошла, осмотрел ее таким взглядом, что оставалось поежиться – словно бы тут же облапал. А потом без приветствия сказал:

– И кто бы мог подумать, что добропорядочная фрау Лемман окажется лгуньей.

– О чем вы, господин капитан? – спросила Грета, остановившись посреди кабинета.

– У вас занятная анкета. Вы присаживайтесь, что стали?

– Чем она показалась вам занятной? – Грета присела на стул, на котором сидела в прошлый раз, и подняла глаза на хозяина кабинета.

«Что может быть общего у него и Уилсона? – думала она, разглядывая капитана. – Служба… пятницы… право победителя…»

– Насколько я припоминаю, вы служите официанткой у Тальбаха? Во всяком случае, так вы проходите по нашим спискам. Верно?

– Да, господин капитан.

– А в анкете вы указали, что вы учительница, – улыбнулся он и подмигнул ей. – И зачем же вы вводите власти в заблуждение, позвольте узнать?

– Но я учительница, – пробормотала Грета.

– Бывшая. Контрольный совет запрещает членам НСДАП преподавание в школах. У вас запрет на профессию, понимаете вы это? И чему вы можете учить? Основам селекции арийской расы? Этого теперь никто не допустит!

– Я могу учить читать и писать. Или теперь наших детей вообще не надо ничему учить?

– Контрольный совет определит, кто имеет право преподавать. Но вам это не грозит. Свидетельство о прохождении денацификации вы пока не получите. Не стоило вам хитрить при заполнении анкеты.

– Я не хитрила, – она сглотнула подкативший к горлу ком. – Я – учительница.

Юбер приподнял бровь и подошел к столу.

– Пить хотите? – участливо спросил он и потянулся к графину с водой.

– Нет, спасибо, господин капитан.

Француз усмехнулся уголком рта и подошел к ней ближе. Присел на краешек стола и склонился к ее лицу.

– Маргарита… – протянул он, – я могу вам помочь, понимаете вы это?

– Я не нуждаюсь в вашей помощи, – отшатнулась от него Грета.

– Дело ваше, – легкомысленно улыбнулся Юбер и выпрямился. – В таком случае, можете быть свободны.

Как странно, совсем ничего не изменилось. Ее жизнью снова распорядились, а Грета по-прежнему смогла встать, выйти из кабинета, пройти по длинному коридору, такому же пустынному, как и в прошлый раз. Оказавшись на улице, она предусмотрительно подняла воротник и придерживала его рукой: сегодня было особенно холодно, и снег не смягчал мороза. Грета чувствовала, как слезы текут по ее щекам, и уныло думала, что даже ее собственные слезы от нее не зависят. От нее ничего не зависит. И все, что ей остается, – жить дальше, снова смирившись с обстоятельствами, делать так, как велят.

Проходя мимо озера, она на мгновение остановилась. Шевельнулась мысль, как все могло бы стать просто, если всего лишь войти в воду. Все случится быстро, от холода тело сведет судорогой, дыхание перехватит. А дома будет ждать Рихард.

Рихард… Грета нахмурилась и, резко развернувшись на каблуках, пошла домой. В конце концов, еще есть старые настенные часы в дорогом деревянном корпусе. Наверняка их можно продать за хорошую цену. И это оказалось так кстати. Спустя несколько дней они получили известие о том, что Рихард Лемман признан попутчиком, и обязан выплатить штраф в размере 1550 рейхсмарок.

9

Упоминая фрау Зибер в разговоре о национал-социализме и коммунистах, Рихард ошибался только в одном. Если бы Грете, бог знает зачем, захотелось расспросить эту даму относительно судьбы ее мужа, та выгнала бы ее из своего дома и плевала бы в спину. Национал-социалистов она ненавидела, пожалуй, даже сильнее, чем французских солдат, изнасиловавших ее в первые дни после того, как они вошли в Констанц. Как ни странно, в этом своем горе она тоже винила нацистов. Французы по ее стойкому убеждению всего лишь сыграли реванш. Теперь она проклинала нацистских шлюх, заигрывавших с солдатами, и опасалась проходить мимо комендатуры – там людей в форме было больше всего. Еще встретишь кого из тех… чьих лиц она даже не помнила.

Детей у нее не было. Единственный ребенок, которого она прижила от мужа, умер в первые часы жизни. Больше забеременеть ей не удавалось. Герр Зибер не допускал этого. «На какую жизнь?» – говорил он. А потом и его у нее забрали. С молчаливого согласия таких, как фрау Лемман и ее свекор.

Теперь она в старом шерстяном пальто стояла у дома Лемманов, ожидая, когда из него выйдет французский лейтенант с британской фамилией. О том, что союзническим войскам запрещено заговаривать с местным населением, она знала хорошо. Однако правило это теперь выполнялось не так строго, как поначалу, потому попытаться достучаться до него можно. Все лучше, чем идти в комендатуру.

Едва тот показался на невысоком крыльце дома, как женщина решительно двинулась к нему и, безо всякого смущения, окликнула:

– Господин лейтенант! Господин лейтенант! Позвольте обратиться к вам!

Ноэль остановился, спустившись с крыльца, и посмотрел на подбежавшую женщину. Та была довольно крупной, даже немного выше его, а миловидное ее лицо покраснело от мороза – видимо, долго ждала.

– Да, да, слушаю, – сказал он, – фрау…

То, что это была соседка Лемманов, он знал, но имени ее не помнил. Да и откуда? Немцев он видел только со стороны, кроме семьи, в которой жил. К счастью или к несчастью, он имел дело только с бумагами.

– Зибер. Фрау Зибер, – ответила женщина и кивнула. – Я хотела поговорить о… о вашей хозяйке. Фрау Лемман. Дело в том, что, насколько мне известно, она взяла на себя смелость заняться преподавательской деятельностью, в то время как Контрольным советом партийным нацистам запрещено преподавать.

– Не понимаю вас, – недоуменно проговорил лейтенант, натягивая перчатки. – Откуда у вас эта информация? Фрау Лемман работает официанткой в погребке.

– Да, да, я знаю. Но свободное время она проводит у Бауэров. И мне доподлинно известно, что она взяла на себя обучение ребенка. Страшно подумать, чему она станет его учить.

Ноэль невольно поморщился. Как будто не ясно. Школы закрыты. Дети сидят по домам. Теряют целый год. И что с этим делать, как справляться, пока непонятно. Об этом думали меньше, чем о том, как «перевоспитать». Ни газет, ни радио, ни школ.

– Почему вы пришли с этим ко мне, а не к властям?

– Потому что вы выслушали меня, а там сочтут доносом из мести за то, что они убили моего мужа.

– Они?

– НСДАП. Он был коммунистом.

– Ясно. Но это все равно. Рассмотрели бы.

– Я надеюсь, вы отреагируете быстрее.

– Разумеется, – кивнул Ноэль. – Благодарю вас, фрау Зибер. Мне нужен адрес этой семьи. Следует разобраться.

– Хафенштрассе, 3. Готова поспорить, она и сейчас там – бывает дважды в неделю в это время. Что ей грозит?

– Денежный штраф. Не волнуйтесь, фрау Зибер, я прослежу за тем, чтобы это дело довести до конца.

– Благодарю вас, господин лейтенант! – кивнула женщина и, резко развернувшись, пошла к своему дому. Ноэль поморщился. Иногда ему казалось, что все его нутро превратилось в помойную яму, в которую скидывают худшее, что есть.

Вместо того чтобы идти в столовую комендатуры, где он собирался обедать, пришлось искать эту чертову Хафенштрассе и чертов дом номер три. Его поиски были вознаграждены. На первом этаже указанного дома было большое окно. Очень чистое, очень низкое. И шторы были сдвинуты в сторону. Что ж, чутью фрау Зибер оставалось только позавидовать. В тот момент, когда лейтенант Уилсон заглянул в чужое окно, чего не делал с подросткового возраста, когда подглядывал за ткачихами в раздевалке ирландской бани вблизи Бэдфорда, Грета Лемман поправляла перо в руке мальчика лет восьми, который явно не знал, как за него взяться.

– К следующему уроку еще разок повтори спряжения сильных глаголов, – уже с порога сказала Грета и вышла в коридор.

Спиной к ней стояла фрау Бауэр. Грета была уверена, что Генриетта снова кладет к ней в сумку что-то из продуктов.

– Фрау Бауэр, – окликнула ее Грета. – Вы опять за свое. Перестаньте, Отто еда нужнее, чем мне.

Генриетта обернулась и сердито ответила:

– Это вы перестаньте. Это сало, я его не ем. Отто столько не нужно. Я оставила ровно половину. Все честно.

– Нечестно. Но вы не желаете этого признавать. В конце концов, я работаю, у нас есть продуктовые карточки. А вы одна с Отто.

– Это сало принесла фройляйн Мёллендорф, дочь вашего бывшего директора, – усмехнулась Генриетта. – Я шила ей новый костюм к весне. Слишком модный для нашего городка и для нее именно сейчас. Ее отец под следствием. Мне кажется, это справедливо. Если она заняла ваше место, то вы хоть полакомитесь их салом.

Грета устало кивнула. Справедливым она это не считала, но спорить все равно было бесполезно. Фрау Бауэр умела настаивать на своем.

– В следующий раз я приду к десяти, – надевая пальто, сказала Грета. – Герр Тальбах велит теперь являться на час раньше.

– Тогда придется перенести. К десяти мне нужно успеть в ратушу. Эти их проклятые анкеты – в ателье мне не выдают карточки без квитанции о том, что я сдала бумагу. Не бог весть, какая еда, я куда больше выручаю заказами… Но все же!

– Сегодня не выдают карточки, завтра начнут увольнять. Обязательно идите, да вам и опасаться нечего. Вы давно вдова, в партии не состояли.

– Да, да… – Генриетта вдруг замолчала и некоторое время рассматривала Грету, а потом глухо сказала: – Я никогда не говорила вам и никогда уже не скажу. Вы подарили Отто надежду. А значит, подарили надежду мне. Все, идите, а то я расплачусь.

– Мы позже условимся о следующем уроке, – Грета коснулась ее руки и чуть сжала. Как объяснить этой женщине, что это она подарила надежду ей – позволив делать то, что Грета любит, без чего жизнь ее вообще теряет какой-либо смысл. – До свидания, фрау Бауэр.

Генриетта снова сурово сжала губы, как всегда это делала, когда разговор заканчивался, и открыла Грете дверь.

– Заходите к нам, когда вам хочется, и все, – сказала она выходившей прочь учительнице. – Покажу вам новые фасоны. Мне картинки наши красавицы приносили, которые в генеральский дом ходят. Желают красивых платьев, а платить нечем.

– Им платить нечем, а мне шить не из чего. Да и к чему? В погребке лучше не красоваться.

Грета снова кивнула и вышла на улицу.

Едва дверь за ней закрылась, как она почувствовала, что кто-то схватил ее за локоть. И совсем рядом, у самого уха, раздался горячий шепот лейтенанта Уилсона:

– Вы с ума сошли? Что вы творите? О вашей подпольной деятельности уже слухи пошли!

Отпрянув от его шепота, Грета попыталась вырвать локоть из его пальцев.

– Это вы сошли с ума. Я не веду никакой подпольной деятельности.

– А в комендатуре сочли бы, что ведете, – рассерженно заявил лейтенант. – Потому что сегодня я уберегу вас только от одного доноса, а завтра сочинят второй – ваши же соседи или соседи Бауэров! За каким чертом вы занимаетесь тем, чем не должны?

Она перестала вырываться и непонимающе посмотрела на Ноэля.

– Вам не стоило утруждать себя. А доносы все равно будут. Так пусть лучше пишут о том, в чем я не раскаиваюсь, чем начнут сочинять, например, о моих отношениях с оккупационными властями. Отпустите меня, господин лейтенант.

Но вместо того, чтобы разжать пальцы, Уилсон дернул ее руку на себя и процедил сквозь зубы:

– За отношения с оккупационными властями вам штраф не грозит. А за то, что вы, национал-социалистка, взялись за дело, которым вам заниматься нельзя – запросто!

– Вы, вероятно, правы. Мне стоило податься в шлюхи, – голос ее звучал ровно. – Но вместо этого я учу ребенка, которого ни при какой власти не желали учить. И если за то, что маленький Отто теперь умеет читать и учится писать, мне придется заплатить штраф – значит, мне придется. Впрочем, кажется, теперь я знаю, как смогу на него заработать.

– Да ничего вы не знаете! – выпалил Ноэль и притянул ее к себе. Их лица оказались так близко друг к другу, что он снова рассмотрел бирюзовые пятнышки в радужках ее глаз. И потерял голову. Ее губы, всегда угрюмо сжатые, сейчас побледнели на холоде, и он каким-то отчаянным движением прижался к ним своим ртом, захватывая их, пробуя на вкус, втягивая в себя ее кожу. Так, будто это совсем не первый поцелуй, которому полагалось быть робким и нежным. Нет, так целуют после долгой разлуки, после томления, желая насытиться.

Это случилось настолько внезапно, что Грета не успела удивиться. Как не успела удивиться и тому, что губы ее раскрылись навстречу его губам, вдоль тела пробежала короткая судорога, и через мгновение она сама целовала его, словно только этого и ждала много-много лет.

«…сегодня я уберегу вас…» – мелькнуло в голове. Что за это она должна сделать? Его друг Юбер хотя бы говорит открыто. Грета с силой оттолкнула лейтенанта от себя. И, ничего не сказав, спешным шагом пошла прочь.