Текст книги "Моя светлая балерина (СИ)"
Автор книги: Марина Константинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Марина Константинова
Моя светлая балерина
Часть 1
Воскресное утро пахло мокрой сиренью, сдобной выпечкой с Кринолинной площади и запыхавшейся Настей. Она шуршала измятой пачкой, вздыхала, разминая голени, валилась на скрипучую кровать. Она, конечно, не хотела будить Тоню. Просто у такой неуклюжей коровы по-иному не получалось.
«Никакие дополнительные занятия не сделают из тебя приму, – продирая глаза, вежливо здоровалась Тоня. Ей еще нужно было одолжить у Насти денег на новые чулки. – Такие, как ты, слишком тяжелы для любого партнера и дальше кордебалета не идут».
Совсем иного мнения Тоня была о себе. И, может быть, еще одно воскресное занятие ей бы не помешало, но…
Больная бабушка ждала ее. Да, каждую неделю. Вы же понимаете, что бедная старушка только и живет надеждой на встречу с любимой внучкой? Ну какие гулянки, госпожа Сигрякова, в таком платье ни в один дансинг не пустят. Даже не накрашена, поглядите – а вы гулянки, гулянки… Благодарю, до свидания.
Только выскользнув за высокий витой забор балетной академии, Тоня сдернула с шеи нелепые рюши. Прятать под ними свежие ключицы и нежную ямку между грудей было истым кощунством, считала Тоня и ее друзья, но госпожа Сигрякова почему-то прятать их очень любила. Что же, она всегда могла полюбоваться на кружева в стенах пансиона. Знакомые же Тони предпочитали глубокое декольте и низанку богемских бус. Девушка в щедрости своей была готова угодить и тем, и другим.
Облокотившись лопатками на кирпичную колонну, Тоня достала пудреницу. Ей было все равно на хихикающих мальчишек, бредущих мимо, и на бросившую обидное словцо матрону. А еще ей было плевать на то, что некоторые дамы из окружения Якова могли посчитать ее грим чрезмерно ярким. Ей нравилось делать губы пунцово-алыми и вытягивать светлые ресницы в черные стрелы. Она была балериной, актрисой – и каждая ее черта должна была быть яркой, заметной…
– Я же говорил, как не люблю, когда ты так делаешь? – Яков выгнул бровь, подходя к ней и протягивая руку. – Достойно профурсетки, а не гимназистки.
– Извини, – Тоня улыбнулась, убирая пудреницу в маленькую сумочку через плечо – к снятым кружевам и парочке замшевых перчаток. Она позволила ему поцеловать свою руку и, прилипнув к чужому плечу, пошла к ждущему экипажу. – Кто с нами?
– Бетти и Соня, – небрежно откинулся Яков.
Тоня пренебрежительно фыркнула. Первая – Лизка Скворцова – высветляла волосы, и зубы у нее были крупные, лошадиные. А Соня – тонкая бледная немочь, непонятно за что приходившаяся по вкусу мужчинам, – давно ходила с Игорем, а еще ходила налево, направо и куда только не звали. «Фу», – брезгливо и надменно морщила нос Тоня, забираясь в один экипаж с ними.
Впрочем, с Лизой они быстро разговорились: та крутила голубые стеклянные бусы на шее, скалила крупные, прокуренные зубы и рассказывала о загадочном убийстве певички Ле Мортье.
– Пуля прошила ей грудь, дошла до сердца… и испарилась, – голос у Лизки был приятный, низкий, перекатывающийся.
«Хористка», – Тоня брезгливо наморщилась, но только про себя. Прижимаясь плечиком к неприятному мужчине, она приветливо и заинтересованно улыбалась неприятной ей девушке и слушала неприятную, кровавую историю со светской заинтересованностью.
– Если бы пулю извлекали, то рану непременно бы растравили, – продолжала рассказывать Лиза, но вдруг прервалась на предложенную Яковом кокаинницу с горсточкой белого порошка. – О, мерси, Джеймс…
Из выреза декольте была немедленно извлечена маленькая иголочка – гусиное перышко, вставленное в изящную медную прихватку, и Лиза деловито затянулась в одну ноздрю, потом во вторую. Щедрым предложением Якова поочередно воспользовались Соня и Тоня. Первая, вдохнувшая глубоко и много, тут же откинулась на спинку с равнодушным видом. Тоня вдохнула совсем немного, но голова все равно приятно опустела, и утреннее раздражение, неуверенность, боязнь за завтрашний день прошли как не бывало. Она уже вполне искренне интересовалась, спрашивала, охала, когда Лиза рассказывала, то и дело срываясь на громкий беспричинный хохот, подробности убийства. Яков рассеянно и скучающе предлагал разгадку за разгадкой, но Лиза опровергала одну за другой. Тоня то и дело скидывала его ладонь со своего колена, но та вновь и вновь возвращалась на место, и девушка смирилась.
В кабаре «Сиреневый восход» они вошли уже веселые и распаленные. Кажется, Лиза и Соня несколько раз целовались по просьбе Якова, а он в благодарность протягивал им шкатулочку с «марафетом». Тоня краснела, зажимаясь в угол, и была рада, что ее не замечают. Однако в полутемном дымном помещении шантана уже чувствовала недовольство: почему они, а не она?
Сиреневый дымок витал в воздухе, и, если втянуть его достаточно глубоко, то уже можно было прочувствовать своеобразные ароматы эфира и опиума. Даже если сама не «угостишься», то витающего в воздухе хватит для сладкого головокружения и необыкновенной легкости в теле. Тоня чувствовала, как губы распяливает счастливая улыбка, как десна жжет от насквозь прокуренного воздуха, но ей все равно ужасно весело и хорошо.
На люстре, имевшей чисто декоративные цели, лихо раскачивалась красотка в сиреневом платье. Голые ноги носились над головами зрителей, и иногда какой-нибудь молодой человек силился прихватить красавицу за икру. Та ойкала, охала и красиво подбирала ноги. «Звезда нашего заведения, Сирин Вайолет». А Тоня видела, что за полгода девушек сменилось сразу три, но помалкивала: разгаданный фокус – плохой фокус.
Тоня ощутила на себе внимательный взгляд, обернулась и, захохотав, охотно уселась на предложенный стул. Двое молодых людей гоняли в покер и передавали друг другу опиумную трубочку, которую изящно перехватила Тоня и, затянувшись глубоко и томно, выпустила пар из ноздрей. Молодые люди захлопали.
Трещали карты, отплясывали на маленькой сценке, запрятанной в углу зала, канканщицы, опьяненные люди взрывались хохотом, криками, песнями. Тоня, опустив на стол локти, рассказывала об убийстве Ле Мортье и бесстыже путалась, но молодые люди, невесть что углядевшие в довольно плоском декольте балерины, были не против. Потом Тоня перешла за другой столик – она совсем развеселилась и больше не стеснялась. Опершись бедром об угол стола и закатав платье выше коленей, она плохо слушающимся голосом осведомилась:
– А вы знаете о деле Ле Мортье?.. – Тоня все никак не могла понять: кто перед ней – обрюзгший делец или расплывшаяся матрона? – Ее убили… и вынули сердце… чтобы следователи не нашли пули…
– Брешешь, куколка, – хриплым голосом Лизки гаркнул цветастый клубок. Тоня прищурилась и смогла сообразить: это голубое Сонино платье и сама Соня громоздились на коленях Скворцовой. – Пулю вынули из сердца. А как – никто не знает
– Ааа… – Тоне стало неинтересно, и она пошла к сцене.
«Я танцую намного лучше», – голые смуглые бедра цыганок мелькали из-под красных подолов, каблучки гремели по полу, звенели украшения. Убитая Ле Мортье улыбалась застывшей мертвой улыбкой и вскидывала сине-зеленые гниющие ноги. Вместо груди была развороченная дыра. Тоня отвернулась и прошла к столику Якова, уселась на его колени и быстро втянула в себя тонкую кокаиновую полосочку, запив ее чем-то горьким из граненого стакана.
Стало легче и веселее, даже несмотря на старательно мнущую коленку руку. Потом Тоня забыла о мертвой певичке и, спрыгнув с чужих коленей, дала жесткий и крутой отказ: или ей так только показалось. Кажется, за спиной взорвались хохотом: непонятно только было, над ней или Яковом. Она решила, что над ним, и, победно вскинув голову, вернулась к сцене, забралась на дощатый пол и стала звать Лизку Скворцову.
Лиза пришла, влезла на фортепьяно в углу сцены и стала орать пошлый заборный романс, а Тоня все плясала, плясала, кружа на носочке и вскидывая ноги все выше и выше, пока не раздался треск рвущейся ткани и Ле Мортье не захохотала с первых мест. Тоня назло ей отплясала до конца и скатилась со сцены прямо в чьи-то руки, крепко смявшие талию:
– И ее неуспокоенный дух вечно будет преследовать актрис, танцовщиц и хористок, дабы предостеречь от такой же судьбы…
– Сорок рублей, девочка…
– Чего сорок?..
Тоня так и не поняла, что это ей втолковывает обнимающий мужчина, только почему-то выкрутиться из ненавязчивых объятий никак не получалось. Тоня решила было поддасться и уйти, куда ее звали, узнать тайну этих сорока рублей, но тут Лизка выкрутила ее из теплых и надежных объятий, и мир начал стремительно улепетывать из-под ног, брюзжать голосом Якова над ухом, заволачиваться сиреневой дымкой, в которой только так хохотала кружившаяся на люстре Ле Мортье, мотая каблуками перед самым Тониным носом.
– Ты опозорила меня перед знакомыми, – сквозь зубы шипел Яков, глядя на нее из темноты экипажа, с параллельной скамьи. – Я не ожидал, что ты можешь вести себя так… разнузданно. И я не имею никакого желания брать тебя с собой в следующий раз.
Тоня молчала, мутно глядя куда-то вперед, в черноту между сюртучным плечом Якова и голым плечиком Сони. Потом заметила, как Яков, отчитывая ее, тискает колено сидящей рядом девушки. Ей стало противно, и она перевела взгляд за окно, где пустынно синела ночная темень. Сейчас бы вспомнить, что было в кабаре, не случилось ли чего-то непоправимого, не надо ли срочно бежать к лекарю при пансионе, не пахнет ли от нее дымом и табаком и где осталась маленькая сумочка с рюшами и перчатками. Тоня привалилась лбом к холодному стеклу и попыталась выгнать из головы любую мысль, но ей не удалось: тревога, тревога, тревога. Чьи-то руки легли на талию, поглаживая, отвлекли на миг, и она не стала их скидывать и даже оборачиваться, чтобы посмотреть, кто это делает: Лиза или Яков.
Потом мягкая ладонь скользнула в рукав платья, примяла грудь, и Тоня нервно выдохнула. Мягкая ладошка. Женская. И Яков бы никогда не позволил себе такого. Наверное, он прекрасно знал, что никаких нежных чувств Тоня к нему не испытывает: ей просто нужен дружок, чтобы сопровождать в подобные места. Да и ему она нужна только как лишний элемент образа: красивая балерина, «гимназисточка», как он ее представлял друзьям. Только никакой гимназистской она не была. И от этого тоже стало противно.
Ладонь Лизы мяла, гладила, тонкие пальцы пощипывали и выкручивали, и Тоня ненадолго отвлеклась от вязких мыслей. Стекло запотело от ее дыхания, а дыхание Лизы жгло затылок. Потом Яков приоткрыл окошко, и в салон дохнула холодным воздухом. Тоня вздрогнула и села прямо, испуганно отпихивая руку хористки. Та хмыкнула и тоже повернулась к окну. В голове Тони щелкнуло, что надо бы приласкать в ответ: наверняка, Яков только этого и ждет, как и сама Лиза, и это было бы уместно, пикантно, скандально… Тоня снова отвернулась к окну и притихла.
От экипажа до дверей пансиона ее провожала все та же Лиза. Ее тяжеловатое лицо с крупными зубами за узким стежком губ было задумчивым.
– Лиза?.. – Тоня немного закинула голову. – Ты не видела… я ничего не?..
– Не-а, – не потребовала дополнительных объяснений Лизка. – Все время на виду была, только тот тебя увести хотел, но мы сами уже уходили. Считай, тебе повезло.
– Как всегда, – бледно улыбнулась Тоня.
И в который раз напомнила себе, что однажды удача закончится, и тогда… Думать об этом не хотелось. Ни о чем думать не хотелось. И оставалось только порадоваться, что хористка в самом деле приглядела за ней и успокоила. Тоня обернулась у самой двери, долго глядела в тяжелое невыразительное лицо, а потом благодарно, но механически поцеловала липкие от помады губы. Лиза равнодушно похлопала ее по талии и вернулась к экипажу.
Мадам Сигрякова, конечно, не ложилась спать. Как она могла? Старое сердце едва не остановилось, когда негодная воспитанница не явилась к восьми, в десять часов был распущен звон по всем жандармериям, а в двенадцать бедная мадам, выпив для успокоения несколько чашек чая из мелиссы, пришла в парадную дожидаться нерадивую подопечную. И теперь на ее лице странно мешалось сострадание, облегчение и глумливый восторг.
Тоня, пошатывающаяся, с размазанной по губам помадой, потекшей тушью и голыми плечами, предпочла вцепиться в стул и молча выслушать все нотации. Все крики и страшания. Голова раскалывалась от боли, но она терпела.
– …ну так что же, госпожа Люричева?
– Простите?.. – Тоня подняла голову и с трудом разлепила веки.
– Я спрашиваю, – терпеливо и едко повторила мадам Сигрякова. – Я спрашиваю, может, вам вовсе и не нужно наше училище? Вы так самозабвенно предаётесь… подобным забавам, отплясываете по кабаре, задрав юбки…
«Знает, старая грымза», – обессиленно сообразила Тоня. И откуда она все всегда знает?..
– …что, может, вам будет лучше покинуть нас?
Тоня напряглась и сжалась. Госпожа Сигрякова очень редко заговаривала об уходе из пансиона, и Тоня знала, что такие слова не просто пустой звук, как обычные нотации. Если говорят об исключении – дело дрянь. Значит, допустимый лимит нарушен. Она понимала, что являться в первом часу ночи, когда общий комендантский час – восемь, очень плохо. Знала, что приходить со следом белого порошка на платье – ужасно. Знала, что если бы на ее шее нашелся хотя бы один засос – ее бы точно выпнули, а это означало смерть. Если повезет.
Но ведь гуляли и употребляли все, а у Васьки Солженовой даже был любовник. Не дружок, как у всех, а настоящий любовник. И шелковое белье, иногда мелькающее из-под пачки, и вечернее платье с голым бедром. Но, наверное, госпожа Сигрякова за что-то невзлюбила именно маленькую Тоню Люричеву, вцепилась в нее, как репей, и не желала отпускать.
– Нет, – Тоня замотала головой. – Я не хочу уходить. Валентина Альбертовна, я ведь правда живу балетом. Я…
– Вы третий раз поете мне одну и ту же песню! – мадам Сигрякова хлопнула по столу ладонью. – И я каждый раз вас прощаю, а вы отправляетесь пропивать свой талант по притонерам, пачкать свою чистоту о руки всяких Эдуардов и Джеймсов, – Тоня испуганно съежилась, – и позорить всех нас! Сколько можно мне прощать ваши загулы, Люричева?!
– Я клянусь, что это было в последний раз, – Тоня сжала ладошки в острые кулачки, не отрывая взгляда от выделившихся венок и сухожилий. Она каждый воскресный вечер обещала себе: никогда. Но потом приходила весточка от Якова, и… – Никогда больше.
– Вы уже клялись мне, госпожа Люричева, – грозно вещала мадам Сигрякова. – Вы и рыдали передо мной, и умоляли, и грозились, и я дважды прощала вас. Но когда история повторяется в третий раз…
– Валентина Альбертовна, я утоплюсь, – тихо проговорила Тоня, не поднимая глаз от сжимаемых и разжимаемых кулачков. – Меня из дома выгонят.
– И вы снова мне угрожаете!..
Раздался визг. Мадам Сигрякова смолкла, поднимая голову и прислушиваясь. Тоня тоже притихла, затравленно молясь, чтобы кто-нибудь отвлек их, зашел, объявил о чем-то ужасно важном, заставившем начальницу пансиона забыть о нашкодившей воспитаннице.
Прошла минута, может, полторы, мадам Сигрякова насупилась, переводя грозный взгляд на съежившуюся девушку, вздохнула и ничего не успела сказать. Дверь отворилась, и внутрь ввалился запыхавшийся привратник.
– Девица одна повесилась, вторая застрелилась! Или ее застрелили, не знаем…
– Что? – госпожа Сигрякова уронила перо, которое до этого крутила в руках. – О чем вы, Игорь?
– Пансионерки две, – объяснял привратник, тяжело дыша. – Одна в подвале, застрелена. Вторая на верхнем этаже повесилась. Я тела не трогал, точно не знаю, жандармов уже позвали. Одна в подвале…
Мадам Сигрякова встала, оправляя платье, держась необыкновенно прямо и сухо. Только лицо у нее стало совсем белым, рыхлым, как комок мокрой газетной бумаги. Не глядя на Тоню, она бросила:
– Идите в комнату, госпожа Люричева.
Тоня кивнула, только чужому вмешательству она уже не шибко радовалась. Ей стало страшно, и она испугалась: как бы это была не Настя. Она на миг представила, что сейчас войдет в свою спальню, а там, на фоне окна, будет раскачиваться настин труп, только вместо ее простоватого лица на нее взглянет разъеденная трупной гнилью маска певицы Ле Мортье…
– Ты чего так поздно, Тонь? – Настя сидела на кровати, обняв ноги, и при виде соседки встала в полный рост. – Жуть такая, кричат, бегают, и ничего…
– У нас кого-то убили, – произнесла Тоня. Глядя в чужое лицо, чистое, еще совсем детское, она ощутила усталость. Смертную. Вытягивающую жилы и забивающую голову усталость. – Ох, Настя…
Тоня нетвердо прошла к кровати, упала лицом в подушку и затихла. Очень хотелось наркотиков. Хоть каких. Но в пансионе их не хранили, и пришлось бессильно грызть подушку под Настины причитания. Кажется, на улице шумели: по мостовой стучали копыта коней, гремели колеса, перекликались голоса. Но, может быть, это только остатки ядов гуляли в крови. Тоня до боли сжала в пальцах кусок надушенной простыни.
В темноте под веками проплывало гнилое лицо Ле Мортье. С высунутым распухшим языком, оно лихо отплясывало в зеленоватой пустоте – только веревка весело извивалась над ней, дрыгаясь в такт заводной джиги.
Часть 2
Утром, умываясь и натягивая темные полупрозрачные чулки, Тоня увидела желто-синее пульсирующее болью пятно на коленке. Вздохнула, не находя сил ни на возмущение, ни на злость. Только отчаянье, давящее с самого пробуждения, усилилось. Яков до синяка пережал ей коленку, ни за что, просто так. И теперь огромный лиловый синяк будет болеть при каждом балетном па, но этого мало. Каждая дура – а хуже того, госпожа Сигрякова, – сможет полюбоваться на это. Тоня прикрыла глаза, обессиленно откидываясь на стенку и безвольно опуская руки. Голова болела, под языком было сухо, тело казалось ватным, тяжелым. И она совершенно не знала не только о том, что делать с чулками. Она понятия не имела, что делать с жизнью.
– Ой, Тонечка, ты где так умудрилась? – жалостливо вопросила собранная и немного растрепанная Настя.
Никогда не получалось у нее выглядеть вылощено и изящно. Но сейчас, Тоня знала точно, ей следовало позавидовать Настиному виду.
– Упала. – Голос прозвучал чужим и равнодушным. Хриплым. Тоне стало противно. – У тебя нет запасных чулок? Только плотных.
– Есть, но они же тебе велики будут, – виновато пролепетала Настя. – Слушай, Тонь, а если я дам тебе иголку и нитки? Может, заштопаешь свои?
– Ладно, – Тоня снова почувствовала глушащую пустоту. И почему она не могла сделать этого раньше?
– Вот и хорошо, – обрадовалась. Настя. – Я тебе с завтрака яблочко принесу, хочешь? Целых два?
– Одного хватит, – Тоня приняла в дрожащие руки иглу и нитку.
Она управилась с чулками как раз к концу завтрака и помчалась вниз, в зал. Вдоль длинных зеркальных стен уже строились балерины. Одни только натягивали пуанты, другие уже тянули ноги. Тоня устроилась в дальнем углу, куда реже всего проходили педагоги, и, усевшись, стала судорожно натягивать пуанты. Было больно и туго с непривычки. Резко, быстрее-быстрее растягиваться – еще больнее. До слез и шипения, а по-другому нельзя было. Она сама виновата: отдыхала два дня подряд, даже носочков не потянула. «И заслуженно, заслуженно», – ругалась про себя девушка.
Музыка в это утро не заиграла. Начищенные инструменты горбились под пыльной парусиной, зато госпожа Румянова строго держала счет – лучше любого барабанщика. Она проходила вдоль белых девичьих соцветий, щурилась, поджимала губы и у каждой находила недостаток. Ровнее. Выше. Мягче. Тонкий стек в ее костистых руках никогда никого не бил – и все равно внушал трепетный ужас девочкам помладше. Они подчинялись беспрекословно. Тоня морщилась.
Кроме госпожи Румяновой в зал никто не явился. Пока она проплывала к одной стене, у параллельной разгорались сплетни и разговоры, можно было схалтурить. Но если грозная мадам оказывалась рядом, приходилось выжимать из себя все и больше. Тоня уголком глаза следила за приближением величественной наставницы, хмурилась и думала о том, что можно бы грохнуться в обморок и не позориться.
Дверь в зал отворилась, и девчонки повскидывали головы. «Прокурор… прокурор… прокурор…», – в едва различимом шепоте Тоня уловила одно слово. И, хмурясь, поглядела на сутулый силуэт в длинном плаще и широкополой шляпе. Рядом с ним сдержанно выступала мадам Сигрякова. Она широким жестом обвела всю залу, кивнула на выход – мол, не уйти ли нам? Прокурор мотнул головой и, небывало громоздко для этих мест выступая сапогами, вышел вперед.
– Ничего страшного, девочки, – объявила мадам Сигрякова.
– Тянемся, тянемся! – прикрикнула, хлопнув себя по коленке стеком, госпожа Румянова.
Закованные в пуанты стопы взлетали вверх. Перекатывались под нежной кожей стальной крепости мышцы. Госпожа Румянова мерно считала, командовала новые позы и упражнения, а прокурор шел вдоль все тех же изящных букетов: белые, синие, розовые платья, атласные ленточки, летящие вслед за разбитыми потрепанными пуантами.
Тоня старалась ни на кого не смотреть. Нынче наркотики пользовались все меньшей благосклонностью у медиков и жандармов, и она помнила, как одна женщина в «Сиреневом восходе» сказала ей, что «эти сволочи нашу сестру издалече видят: по глазам чуют, как гончие по кровавому следу». С тех пор у нее и появилась привычка прятать глаза от блюстителей закона. Точно они могли всю душу вытянуть через ее прозрачные глаза, всю подноготную выпытать и весь воздух выдышать. Тоня их не любила, хотя никаких проблем с законом иметь не могла. Явных проблем.
– А это наша гордость, – мягко вещала Сигрякова. – Антонина Люричева, очень многообещающая барышня…
– Имела она близкие отношения с покойной Солжениной?
– Нет, девочки почти не пересекались…
«Васька умерла», – вздрогнула Тоня. А потом сообразила, что вопрошающий голос принадлежит вовсе не мужчине. Приятное женское контральто, сильно сдерживаемое, так что Тоня еле различила вопрос. Она подняла побледневшее, мокрое от пота лицо и взглянула прямо в глаза следовательницы.
– Попросите тоже зайти ко мне после занятий, – сонный, обманчиво-ленивый взгляд скользнул по Тоне и перешел к следующей девушке.
«Это она, – Тоня продолжала тянуться, морщась от боли, кривясь, выкладывая всю себя, чтобы отвлечься от мыслей. – Это точно она. А Ваську убили… и зачем-то нужна я…»
В коридоре у кабинета, который заняла следовательница, жались на лавочках вызванные мадам Сигряковой девушки. По большей части они были выпускницами: либо из Васькиной группы, либо из смежной. Лица у них, хотя и юные, выглядели усталыми и осунувшимися, движения томными и излишне нервными. Тоня сразу поняла: кокаинетки. И тем обиднее стало, что и она среди них – хотя на год младше и, вроде бы, куда свежее.
Тоня стояла, подперев стенку лопатками, и тянула гудящие от боли ноги. Краем глаза она следила за тем, как в кабинет по очереди заходят и выходят: Анфиса Редина, Александра Кручева, Ангелина Зельц. Даже в скромных ученических платьях они двигались изящно и легко, точно бутоны на воде. Плыли, гордо неся осунувшиеся лица с замазанными под глазами синяками, в каждом плавном движении храня нервозность и желание затянуться. Готовые примы на сцену далекого Мариинского театра. Только вот лучше Васьки никому из них не стать…
Саша вышла заплаканной, подбитой. Ангелина, шедшая в очереди за ней, тоже сбледнула. Но выпустили ее, облегченную и еще более изящную, чем обычно, через пару минут. Сашу держали почти полчаса.
Тоня сглотнула и выпрямила спину. Откинув голову, полуприкрыв глаза, внушив каждому шагу пружинистость и легкость, она подошла к двери. Насквозь театрально повернула ручку. Зная, что двигается сейчас ничуть не хуже старших товарок, вдруг осознала, что выглядит после вчерашнего еще более потрепанно. «Потому и отметили, что выглядишь, как блядь испитая, только потому и позвали, дура чертова, тебя и не вспомнят больше, такую…»
Тоня зажмурилась и затворила за собой дверь, складывая руки на животе. Свет из окон во всю стену бил по глазам. Девушка ощутила себя маленькой и жалкой, прикрывая заслезившиеся глаза ладошкой и отступая к двери. Холодное дерево неприятно обожгло голые лопатки.
– Тошенька?.. – следовательница вышла из-за стола. – Здравствуй.
Тоня подобрала плечи и затравленно поглядела на высокую женщину в мужском костюме.
– Здравствуйте, – Тоня стало стыдно за голые плечи и видные до колен ноги. Ведь было же время переодеться… – Извините.
– За что? – женщина недоуменно вскинула брови. – Тоша, садись, хорошо? Я допрошу тебя чуть позже, сейчас… я хочу поговорить.
– Как скажете, – Тоня ощутила, как семенит маленькими шажочками, и заставила себя сделать шаг шире и тверже. Не вышло. – Вы по делу об?..
– По нему, по нему, – рассеяно заметила женщина, оставаясь за спиной Тони и укладывая руки на спинку кресла. – Как ты живешь, Тошенька?
– Нормально, – девушка закинула голову, глядя в чужое лицо. Оно стало острее и холоднее, и на подбородке появился расплывшийся, будто чернильное пятно, шрам. – Занимаюсь вот…
– Я рада, что ты не бросила балет. Героин?
Тоня вздрогнула и испуганно прижала тонкие запястья к коленям.
– Н-нет… я не колюсь.
– Руку.
Тоня распрямила голые локти, прижмурилась. Там все было чисто, почему же тогда так страшно?..
– Кокаин? Опий? Эфир? Морфий?
– Я морфий не…
– А остальное всё да, выходит?
– Но ведь все да! – Тоня чуть не заплакала. – Почему ты так?.. Вы.
– Я просто спрашиваю, – голос снова стал тихим и медленным, спокойным. – Извини, Тошенька. Любовник?
– Н-нет, – девушка обняла себя за плечи и мотнула головой. – Совсем нет.
– Яков Михайлович Даров?
– Он просто дружок, – Тоня сморщила нос. – Я… нет, ну нет же.
– Алкоголь?
– Не-а, – Тоня почувствовала усталость. – Очень редко.
Ее расплывчатое и неполноценное «нет» выглядело еще ущербнее. И какой она предстает перед глазами бывшей подруги? Раздавленным жуком, агонически дрыгающим лапками в попытке доказать: «я же не плохая, посмотри! Я немного неправильная, но это исправимо, я же хорошая…» А переломанные ножки валяются вокруг и уже даже не дрыгаются.
Длинные пальцы следовательницы барабанили по спинке кресла. Тук-тук-тук. Это действовало на нервы. От ее рукавов пахло дорогим французским парфюмом: не то мужским, не то женским. Тоня расчихалась, а потом заплакала.
– Ну, ну… – следовательница пихнула в ее руки платок, и Тоня ойкнула. – Твой это, твой. До сих пор ношу.
– Л-лестно, – Тоня вытерла глаза и благодарно приняла из чужих рук стакан с водой. Выпила залпом. – Я… ты меня в убийстве подозреваешь?
– Я в тебе жертву подозреваю, – хмыкнула следовательница, усаживаясь бедром на стол и доставая набор для складывания самокруток.
Белые, ловкие пальцы. Мерные движения. Крышечка портсигара отливала глубокой мраморной чернотой, а золотая гравировка дразнила алыми всполохами и притягивала взгляд. Тоня чуть успокоилась.
– Почему я?..
– Ты сейчас не поймешь, – рассеянно откликнулась женщина. – Соседка по комнате есть? Чтобы не расставались. Вообще. И… никаких гулянок.
– Но я не гуляю!..
– Насколько я знаю, ты только вчера притащилась сюда в час ночи из кабаре «Сиреневый восход», – следовательница затянулась и блаженно прижмурилась.
– Среди недели я никуда не сбегаю, – насупилась девушка. – Меня же просто не выпустят за ворота.
– А лаз в конце сада? – следовательница приоткрыла один глаз.
– Какой лаз?..
– А тот самый! – женщина круто спрыгнула со стола и в два шага приблизилась к съежившейся Тоне. – Через который вы, дуры малахольные, лазаете в притонеры и накуриваетесь до одури, а ваши мадамы Сигряковы и Румяновы покрывают и даже не удосуживаются этот лаз заделать!..
– Я даже не знала ни про какой лаз! – взвизгнула Тоня, впиваясь в ручки кресла и шарахаясь от кричавшей на нее женщины. – Я клянусь тебе!
Следовательница выдохнула и отступила.
– Ты общалась с Василисой Солжениной? С Жанной Сморгуловой?
– Васю я часто вижу, но мы никогда не пересекались, – Тоня все не могла прийти в себя и нервно комкала в кулачке платок, который сама много лет назад вышивала алыми нитками. – Последнюю вообще не знаю.
– Она была подругой Солжениной и повесилась примерно в то же время, – следовательница задумчиво перекидывала самокрутку из одного уголка рта в другой. Оборвалась и перевела взгляд на Тоню: – Еще раз спрашиваю. Нет ли мужчины, который желал бы причинить тебе вред? Любовник, отвергнутый кавалер?
– Не-а, – Тоня снова промокнула глаза. – Ну пожалуйста. Не пугай меня.
– Я с тобой просто разговариваю, – огрызнулась женщина. – У тебя есть оружие?
– Н-нет, никакого. – Потом гордо вскинула голову: – Можете обыскать.
– Нет, я тебе верю… – следовательница подошла к ней и посмотрела прямо в глаза, так что Тоня опять съежилась. – Послушай меня внимательно. Сейчас чередой идут убийства… или самоубийства, но эту мою теорию никто пока не разделяет. Жертвы – артистичные молодые девушки, таланты, но разъеденные грехами, нередко больные сифилисом, терпящие разрыв с любовником, спад таланта, все – имеющие наркотическую зависимость. Как ты понимаешь, ты в зоне риска. Очень сильно в зоне риска. Поэтому ни на миг не оставайся одна. Ни в коем случае. Понимаешь?
– Но я же совсем не такая, – Тоня все-так подняла глаза. – Я не похожа на Ле Мортье, или Ваську. Я… я же другая.
Следовательница хмыкнула: она не верила. Вернувшись к столу и больше не глядя на девушку, принялась перебирать кипы бумаг.
– Ты можешь идти. Позови следующую.
– Алевтина? – Тоня подошла к столу и, расправляя складочки, уложила на него платок. – Прости, что не ответила на то письмо. Я скучала.
– Следующую, – равнодушно произнесла следовательница.
Тоня стояла, не двигаясь, а по щекам тепло и солоно ползли слезы. Она сама не знала, почему не может просто встать и уйти. Почему вдруг до боли желает остаться с этой женщиной рядом и объяснить, что она в самом деле не стала такой, как все эти женщины. Что ей далеко до Васьки. Что она просто немного заигралась: ей просто не хочется сидеть на мучительной диете, хочется расслабиться – совсем чуть-чуть, правда, отдохнуть, повеселиться. Не более.
– Аля?..
– Иди сюда.
Тоня охотно шмыгнула к поднявшейся женщине, уткнулась мокрым лицом в замшевый лацкан, прижалась. В груди стало спокойнее и тише. Она знала ее так давно – эту угрюмую храбрую женщину – но почему-то совсем о ней не вспоминала. Наверное, чтобы не скучать так сильно.
– Ты доучилась, значит… И серьезное дело поручают. Ты… ты такая молодец, знаешь?
Голос дрожал и прыгал.
– Никакое оно не серьезное, – хмыкнула Алевтина куда-то в Тонину макушку. – Еще одно звено в неразрешимой загадке, которую нужно просто переждать.
Тоня потерлась носом и сцепила руки на чужой пояснице. Ей было все равно на убийства и загадочное дело. Она промолчала, не зная, что сказать, но ей было спокойно и она не спешила вырваться из объятий.
