Текст книги "Моя светлая балерина (СИ)"
Автор книги: Марина Константинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Часть 4
– Зачем ты ушла? – Тоня сидела на кровати, обхватив колени руками и пусто глядя в комнату перед собой. Алевтина замерла в дверях, растерянно разводя руками. – Я в окно хотела броситься.
– У меня были дела… – Тоня думала, что женщина сейчас подойдет к ней. И готова была простить ее за отлучку. Но вместо этого Алевтина прошла к столу, выкладывая на него ворох предметов, затем повернула к умывальнику. – Птичка на крылышке принесла…
«А чего ты хотела, Тонечка? – девушка молчаливо глядела в спину отмывающейся Алевтины. – С чего бы ей относиться к тебе по-другому? Смазливое личико, длинные ножки – вот и вся ты. Не более. Зачем такую любить, о такой заботиться?.. Радуйся, что хоть не гонят».
Тоня вытянулась на кровати, уткнувшись лицом в подушки. Ей захотелось расплакаться. Или затянуться. Тогда бы все стало проще, она бы посмеялась над своей глупостью, решила бы все проблемы – легко, на авось. И хоть на пару минут, а все стало бы идеально.
– Ну что ты, Тошенька?.. – кровать скрипнула под весом Алевтины, и руки женщины стали мягко поглаживать голые Тонины лопатки. – Вот так вот, чистыми руками… иначе ведь нельзя, правда? Ну, что с тобой?
Тоня повернулась и, вцепившись в чужие сюртучные плечи, – а ведь под всей одеждой Алевтина была мягкой и теплой, только прятала это от всех, – тоненько расплакалась. Что она могла сказать? Что ее собственная тень пугает ее, что она боится остаться в одиночестве, страшном и глухом, непролазном, что она не верит в собственные силы и чувствует себя истрепанной, выпитой до дна? Наверное, Алевтина понимала это и так. Потому что могла успокоить этот чудовищный хор тревог и сомнений.
– Тошенька?.. – Алевтина гладила ее по плечам, целовала в щеку, ухо, висок. – Ты снова видишь?..
– Нет. Просто грустно, – Тоня перевела дух. – Не уходи, хорошо?
– Не уйду. Тоша? Я не собираюсь винить тебя, хотя мне бы следовало, – Тоня съежилась под чужим взглядом, зная, что сейчас будут говорить правду – обидную и жестокую. Но Алевтину она готова была выслушать. Даже с такой правдой. – То… те проблемы, которые с тобой сейчас происходят, исключительно последствие твоих дурных привычек.
«Дурные привычки». Тоня прикрыла глаза. Будто она была котенком, подобранным с улицы. Отмыть от грязи, вычистить от блох. Избавить от дурных привычек. Ну что же, она в самом деле такой котенок – теперь надо бы мурчать нежнее и не гадить на паркет в хозяйкиной прихожей. Иначе – снова улица, пинки прохожих… и вредные привычки.
– Если человек много пьет – приходит белая горячка, – тихо проговорила Алевтина. – Если много употребляет – то же самое.
– Но я не употребляла много! – Тоня сама не заметила, как голос поднялся до визга, а ладони сжались в дрожащие кулаки. – Если люди вокруг меня втягивали две дорожки – я всегда одну, если пили по два стакана – я один, и…
– Люди уходили из кабаре после второго стакана, – голос Алевтины был глух и спокоен. – Через месяц бросали привычку вовсе. Как давно ты обиваешь местные пороги?
Тоня глотнула воздуха и замолчала. Простая правда – а как больно, как подло бьет по самому больному. Она закрыла лицо руками.
– Это лечат, – тихо продолжала Алевтина. – В домах с желтыми стенами. Но я не верю таким врачам, и тебя туда отдать не позволю. Видела, знаю. А ты – ты сильная и справишься, если тебе немного помогут.
– Аля? – Тоня подняла мокрые глаза и внимательно посмотрела в чужое, немного сонное и абсолютно спокойное лицо. – Ты бывала в таких местах? Сама?
– Это было еще до нашего с тобой знакомства. Не волнуйся.
Тоня по голосу поняла: волноваться было о чем. Но она не стала расспрашивать: только собрала в ладони чужие пальцы и поцеловала, прикрывая глаза. Она не знала, что гложет Алевтину, зато с первого дня встречи чувствовала, что что-то ожесточает ее, ломает исподволь, делая только крепче. «Вдвоем с тобой калеки». Тоня грустно улыбнулась. Она сама, как молью плащ, изъеденная кокаином, и Аля – только черт поймет, что с ней не так. Хороши девицы.
– Переоденься, – Алевтина плотнее запахнула халат на ее груди. – Мне нужна будет помощь. Рядом с трупом Скворцовой обнаружили интересную вещичку – револьвер, выпускающий струю воздуха, достаточно мощную, чтобы пробить грудину. Судя по всему, это было самоубийство – только что-то слишком явно оно выглядит. Я буду рассуждать вслух, ты запишешь, хорошо?
– Револьвер? – Тоня сморгнула. – Но погоди, это же значит, что дело раскрыто. Ты… ты уедешь, да?
– Ну, тихо, Тошенька… – Алевтина аккуратно оттерла ребром ладони чужую слезу. – У трупа Солжениной никакого пистолета рядом не было. И кто-то выбегал из погреба. Тут еще биться и биться… Послушай, как бы скоро дело ни получило исход, я тебя не брошу. Ну, переодеваться, быстро!..
Когда Тоня вернулась, приглаженная и пригожая, довольная сама собой, в кабинете кто-то был. Тоня замерла у двери, выламывая пальцы и прислушиваясь к голосам. Приятный, мужской. Резковатые ответы Алевтины. Девушка не отважилась постучаться. Прижавшись лопатками к стене, обнимая обеими руками альбом, она глухо глядела в полуденные тени вдоль колонн. Голова была ясной, зрение не подводило ни на миг, но что-то взблескивало золотом из самого темного угла, и Тоне не хотелось думать, что именно. Закинув голову и закрыв глаза, она вспоминала яблоки, хрустящую пыль на губах, Алевтину в хлопковом платье и золотистый летний закат. Только из задворок памяти все равно наползал сиреневый дым, крупные Лизкины зубы, по-дурному, отчаянно скалящиеся из прокуренной темноты. И шелест – шелест змеиного хвоста в темной кладовой, липкие кольца, золотые серьги, покачивающиеся в отвисших мочках.
Тоня вскрикнула и уронила альбом, страницы рассыпались по алому ковру. Девушка упала на колени, подбирая листы, а в голове крутилась одна мысль: вдох, глубокий вдох, и белые гранулы растворятся, впрыскивая в кровь покой и веселье, тепло и смех. Да, ее выгонят из пансиона. Да, ей снова будут жать коленки. Да, Ле Мортье выползет из самых мрачных уголков души, вытащит низанку свежих костей, но ведь еще один вдох, и еще один – и Тоня запляшет с ней, как со старой подругой. Расплата будет – но потом, но нескоро. Как безмерно далеко от нее юной красивой Тоне, умеющей так славно плясать….
Тоня даже не стала стучать. Толкнула дверь, влетая внутрь, чувствуя, как дрожат руки, зная, что вид у нее совсем дикий. Только стоять за дверью она уже больше не могла. Никак.
– Выйдите, – Алевтина кивнула мужчине, сидящему напротив, выждала, пока он уйдет, захлопнув дверь, и совсем другим голосом спросила: – Что с тобой, Тошенька?
Тоня не ответила. Дождалась, пока Алевтина подойдет к ней, и уткнулась в чужой лацкан, всхлипывая и вздрагивая, царапая плотную материю.
– Ну, тише, Тошенька, – Алевтина оставалась спокойной – как всегда, в любой ситуации. Это успокаивало саму Тоню. – Снова оно?
– Да. Не бросай меня, ладно?.. Я ведь совсем пропаду, – шепотом, таким тихим, что Тоня сама себя не слышала. – Я так боюсь, знаешь?..
– Не брошу. Я же люблю тебя. – Алевтина обернула ее к двери и подтолкнула в плечи. – Идем, идем… Знаешь, что это был за человек? Я отправила его узнать про лоскуток ткани, оставшийся на пороге кладовой. Он бегал с этим поручением два дня, но информацию принес прелюбопытную.
Тоня, готовая разрыдаться снова, растерянно притихла. О чем с ней говорят?..
– Работа оказалась редкая и приметная – то ли нам отводят глаза, то ли убийца не отличается опытностью. – Алевтина хмыкнула. – Такую наши мастера и сами не шьют, и не заказывают. Дорогая, хлопотная. Производят ее в Туле, а продают задорого. При этом на нашем кусочке крошечный след узора остался – красная вышивка, я на нее даже внимания не обратила, слишком мало. А оказалось – тоже вещь незаурядная.
Тоня обернулась и жалобно посмотрела в чужое лицо. Ей не хотелось слушать про трупы и тульских мастеров. Хотя бы не сейчас. Но Алевтина уже взяла кровавый след – так белогрудая гончая мчится за матерым зверем, позабыв об окриках хозяина и ужасе лесов.
– Боярышниковая ветка древнего фасона. Такие шились полвека назад и стоили немало. Из пансиона никто, кроме моих людей, не выходит, так что осталось совсем немного. Понимаешь?
– Нет.
«Ничего я не понимаю, – Тоня зажмурилась, стискивая зубы. – И ты тоже ничего не понимаешь. Почему ты не видишь, как мне плохо? Почему не можешь остановиться и обнять, сказать, что все будет хорошо? Неужели не видишь, что мне плевать на это дело, что я только боюсь остаться одной, без тебя, без какой-то цели и надежды? Почему ты этого не видишь?»
– Нам осталось только прочесать, кто из пансионерок или педагогов имеет тульские корни, у кого были богатые родичи в шестидесятых годах. Потом допросить и обыскать их. Если оставленная ткань – не подлог, то пары дней кропотливой работы хватит. Но если это все-таки обманка… Заходи.
Тоня широко раскрыла глаза, оглядывая помещение, в которое ее водворила Алевтина. Светлая кухня, где еще пахло кофе и гренками после завтрака мадам Сигряковой и госпожи Румяновой.
– Садись, светлая моя, – Алевтина выдвинула ей стул, а потом села на корточки перед девушкой и взяла ее руки в свои, бережно покачивая. – Послушай. Тебе страшно, и я это вижу. Я не знаю, как тебе помочь, однако буду делать все, что смогу. Но и ты должна мне помочь, м?
Тоня почувствовала, как глаза снова становятся влажными. Она крепко сжала чужие пальцы в ответ и кивнула.
– Никогда не стой под дверью. – Глаза Алевтины были спокойны и уверенны. – Всегда заходи ко мне. Ты дороже чего бы то ни было.
Она замолчала, и Тоня торопливо кивнула в ответ.
– И не пропускай завтраки, – Алевтина мягко улыбнулась и прошла к кухонному столу.
Она прикоснулась ладонью к нескольким чайникам, выбрала самый теплый и принесла Тоне кружку. Девушка благодарно приникла к фарфоровой кромке, снизу вверх глазея на Алевтину.
– С маслом или вареньем?
– И с тем, и с тем, – Тоня опустила ресницы, чувствуя, как на теплых от чая губах дрожит улыбка. «Заботится… любит».
Теплый чай с подсохшим хлебом не бог весть какая роскошь, но Тоне было светло и радостно. Алевтина сидела напротив нее, улыбалась, стряхивая с рукавов крошки, и спрашивала у Тони о ее жизни. Рассказывала о себе. И все это звучало так, будто вовсе не прошло этих пяти лет, которые так измызгали саму Тоню и так ожесточили Алевтину. Точно они – влюбленные дети – расстались на пару недель и теперь снова сидят рядом, вместе, напротив друг друга. Рассказывали о сущей ерунде и точно знали, что больше не расстанутся, ведь ничто не стоит близости друг с другом: касания рук, встречи глаз, мягкости столкнувшихся губ. И позади – как же хотелось – не сиреневый дым притонеров, а яблочный сад, всего четырнадцать прожитых лет и безбрежная вечность впереди.
«Так легко мечтать, – Тоня улыбалась в кружку. – И так странно, что это может оказаться хоть на горсточку правдой».
– И все же, Тошенька, – Алевтина все еще улыбалась, но в тоне зазвучал ледок – отрезвивший, напугавший. – Почему ты не ответила на то письмо?
Тоня вздрогнула.
– Я…
– Ну!
– Я не знаю, – прозвучало так жалко и беспомощно, что Тоне самой стало противно. – Я боялась, что так не забуду тебя. Не перерасту. А ведь… Надо выйти замуж, я думала, влюбиться, расти, понимаешь?.. А ты мешала. Ты была… таким… таким балластом, удерживающим меня в детстве.
Тоня зажмурилась, ожидая ответа, но Алевтина молчала.
– Я не знала, о чем с тобой говорить, – девушка продолжила. – Ты писала о солнце, о наливающихся яблоках, о весенних бутонах и песнях хрустального льда. Ты… ты сочиняла мне сказки, а девушки, с которыми я учусь, рассказывали о похоти и наркотиках, о соперничестве и подлости, о жмущих туфлях и месячных, которые нынче особенно сильно грызут в низу живота. И это было ближе и реальнее. Насущнее.
Тоня облизнула губы, моляще взглянула на женщину напротив себя. Она ждала хоть чего-то, хоть одного слова – неодобрения, обиды, обвинения. Хоть чего-нибудь. Но Алевтина молчала.
– Настя нашла нашу переписку и отнесла ее мадам Сигряковой, – Тоня обхватила себя за виски, чувствуя, что сейчас снова заплачет. – Мадам пригрозила дурдомом и исключением. Она… говорила страшное. Мерзкое. О нимфомании, о том, что таких девиц нужно отдавать молодцам да с жеребцовой ретивостью – чтобы отучали. Что она напишет родителям. Что меня выгонят. Что такие всегда развратные, алчные, что мне всегда будет мало и я пойду по рукам. Я боялась, понимаешь?
– И сейчас боишься? – голос Алевтины прозвучал холодно и равнодушно. – Веришь ей?
– Какой там, – Тоня все-таки расплакалась в закрывающие лицо ладони. – Ничего лучше тебя в жизни не было, а я опять все порчу. Порчу-порчу-порчу…
Обойдя стол, Алевтина отвела Тонины руки от мокрого лица, уложила на стол.
– Ты ничего не портишь. Я не сержусь на тебя. Я же люблю тебя, Тошенька.
Тоне было стыдно за то, что ее целуют такой: заплаканной, ватной, ослабшей. И хотелось рассмеяться, что даже такой – любят. Будто главное вовсе не внешность. Не хваленная чистота души. Не светлый образ и храброе сердце. Неужели достаточно просто того, что она есть – такая?..
Тоня крепко обнимала ее за шею, целовала и позволяла целовать себя – пока губы не онемели, а слезы не высохли. Потом она уронила руки на колени – Алевтина выпрямилась, расправляя затекшую спину.
– Аль?.. Мне нужно идти на занятия. Я… Я правда не могу пропускать. Очень быстро теряются навыки, – и, сама не зная, для чего, добавила: – А ведь это моя жизнь.
– Конечно. – Алевтина чуть улыбнулась – Можно мне посмотреть? Заодно полюбуюсь на девушек из Тулы.
И снова в обманчивой сонности зрачков мелькнул хищный кровавый азарт.
В зал Тоня пришла рано, даже слишком. До обеденного занятия было больше часа, зато Алевтина уже ждала. Она сидела в кресле госпожи Румяновой – святая святых! – и беспечно пролистывала крупную папку.
– Что это? – Тоня заглянула через плечо.
– Твоя хозяйка – мадам Сигрякова – была так любезна, что составила список учениц из Тулы. Но этот список я отдала ординарцам. Сейчас я смотрю девушек с родовитыми корнями – или хотя бы с просто богатыми предками. Ведь тульские ткани можно покупать так же, как тульские самовары. И из Петрограда, и из Сибири.
– Ты права, наверное. – Тоня кивнула и отошла к матам, раскиданным по вощенному полу.
Мышцы тянулись болезненно-сладко, от движений становилось тепло и легко. Тоня не упустила ни одной группы – пресс, ноги, руки, спина. Она чувствовала на себе взгляд Алевтины, хотя стоило поднять голову, чтобы увидеть, как та не отрывается от своей папки. Но Тоня знала, что женщине интересно, что на нее смотрят и даже любуются. Это тоже было приятно.
Когда же в зал хлынул поток учениц, Тоня была уверенна, что потеряется в их пестром сонме. Но внимательный взгляд Алевтины никуда не делся. Она смотрела только на нее – так смотрят на приму в финальной части, когда ступни почти не касаются пола, а музыка гремит свое последнее крещендо. И Тоня чувствовала, что даже повторять рутинные движения – легко. Что с таким вниманием руки движутся мягче, а восковая обязательная улыбка выходит живой и настоящей.
– Пропускать занятия непозволительно, барышня Люричева, – грозно произнесла мадам Румянова, проходя мимо. – Но принимая во внимание ваши сегодняшние успехи…
Даже такая завуалированная похвала от мадам Румяновой была роскошью. Тоня сама не заметила, как в глазах снова стало мокро – от радости, от смущения, от надежды, затеплившейся в груди. К концу занятия она ощущала себя вымотанной, уставшей. Но все равно дождалась, когда зал полностью опустеет. И в полной тишине станцевала для Алевтины – ее одной – вариацию из «Сильфиды». Свою любимую, удававшуюся лучше других: ту, где нужно было застыть на самом носочке, высоко вскинуть ногу, выгнуть руки – замереть подобием легчайшей бабочки, готовой навек упорхнуть от малейшего дуновения ветерка.
Она подрагивала от усталости, но как чарующе-приятно было упасть на колени Алевтины, обхватить ее за шею и поцеловать: глубоко, страстно, как никогда и ни с кем до. А потом все так же сидеть на ее коленях, опустив голову на плечо, слушая добрые, восторженные слова. И чувствовать, как жесткие подушечки мягко гладят голые лопатки, пересчитывают позвонки и прижимают крепче.
– Я люблю тебя, Тошенька, – голос звучал мягко и пьяняще-ласково.
– И я тебя, – веки слипались.
Все было так хорошо, но что-то шкрябало изнутри сознания, дотошно напоминало о своем существовании, но лица не показывало. Тоня только чувствовала, что у этого чего-то страшный цвет: черный и алый. И что это нечто страшное, такое, что обязательно надо вспомнить – иначе будет непоправимо плохо. Но вспомнить ей не удавалось – и она опять подумала, что совсем немного кокаина – и голова бы стала пустой и легкой.
Но нет. Нет-нет-нет. В конце концов, разве не из-за кокаина ей сейчас так тревожно и мутно? Только из-за него.
Так ведь?
Часть 5
– И – раз! И – два! Выше ножки! Выше! ВЫШЕ! – госпожа Румянова гневно прохаживалась вдоль нестройных рядов совсем юных девиц: пятнадцать, четырнадцать, одной вовсе двенадцать – совсем ребенок. Девочки отчаянно краснели, таращили глаза и тянули еще неуклюжие, не ставшие чуждо-деревянными конечности.
Группа Тони, девушки от восемнадцати до двадцати лет, тоже занимались в этом хоре. Только ее отпустили – больно хорошо она танцевала, так, что даже госпожа Румянова восхитилась. Рядом с Тоней на матах лежали выпускницы: томные, с больными лицами, но движениями такими плавными, что захватывало дух. Одна из них, Ангелина, вскидывала вверх и опускала ногу, освобожденную от пуант – на белом чулке розовело кровавое пятнышко. Взгляд из-под длинных ресниц был тусклым и равнодушным, механическим, как у куклы.
– На Садовой убили танцовщицу, – капризно поведала девушка. – Прострелили горло. Пули нет. Говорят, была красивая.
– Хватит с этими убийствами, – Саша, плоская, невыразительная, обнимала себя за колени. – Тошно уже от них.
– Вредничаешь, вредничаешь, – глаза Ангелины чуть ожили. – Пристрелили твою Ваську и все – между ног зудит, покой только снится?
– Заткнись, – Саша встала и нетвердо пошла к выходу.
Ангелина села на матах, разбитая, растрепанная, и проговорила вслед:
– Зря она своего Володьку бросила. Все равно тебе ее с кем-то делить, но лучше уж с ним, чем со смертью.
Саша не ответила, только ссутулила плечи, будто подбитая. Тоня рассеянно и растерянно слушала этот разговор. Вот, опять… про танцовщицу она уже знала: Алевтина еще вчера сокрушалась над нерешенной загадкой. С воскресенья прошло четыре дня, девушки шумели в предвкушении выходных, а Алевтина бессильно билась. Перебирала всех, связанных с Тулой, всех, у кого были богатые родичи – но это было поиском иголки в стоге сена. Пансион благородных девиц. Знатна каждая. Из Тулы много кто. А толку? Если любовник бабки какой-нибудь москвички привез старухе подол, а та передала его внучке? За что цепляться, что искать?
Алевтина пробовала все. С утра до вечера пропадала где-то. Вечером говорила о делах – исступленно, не замолкая. Тоня слушала, подобравшись в кресле, подливая в стакан чаю. Потом Алевтина обрывалась, точно пробуждаясь ото сна, и Тоня охотно летела в чужие объятия. Тихая любовь, странно-семейная, а в то же время острая, выкручивающая – Тоня всхлипывала, сминая в руках простыни, обнимала Алевтину сводимыми судорогой ногами, взвизгивала, прежде чем обмякнуть размотанной струной. Но потом никуда не нужно было спешить, и плечо Алевтины, лишенное мерзкого пиджака, было мягким и теплым, в маленьких неровностях, которые можно было целовать.
Тоня была уверена, что Алевтина не допустит ее до себя. Будто этакая роль унизит ее, опорочит. Но Алевтина не сказала ни слова, когда Тоня поцеловала ее ниже линии ключиц – в верх груди. И только пару раз хрипло выдыхала «Тошенька…», когда Тоня целовала ее ниже, глубоко запуская язык в солоновато-скользкое лоно. И никакой жесткости в ней не было: только мягкость, только тепло, только спутанный взгляд затуманенных глаз, благодарных, глухих. И мягкостью губ, онемевших, сперва безвольных – потом требовательно-горячих. Тоня не высыпалась, но чувствовала себя лучше, чем когда-либо раньше. А в недолгие минуты, когда Алевтина уже спала, растянувшись на простынях, и Тоня чертила на ее обнаженной груди узоры, в голову лезли мысли.
«Такого, наверное, никогда здесь раньше не бывало. В этих строгих, глухих, будто монастырских стенах – как они теперь взирают на нас?» Тоня очерчивала ноготком ярко выраженный ореол, который в утреннем свете был кремовым с переходом в кофейный. Такой, что хотелось попробовать языком – никак правда отдаст сладостью молока и горчинкой кофе? «Мадам Сигрякова говорила о похоти, но я не хочу никого, кроме нее. Я не чувствую себя грязной и распутной. Мне хорошо». Тоня засыпала, а утром неизменно просыпалась одна, хотя кровать всегда была теплой и пахла Алевтиной.
Но теперь оказалось – или могло оказаться – что они вовсе не первые. От этой мысли почему-то стало тепло – точно круг некой отчужденности между всем миром лопнул. Тоня проследила за выходящей Сашей, затем перевела взгляд обратно на Ангелину.
– Что, правда про них с Васькой?
– Ага, – Ангелина закинула руки за голову. – Ночевали через ночь вместе. Скандалили по этому поводу.
Девушка хмыкнула.
– Сашу не устраивало, что через ночь, а не каждую…
– Ого, – Тоня попыталась изобразить удивление, чтобы скрыть грусть. Как-то печально все сложилось у этих двух девушек. Страшно даже. – А мадам Сигрякова знала?
– Знала и злилась, но это скорее оттого что ее саму никто так не любил, как Саша Васю, – какая-то девочка, тоже из старших групп, грустно вздохнула.
– Развели сопли, – Ангелина оскалилась, переворачиваясь на живот. – Не хватает близости и лезут друг к дружке в кровать. Только у Васьки Влад был, а у Саши – никого. Вот и разминочка вышла.
– Зря ты так, – добавила та же девочка. Тоня смотрела на нее с любопытством. – Чернишь все, злословишь…
– А что поделать, если жизнь такая? – Ангелина оскалила желтоватые от табака зубы. – Вы, куры романтичные, потом по дурости больше всех огребаете. Васька тоже вот любоффь выбрала, Саньку, а любовник ее через это дело пристрелил. И плевать, что там следствие считает. Слишком события совпали.
Тоня подумала, что об этом можно рассказать Алевтине. Это могло бы быть полезно.
– Ты не права, – угрюмо насупилась девочка. – Тоня… тебя же Тоня зовут? Вот скажи, ведь можно любить? Ведь бывает же светлое? Ты не такая потрепанная, как Геля, и видела побольше моего. Ну?
– Бывает, – Тоня кивнула, не задумавшись ни на миг. Раньше бы тоже не думала, но ответ вышел бы совсем другим. – Точно бывает.
– И с кем это? – Ангелина презрительно фыркнула. – С Яшкой, который тебя до синяков лапает, что ли?
Тоня дернулась и посмотрела на колено. Синяка почти не осталось, тем более – если смотреть через колготки. Или раньше заметили?..
– Нет, – было обидно и горько, и хотелось кольнуть в ответ побольнее. Но за последние дни Тоня будто растеряла весь яд – он обратился чем-то сладким и липким. – Может быть, как раз так, как было у Саши и Васьки.
– Ну-ну… Тооооонька, – Ангелина подложила ладони под щеки и прищурилась. – А ты, я слышала, у госпожи прокурорши ночуешь?..
Тоня встала, торопливо разгладив хрустящую пачку, и поторопилась выйти. Ангелина произнесла что-то скрипуче вслед, но девушка старалась не слушать. От усталости шумело в ушах. Четыре ночи Тоня толком не спала, и теперь захотелось прилечь хоть на полчасика. И не у Алевтины, где все время кто-то ходил, где хлопали двери и сновали клерки. А у себя, где из окна сладко струился запах выпечки и сирени и глухо стукались о стенку Настины коленки. Предвкушая тишину и пустоту весенней комнатки, залитой солнцем позднего утра, прохладу свежих простыней, на которые она так и не ложилась с начала недели, Тоня шагнула в комнату.
Только пустой она вовсе не была. На ее собственной кровати валялся чемодан, наполовину забитый вещами, а Настя – вся в черном, зареванная, ватная, – сидела на своей кровати и утиралась платком.
– Насть… – Тоня опешила и замерла в двери, держа пальцы на гладкой деревянной ручке и нервно ее покручивая. – Что случилось?
– Да… вот… – Настя шмыгнула носом и подняла несчастные, обведенные кругами глаза. – Ты сама-то где была, Тонька?.. Так страшно без тебя, на каждый шорох вздрагиваю, даже заболела вот – на занятиях не была.
– Так что случилось? – Тоня все-таки шагнула внутрь, закрывая за собой дверь и проходя к растрепанной девушке. – Насть, тебя напугал кто-то? Что за кавардак?
«Настя».
Что-то кольнуло в памяти, то самое, черное с красным, которые донимало ее в объятиях Алевтины и не давало уснуть до глубокой ночи – это что-то было связано с Настей.
– Лизу убили, – Настя вздрогнула, судорожно выкручивая в руках платок. – Мама забирает меня из города, говорит, что слишком опасно, что они никогда такого не хотели, что… Ах, черт!
Кажется, Настя выругалась впервые в жизни.
– Я же живу балетом, я все в это вложила! – она горячилась, а батистовая ткань страшно трещала в мосластых пальцах. – Просто всю жизнь в это вложить, ради того, чтобы…
– Настя, при чем тут Лиза?.. – Тоня вздрогнула. – Так вы не просто однофамилицы, что ли?
– Кузина… – Настя мотнула головой, а Тоня вдруг вспомнила.
Однажды она вернулась в комнату веселой и растрепанной, накуренной до пестрого мельтешения перед глазами и в полубелом от порошка платье. Она сама не помнила, как проскользнула мимо привратника – то ли целовалась с кем-то напоказ, то ли просто прошмыгнула. Сейчас у Тони сводило лицо от таких воспоминаний и хотелось, чтобы их не было вовсе, но тогда она ликовала. И жизнь казалась прекрасной.
А в комнате был погашен любой свет – только редкие свечи дрожали на комоде и на зеркале, а перед ним стояла Настя в черном платье с красным узором, слишком взрослая, слишком мрачная, безумными глазами таращившаяся в гладкую поверхность. Тогда Тоня молча проползла до своей кровати и ни на следующий день, ни когда-либо еще об этом случае не говорила и старалась даже не вспоминать. Как-то не вписывался он в привычную картину мира. Но теперь…
– Ты чего так смотришь, Тонечка? – а голос Насти прозвучал неестественно. Она уже не плакала, не теребила платок. Просто смотрела. – Нехорошее вспомнила что-то?
– Нет, – Тоня вытянула губы в улыбке, сделала голос легким, непринужденным. Улыбка вышла восковой, а голос дрожащим. – Меня Алевтина Витальевна ждет…
– Не дождется, – Тоня не успела шарахнуться – может быть, просто не ожидала, не верила до последнего. Пальцы Насти сомкнулись на ее запястье, девушка рванула ее к себе. – Мне уже терять нечего…
– Настя, не дури!
Тоня брыкнулась, осознавая, что легче Насти на десяток килограммов, тоньше, ниже, слабее, и если сейчас в самом деле происходит что-то серьезное, то… Чужие пальцы неумолимо ползли к горлу – страшно, извиваясь, царапая пытавшиеся остановить их руки. И Тоня завизжала. «Ведь рядом же должен кто-то…» – додумать она не успела, брыкаясь, отталкивая от себя тело, отпихивая руки. Минутная заминка – и ногти полоснули по горло, сдирая кожу. От боли брызнули слезы.
Рванувшись, Тоня все-таки упала с кровати на колени, попыталась подняться, но не успела. За волосы дернули сильно, больно, вырывая короткие пряди клоками. Заведя руки назад, Тоня царапала тянувшие кисти, чувствовала, как под ногтями становится мокро от крови, но ее все равно не отпускали. За что только?..
А потом чужая рука легла на горло, сжимая, вдавливая пальцы в кожу. Воздуха стало мало – слишком быстро он исчез, точно вода в сливе, – и больно, как же больно. Тоня выгнулась, стараясь отвести голову дальше от мнущей руки, уткнулась затылком в чужое колено.
Двумя руками сдавить запястье, рвануть от себя, изо всех сил, иначе…
Вскочить на ноги удалось, только голова мгновенно откликнулась болью, а в глазах потемнело. Тоня попробовала закричать, позвать еще раз – но из горла вышло только хриплое сипение. Она почти добралась до двери. Почти нащупала ручку – если бы перед глазами не было так темно…
Что-то ударило по лопаткам. Острое, тяжело. А потом Настя рванула ее за плечо, валя на пол, и отчего-то подняться больше не удалось. Только черные лакированные сапожки все вонзались под ребра, под бедра, в пах и лицо, а Настя шипела что-то злое, обиженное, дикое.
– Зря пистолет этой суке оставила, зря-зря-зря…
Тоня прикрывала голову руками, тело коленями, но Настя не уставала – лупила ногами куда ни попадя. «Потерять бы сознание», – и все стало бы так просто, и не пришлось бы возиться в крови, в черной смоле, слушать хохот Ле Мортье, все-таки добравшейся до нее и теперь лицезревший концерт с первых мест. «Браво, Тонечка, браво!.. – пустые глазницы, полные червей, заполнившие весь мир – черные с алым. – После представления тебя засыплют цветами… ну и подумаешь, что землей тоже засыплют. Главное, что цветами, что славой, что по тебе будут лить слезы. Это слава, Тонечка! Это торжество!..»
«Не хочу больше никакой славы, не хочу торжества, просто прекратите это!..»
А потом мутный бред взорвался такой болью, что Тоня вынырнула из него, как из черной холодной воды, судорожно втягивая воздух, срываясь на крик. Она попробовала приподнять голову – как больно, как чудовищно больно было, – и увидела набухающий кровью чулок, занесенную статуэтку в руках Насти – тяжелую, с острыми углами, – и собственную голень, неестественно прогнутую, неживую.
Удар за ударом. Вырывающий такие крики, что закладывало уши самой Тони, и уже не думалось ни о Ле Мортье, ни о чем-то еще – только слепая попытка отползти прочь, только боль, боль, выстреливающая по всему телу, не проходящая ни на секунду.
Алевтина все-таки пришла. Тоня уже не видела ее, но дверь грохнула о косяк, взвизгнула Настя – а потом девушка ощутила себя тряпичной, ветхой, набухшей от крови и грязи. Ее подняли на руки, и боль на миг усилилась, разомкнула спекшиеся губы стоном. Алевтинин голос шептал что-то нежное, увещевал, но Тоне уже было все равно. Она хотела забвения. И оно пришло.
***
– Как же так, Аля? – от многочисленных обезболивающих язык слушался плохо и голова шла кругом. – За что?..
– Ревность, Тошенька, – Алевтина сидела рядом и гладила Тонину руку. Женщина выглядела довольной и разморенной, но в глазах то и дело вспыхивала искорками тревога. – Тошенька, Тошенька… милая моя.
– Из-за чего? Я же… мы ничего с ней не делили, а она была такой хорошей, услужливой, – Тоня нервно сжала в кулаке угол простыни. Вспомнила себя – свои мысли, грубые и злые. – То есть…
