Текст книги "Том 5. Книга 1. Автобиографическая проза. Статьи"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

Несколько писем

Райнер Мария Рильке

Мне не хочется писать о Рильке статью. Мне не хочется говорить о нем, этим изымая и отчуждая его, делая его третьим, вещью, о которой говоришь, вне меня. (Пока вещь во мне, она – я, как только вещь во-вне она – она, ты нет, ты опять – я.)

Мне хочется говорить – ему (точней – в него), как я уже говорила в «Новогоднем письме» и «Твоей смерти», как еще буду говорить, никогда не кончу говорить, вслух ли, про себя ли. Что мне в том, что другие слышат, я не им говорю, ему говорю. Не им о нем, ему – его же. Ибо он именно та вещь, которую я хочу ему сказать, данный он, мой он, он моей любви, нигде вне ее не существующий.

Еще мне хочется говорить с ним – это было и кончилось, ибо, даже учитывая сон, сон – редко диалог, почти всегда монолог: нашей тоски по вещи, или тоски вещи по нас. Взаимных снов не бывает. Либо я другого в сон вызываю, либо другой в мой сон входит. Дело одного, а не двух. (Вспомним все пришествия с того света, перед которыми мы в жизни (Гамлет не в счет, ибо – литература), в жизни немы. И все наши заклинания придти, на которые никто не отзывается. «Приду, когда смогу», как мы: «увижу, когда привидится», нечто вроде старинных «оказий». Связь сохраняющаяся только внутри и рвущаяся при малейшей попытке осуществления. Разговор по сорванному проводу. Единственное доказательство смерти.) И – если даже диалог – то две партитуры одной тоски.

Словом, беседа: вопрос и ответ (здесь – ответ и ответ) моя с Рильке кончилась, и может быть – единственное, что кончилось.

А главное мне хочется, чтобы он говорил – мне. Это может быть во сне и через книги. Снов много и книг много, – невиданных снов и неизданных писем Рильке. Учитывая отзвук – хватит навек.

О посмертных письмах. Благодарна тем, кто дал мне возможность их прочесть, но их благодарности не услышу, и о природе своей благодарности – умолчу. (Исключение – «неизвестная», сообщившая, то есть создавшая вещь, которой бы без нее, в слове, не было – своего Рильке, еще одного Рильке.)

Сделали ли бы они это вчера? Весче, чем «бы», – не делали. Почему же они это делают сегодня? Что произошло между вчера и сегодня, вдохновившее и уполномочившее их на оглашение писем Рильке? – Смерть? – Значит они действительно в нее поверили, ее признали? Да, признали, и, признав, воспользовались. Дело не в целях – будем верить, самых благих. – «Поделиться». – Но почему же вчера, при жизни, не делился, хранил, берег?

– Это бы Рильке задело. – А сегодня? В чем, ради Бога, разница? Каким образом вещь, бывшая бы вчера – почти предательством доверия, сегодня, по отношению к тому же лицу, чуть ли не «священный долг»?

Вещь либо плоха, либо хороша, день – ничто, факт смерти – ничто, для Рильке – ничто, ничем никогда и не был. Опубликовывал ли он день спустя после их смерти письма своих друзей?

Дело не в целях, дело в сроках. Через пятьдесят лет, когда все это пройдет, совсем пройдет, и тела истлеют и чернила посветлеют, когда адресат давно уйдет к отправителю (я – вот первое письмо, которое дойдет!), когда письма Рильке станут просто письма Рильке – не мне – всем, когда я сама растворюсь во всем, и, – о, это главное – когда мне уже не нужны будут письма Рильке, раз у меня – весь Рильке.

Нельзя печатать без спросу. Без спросу, то есть – до сроку. Пока адресат здесь, а отправитель там, ответа быть не может. Его ответ на мой вопрос и будет срок. – Можно? – Пожалуйста. А будет это не раньше, чем – Богу ведомо.

Мне скажут (а не скажут – сама себе скажу, ибо наш худший (лучший) противник, самый зоркий и беспощадный – мы): «Но Рильке сам стоял за то, чтобы печатали его письма, в которых, наравне со стихами, жил весь»…

Рильке – да, а ты? Разрешение на печатание – пусть, но есть ли разрешение на желание? («Позволь, чтобы мне хотелось»…) И если даже желание самого Рильке – как оно могло стать твоим? И если даже простое выполнение его желания, скажу больше, твоему вопреки – где же любовь? Ибо любовь не только повинуется – и диктует, не только отдает – но и отстаивает.

Так, разреши мне Рильке тысячу раз – мое дело отказаться. И проси меня Рильке в тысячный раз – мое дело отказать. Ибо воля моей любви выше его надо мной воли, иначе она не была бы любовь: то, что больше всего. (Беру худший для себя случай: многократной, настойчивой просьбы Рильке, которой, конечно, не было, было – обмолвка – если было.) Так, запросив: есть ли разрешение на желание? – утверждаю: есть разрешение на нежелание, не Рильке – мне – данное, моей любовью – у Рильке – взятое. – Позволь мне не только не печатать твоих писем, но этого и не хотеть.

И, от себя к другим: где же любовь? Или ты уже настолько дух, что тебе и листка не жалко? Откуда эта, со вчерашнего вечера, катастрофическая любовь к ближнему – «поделиться» – любовь, которой вчера не было, раз не делился вчера, любовь, которую вчера превышала любовь к Рильке – раз не «делился». Нет ли в этой поспешности еще и элемента безнаказанности – «не увидит» (старший – мертвый – Бог) и не есть ли то, о чем говорю, кроме признания смерти, еще и непризнание бессмертия (присутствия)?

Как можно, любя человека, отдавать его всем, «первому встречному, самому недостойному». [207]207
  Кавычки из будущего (примеч. М. Цветаевой).


[Закрыть]Как можно это вынести – перевод его почерка на лино– или монотип? с бумаги той – на бумагу – эту?

Где же ревность, священная после смерти?

Дело не в ушах, уже потому не мешающих, что не слышат, не то слышат, свое слышат, а в направленности моей речи – от него (раз о нем!), в голом факте отвода речи, вне ее содержания. Ибо: не только хуля предают, и хваля предают – доверие тебе вверившегося, удостоившего тебя быть при тебе – собой. Но не только доверие – того, и доверие свое – к нему (не наши чувства в нас, а мы в них), предательство взаимного доверия, которое и есть тайна, которая и есть любовь.

Каждая мать, не устоявшая перед соблазном поделиться с другими, посторонними, каким-нибудь глубоким или любовным словом своего ребенка, и остерегавшее сжатие сердца облекающая, потом, в смутные слова: «Нехорошо… Зачем?.. Не надо бы»… мучится муками предательства. Он сказал мне (при мне), а я – всем. Пусть хорошее сказал (хорошее повторила), но я – предатель. Ибо предательство не в цели, вне цели, в простом факте передачи. Передать – предать, равно как в данном случае (печатание писем Рильке) – дать: предать.

Болевой аккомпанемент к каждому нашему слогу, болевое эхо, с той разницей, что опережает звук – вот сердце. Эхо-наоборот. Не отзвук, не призвук, до – звук. Я еще рта не раскрыла, а уже раскаиваюсь – ибо знаю, что раскрою – и рот и тайну. Раскрытие тайны есть просто раскрытие рта. Кто из нас этого не знал: «как с горы»…

Так, Иоанна до – олго не говорила дома о чуде голосов.

Была тайна. Тайны нету. Был союз. Союз распался. Брешью, проложенной типографским станком, вошли все.

Единственное разительное исключение, в которое не верю, ибо каждое исключение из – включение в (нельзя исключиться в пустоту), т. е. неминуемое попадение в другой закон – («для него закон не писан», да, ибо в данную минуту пишется им) – итак, единственное разительное исключение, т. е. – начало нового закона – знаменитые Briefwechsel [208]208
  Переписка (нем.).


[Закрыть]Беттины Брентано.

Поверим на секунду в «исключение», и —

Первое: Беттина давала не письма, а переписку, не один голос, а два. Если предательство – полное и цельное.

Второе: в переписке с Гёте (Goethes Briefwechsel mit einem Kinde [209]209
  Переписка Гёте с ребенком (нем.).


[Закрыть]) Беттина, по собственному заявлению, ставит ему памятник. Памятник старцу, снизошедшему к ребенку, тому Гёте, которого вызвала она, создала она, знала только она. – Психея, играющая у ног не Амура, а Зевеса, Зевес, клонящийся не над Семелой, а над Психеей. – Прославить его по мере собственных (детских – как она думала) сил. Еще и так прославить. Вспомним Тайного Советника Гёте – и поймем Беттину.

Не забудем также, что последним гостем умирающего Гёте был старший сын Беттины, что Беттина отдавала давно-давно прошедшее, и свое – почти посмертное.

В другой книге: Gьnderode (переписка с подругой) – тот же памятник, там – старости и славе, здесь – юности и тени. Долгой жизни. Ранней смерти. Оживить бессмертие. Обессмертить раннюю смерть. Тот же долг любви. Прославить. Поставить.

Третье: Беттина переписку с близкими печатала и при жизни тех – с братом, например (Clemens Brentanos Jugendkranz [210]210
  «Венок юности» Клеменса Брентано (нем.).


[Закрыть]), с молодым другом, например, будучи уже старой женщиной (Julius Pamphilius), что уже снимает с нее всякую тень посмертного предательства.

И – все случаи в одном – Беттина, оглашая письма друзей, как бы говорит ими за бессловесных. Такого Гёте никто не знал, такой Gьnderode никто не знал, такого Клеменса, ныне мрачного фанатика церковности – забыли, такого Julius Pamphilius'a вообще не было, он весь внушен Беттиной и продержался в воздухе ровно столько, сколько она его в нем продержала.

А Рильке таким, как он в письмах, – знали все, ибо другого Рильке – «знаменитого» Рильке, «домашнего» – Рильке, «литератора» – Рильке, «человека общества» – Рильке – не было. Был один Рильке, т. е. всё, кроме упомянутого, в одном. Что прибавить к всему? – Еще – все?

Четвертое. Всякое отсутствие идеи дележа. Всякое отсутствие идеи другого (третьего). Насущное отсутствие, ибо Беттине и второго много – Ich will keine Gegenliebe! [211]211
  Я не хочу взаимности! (нем.).


[Закрыть]– можно ли после этого вызова, брошенного в лицо Гёте, т. е. самой любви, заподозрить ее в сердобольном желании «поделиться» – тем любимым, которым и с любимым не делилась – с любым?

Любовь не терпит третьего. Беттина не терпит второго. Ей Гёте – помеха. Одна – любить. Сама – любить. Взять на себя всю гору любви и сама нести. Чтоб не было легче. Чтоб не было меньше.

Чту обратное дележу? Отдача! Беттина, в «Goethes Briefwechsel mit einem Kinde» свою безраздельную (и только посему неразделенную) любовь отдает – всю – не кому-нибудь, а во имя Твое. Так же отдает, как когда-то (сама!) брала. Так же всю, как когда-то всю – отстаивала.

Так сокровища бросают в костер.

Ни мысли о других. Ни мысли о себе. Du. Du. Du. [212]212
  Ты. Ты. Ты (нем.).


[Закрыть]И – ο чудо – кому же памятник? Kind’y, а не Гёте. Любящей, а не любимому. Беттине, не понятой Гёте. Беттине, не понятой Беттиной. Беттине, понятой Будущим: Р.-М. Рильке.

Хвастать, хвалиться, хвалить, восхвалять, славословить. Начнем с конца. Начнем с начала Беттины. «Всякое дыхание да хвалит Господа». Беттина хвалила Господа – каждым своим дыханием. Какой-то поздний толкователь Беттины: «Беттина Бога никогда не нашла, потому что никогда его не искала». Потому-то не искала, что отродясь нашла. Ищут ли леса – в лесу?

А если Беттина Бога Богом никогда не называла, – ему-то все равно, ибо он знает, что его не так зовут – никак не зовут – и так зовут. И не было ли в каждом ее «Du» больше, чем может вместить человек? И не отсылал ли ее Гёте своими отмахиваньями и отнекиваньями непосредственно к Богу? Если и доходила – не отсылал. «Я не Бог», – вот все, что Тёте сумел сказать Беттине. Рильке бы сказал: «Бог – не я».

Гёте Беттину Беттине возвращал.

Рильке бы Беттину направил – дальше.

Каждое дыхание Беттины – славословие: «Loben sollen wir», [213]213
  «Хвалить должны мы» (нем.).


[Закрыть]– это Беттина сказала или Рильке сказал?

Письма Беттины (не Гёте – ей) – одна из самых любимых книг Рильке, как сама Беттина – одно из самых любимых, если не самое любимейшее из любимых им существ.

Еще – Беттина была первая. И, как первая – заплатила. Между приемом ее «Briefwechsel mit einem Kinde» и приемом появляющейся ныне переписки Рильке – пропасть, шириной в целый век и глубиной в целое новое людское сознание. Беттина знала, на что шла, иначе бы не предпослала своему шагу возгласа: «Dies Buch ist fьr die Guten und nicht fьr die Bцsen!» [214]214
  «Эта книга для добрых, а не для злых!» (нем.).


[Закрыть]– и шла вопреки. Нынешние адресаты тоже знают, на что идут, – потому и идут.

Ничто не пример. И Беттина не пример. Беттина права безвозвратно и неповторно по тому жестокому закону исключительности, в который, родясь, вышагнула.

И, очутившись лицом к лицу с Рильке: может быть, он для всех писал? – Может быть. – Но «все» всегда будут, не данные все – будущие все. И дальние его, Рильке, с его Богом-потомком лучше услышат. Рильке то, что еще будет сбываться – века.

Те семь писем, лежащие у меня в ящике (делающие то же, что делает он, не он, а его тело, так же как и письма – не мысль, а тело мысли) – те семь писем, лежащие у меня в ящике, с его карточками и последней элегией отдаю будущим – не отдам, сейчас отдаю. Когда родятся – получат. А когда родятся – я уже пройду.

Это будет день воскресения его мысли во плоти. Пусть спят до поры, до – не Страшного, а – Светлого суда.

Так, верная и долгу и ревности, не предам и не утаю.

А сегодня мне хочется, чтобы Рильке говорил – через меня. Это, в просторечии, называется перевод. (Насколько у немцев лучше – nachdichten! Идя по следу поэта, заново прокладывать всю дорогу, которую прокладывал он. Ибо, пусть – nach (вслед), но – dichten! [215]215
  Петь? сказывать? сочинять? творить? – по-русски – нет (примеч. М. Цветаевой).


[Закрыть]– то, что всегда заново. Nachdichten – заново прокладывать дорогу по мгновенно зарастающим следам.) Но есть у перевода еще другое значение. Перевести не только на (русский язык, например), но и через (реку). Я Рильке перевожу на русскую речь, как он когда-нибудь переведет меня на тот свет.

За руку – через реку.

Статья о Рильке потому еще бесполезна, что он статей о других не писал, а о себе не читал. Не прочел бы (не прочтет) и моей. Рильке и статья (в Германии о нем даже пишут диссертации) – дикость. Вскрыть сущность нельзя, подходя со стороны. Сущность вскрывается только сущностью, изнутри – внутрь, – не исследование, а проникновение. Взаимопроникновение. Дать вещи проникнуть в себя и – тем – проникнуть в нее. Как река вливается в реку. Точка слияния вод – но оно никогда не бывает точкой, посему: встреча вод – встреча без расставанья, ибо Рейн – Майн принял в себя, как Майн – Рейн. И только Майн о Рейне правду и знает (свою, майнскую, как Мозель – мозельскую, вообще-Рейна, – вообще-Рильке – нам знать не дано). Как рука в руке, да, но еще больше: как река в реке.

Проникаясь, проникаю.

Всякий – подход – отход.

Рильке – миф, начало нового мифа о Боге-потомке. Рано изыскивать, дайте осуществиться.

Книгу о Рильке – да, когда-нибудь, к старости (возрасте, наравне с юностью особенно любимом Рильке), когда немножко до него дорасту. Не книгу статей, книгу бытия, но его бытия, бытия в нем.

Лиц, затронутых данными письмами и может быть немецкого языка не знающих (хорошего перевода на русский его стихов – нет), отвожу к его книге «Les Cahiers de Malte Laurids Brigge» [216]216
  Записки Мальте Лауридса Бригге (фр.).


[Закрыть](в прекрасном переводе Maurice Betz’a, самим Рильке проверенном) и к маленькой, предсмертной, книжечке стихов «Vergers», [217]217
  Сады (фр.).


[Закрыть]французской в подлиннике.

Медон,

февраль 1929

О новой русской детской книге

Что в России решительно хорошо – это детские книжки. Именно книжки, ибо говорю о книгах дошкольного возраста, тоненьких тетрадочках в 15–30 страниц. Ряд неоспоримых качеств. Прежде всего, почти исключительно, стихи, то есть вещи даны на языке, детьми не только любимом, но творимом, – их родном. (Детей без собственных стихов – нет, как нет без песен – народов.) Второе качество (без которого первое, то есть сами стихи – порок) – качество самих стихов: превосходное. Читаешь, восхищаешься, и: кто это пишет? Никто. Безымянный. Имя, ничего не говорящее. Пишет высокая культура стиха. Так в моем детстве и поэты для детей не писали. Третье: сама тема этих книг:

реальная, в противуположность так долго и еще так недавно господствовавшей в русской дошкольной литературе лжефантастике, всем этим феям, гномам, цветочкам и мотылечкам, не соответствующим ни народности (первые), ни природе (вторые). Четвертое: разгрузка от удушливо-слащавого быта детской, с его мамами, няньками, барашками, ангелочками, малютками, опять-таки никакой реальности не соответствующими (сравни довоенный младенческий журнал «Малютка» и раннее детство Багрова-внука, тех «мам» – и ту мать), а если и соответствующими – то к прискорбию. Есть и в новой детской литературе бараны, но – именно бараны, и пасутся они на пастбищах Туркестана, и шерсть у них клочьями, а не завитая у парикмахера. Ребенок игрушечного барашка превращает в барана (жизнь), зачем же детям жизнь (природу) превращать в игрушку? Ведь все дело – в живом баране. А при баране – пастух, а под бараном – трава, а над бараном небо. И пастух так-то одет, и такую-то песнь, на такой-то дудке (и из какого дерева, и сколько дырочек – сказано) играет, и трава именно трава данного географического края, а не барашкина «травка», и небо – а небо – то небо, которого над лужайками моих детских книжек – не было.

Начнем наугад. По сжатости места стихи приходится давать в строку.

«А у вас живут ребята – Городские тесновато. – Ваши важные дома – Как железная тюрьма».

И дальше.

«Не гордитесь, ленинградцы, – Очень глупо зазнаваться. – Все привозят поезда – Из деревни в города. – На полях растет рубаха, – Лен спрядет на прялке пряха, – Мы без фабрик и станков – Понаткем себе холстов!»

И, в ответ на заносчивое утверждение города: – «А у вас в деревне нет – Ни пирожных, ни конфет» —

– «Да, пирожных не найдешь, – Но зато мы сеем рожь. – В землю падает зерно, – Всходит колосом оно. – Зрелый колос ждет серпа, – Сжатый колос ждет цепа, – А закончен умолот – Хлеб на мельницу идет. – Будет рожь у мужика, – Будет в городе мука».

Это – «Город и Деревня», а вот отдельная книжка – «Хлеб» – 15 страниц крупной печати, и на 15-ти страницах всё, вся история хлеба: Пахарь – Борона – Сеятель – Рожь – Молотьба – Веянье – Мельница – В Город – Пекарь – Булочник. Песнь о хлебе в 10 главках. Пекаря привожу целиком:

«Квашня хороша, – Воды три ковша, – Дрожжей на пятак, – Муки – на четвертак. – Вышло тесто на дрожжах, – Не удержишь на вожжах. – Замесил погуще, – Заходило пуще. – Не хватает места, – Вылезает тесто. – А я тесто шмяк! – Шмяк и этак, шмяк и так! – Катаю по муке – Вдоль по липовой доске, – От края до краю – Каравай катаю. – Раскатаю – стану печь, – На лопате суну в печь».

Что, хорошо? – Хорошо. И не лучше ли таких, например, стихов (книжка передо мною, нашего производства):

«В стране, где жарко греет солнце, – В лесу дремучем жил дикарь. – Однажды около оконца – Нашел он чашку – феи дар. – Дикарь не оценил подарка – Неблагодарен был, жесток – И часто чашке было жарко, – Вливал в нее он кипяток. (Спрашивается – для чего же чашка? Вот они, „подарки фей“!) – И черный мальчик дикаря – Всегда сердит, свиреп и зол. – Он, ложку бедную моря (?!), – Пребольно ею бил об стол». Минуя рифму: кроватки и булавки (почему не слюнявки и булавки, и благозвучнее и по смыслу ближе: слюнявку, на худой конец, можно заколоть булавкой), перейдем к очередному дару феи:

«Но феей детке послан дар: – Картонный, толстый, черный шар. – Ее в тот шар тотчас одели. – Она стояла еле-еле – (вследствие чего стала называться Танькой-Встанькой. И, дальше:) – Однажды к Танечке на стол – Вдруг прыгнул черный Васька-кот – И сбросил бедную на пол».

Не спрашивается уже о том, откуда в тропических лесах столы и коты Васьки (после чашки, не выносящей кипятку, нас уже ничем не удивишь!), спросим автора: откуда – из каких мест России – у него это ударение: на пол? Может быть – рифмы ради? Но так ли уж блистателен Танечкин стол в тропиках?

Brisons-lа, [218]218
  Оставим это (фр.).


[Закрыть]ибо с первой страницы до последней – все тот же бездарный, бесстыдный, безграмотный вздор. – Но разве все здешние детские книги таковы? – Не все, но она и не одна (хотя бы наличность еще пяти таких же, того же автора, за качество ручаюсь), да будь она и одна – назовите, покажите мне хотя одну такую в России. Не покажете, ибо ее быть не может. Иная культура стиха. Просто – бумага не стерпит.

Кстати, о бумаге: отличная. Печать крупная, черная, именно – четкая. А об иллюстрациях нужно было бы отдельную статью. Имена? Те же безымянные. Высокая культура руки и глаза.

Возьмем копеечное (цена 1 копейка) издание пушкинских сказок. – О Золотом петушке, о Рыбаке и Рыбке – на 16 стр. текста – 8 страниц картинок, в три цвета. И – какие картинки! Никакой довоенный Кнебель не сравнится. За копейку ребенок может прочесть и глазами увидеть сказку Пушкина. Достоверность (в руках держу). Вывод – ваш. Помню копеечные книжки своего детства. «Нелло и Патраш» Уйда, но без картинок и, кажется 3 копейки. Может быть и Пушкин был, может быть и за копейку, может быть и с картинками – но во всяком случае не за эту копейку и не с такими картинками – первокачественными.

Впервые за существование мира страна к ребенку отнеслась всерьез. К дошкольному, самое большее – шестилетнему – всерьез. В Англии, когда ребенок переходит улицу, всё останавливается. В России ребенок все приводит в движение. «Его Величество Ребенок» – это сказала Европа, а осуществляет Россия.

Темы детских книг, в основе, три. Природа (звери, птицы, земли – преимущественно России), народность (сказки, предания и обычаи всех народов – преимущественно племен России) и современность, если хотите – техника. Не тяготея к последней, нет: ох как ею тяготясь! не могу не признать, что такие книжки, как «Кто быстрее» – все способы передвижения от слона до аэроплана (о тексте и рисунках раз навсегда скажу: превосходны), как «Водолазная база» (все морское дно), как «Часы» – все особи их, кончая деревенскими часами: петухом, – доброе, мудрое и нужное дело. Если даже техника – враг, человек должен знать своих врагов. Но враг она для меня и еще для полутора (заштатных) душ, наши дети в ней и с ней родились, им в ней, с ней жить, больше – ее творить.

И несмотря на всю свою любовь к сказкам Перро (так и вижу бегство Ослиной кожи из родного страшного дома – огромной вязовой аллеей, на баранах, под бараньим рогом месяца… Я только против заимствованной, не привившейся, привиться не могущей, – лже-фантастики – рязанских «эльфов» восстаю!) – так, несмотря на всю свою любовь к Ослиной коже – чем водолаз менее волшебен, чем фея?

Спросите детей – ответ их.

Но есть среди всех жизненно-волшебных и чисто-волшебные. Возьмем «Приключения стола и стула» – о том, как вещам надоело стоять на месте. (Самочувствие законное!)

«Зазвенели зеркала, – Волчья шкура уползла, – Стол промолвил на ходу: – До свиданья: я иду».

Не утруждая читателя пересказом всех (очень живых и смешных) злоключений сбежавшей пары – и очень желая, чтобы он, читатель, потрудился сам, обращу его внимание на законность такой фантастики. Стул – четыре ноги – и «до свиданья! я иду!» (всеми четырьмя). Это тебе не дикари с чайными чашками. Фантастика не есть беззаконие, беззаконная фантастика есть – ахинея.

Природа в дошкольной российской литературе так же щедро представлена, как техника. «Зверинцев» не перечесть, но не только в клетках звери – и на воле, каждый у себя дома, на своем фоне, в своей семье или стае, со своей бедой, со своей судьбой. Особенно нежно любимы, следовательно часто живописуемы и воспеваемы, Сова и Еж – и в этом я тоже вижу глубочайшее проникновение в дошкольную, еще неподневольную душу. Кто из нас некогда не имел своего (трагического) ежа? (Ежик ушел!) И кто из всех птиц особенно не тяготел к сове: филину: родному брату родного кота? Нынешние детские книжки мою тогдашнюю детскую страсть – разбередили.

Зверинцы. Из всех имеющихся знаю два, и один лучше другого. Гениальный зверинец Бориса Пастернака, на котором останавливаться здесь не место, ибо говорю о рядовой книге, и «Детки в клетке» С. Маршака – из всех детских книг моя любимая. Начнем с названия. Не звери в клетке, а детки в клетке, те самые детки, которые на них смотрят. Дети смотрят на самих себя. Малолетние (дошкольные!) – слон, белый медведь, жирафа, лев, верблюд, кенгуру, шимпанзе, тигр, собака-волк, просто-волк – кого там нет! Все там будем.

«Вот слоненок молодой – Обливается водой. – Вымыл голову и ухо, – А в лоханке стало сухо. – Для хорошего слона – Речка целая нужна! Уберите-ка лоханку, – Принесите-ка Фонтанку!»

А вот Львенок:

«Нет, постой, постой, постой! – Я разделаюсь с тобой! – Мой отец одним прыжком – Расправляется с быком. – Будет стыдно, если я – Не поймаю воробья, – Эй, вернись, покуда цел! – Мама! Мама! Улетел!»

И, на закуску – малолетний тигр:

«Убирайтесь! Я сердит! – Мне не нужен ваш бисквит. – Что хорошего в бисквите? – Вы мне мяса принесите. – Я тигренок, хищный зверь! – Понимаете теперь? – Я с ума сойду от злости! – Каждый день приходят гости, – Беспокоят, пристают. – В клетку зонтики суют. – Эй, не стойте слишком близко! – Я тигренок, а не киска!»

Закончу спокойным и удовлетворительным утверждением, что русская дошкольная книга – лучшая в мире.

Р. S. A с новой орфографией советую примириться, ибо: буква для человека, а не человек для буквы. Особенно если этот человек – ребенок.

<1931>