Текст книги "Том 5. Книга 1. Автобиографическая проза. Статьи"

Автор книги: Марина Цветаева

Не о дне вселенском, предвещаемом денницей, не о белом дне, среди которого всё ясно, но о стихии дня (света).

Есть другой день: злой (ибо слеп), действенный (ибо слеп), безответственный (ибо слеп) – дань нашей бренности, дань-день: сегодня. – Терпимый лишь потому, что еще вчера был завтра и завтра уже будет вчера: из бренности – в навек: под веки.

Летний день 17-го года жарок: в лоск – под топотом спотыкающегося фронта. Как же встретил Пастернак эту лавину из лавин – Революцию?

Достоверных примет семнадцатого года в книге мало, при зорчайшем вслушивании, при учитывании тишайших умыслов – три, четыре, пять таких примет.

Начнемте. (В стихотворении «Образец»):

 
…Белые годы зб пояс
Один такой заткнет.
Все жили в сушь и впроголодь,
В борьбе ожесточась.
И никого не трогало,
Что чудо жизни – с час.
 

Затем, в стихотворении «Распад»:

 
…И где привык сдаваться глаз
На милость засухи степной,
Она, туманная, взвилась
Революцьонною копной…
 

И – в том же стихотворении – дальше:

 
…И воздух степи всполошен:
Он чует, он впивает дух
Солдатских бунтов и зарниц,
Он замер, обращаясь в слух,
Ложится – слышит: обернись!
 

(не о себе ли?).

Еще, в стихотворении «Свисток милиционера» (с естественно отсутствующим милиционером):

 
…за оградою
Север злодейств сереет…
 

Еще три строчки из стихотворения «Душная ночь»:

 
…В осиротелой и бессонной
Сырой, всемирной широте
С постов спасались бегством стоны…
 

Стихотворение Керенскому «Весенний дождь» со следующими изумительными строками:

 
В чьем это сердце вся кровь его – быстро
Хлынула к славе, схлынув со щек…
 

– Я бы истолковала магией над молодостью слова: Энтузиазм, – отнюдь не политическим пристрастием.

– И все. —

Из приведенных гадательностей ясно одно: Пастернак не прятался от Революции в те или иные интеллигентские подвалы. (Не подвал в Революции – только площадь в поле!) Встреча была. – Увидел он ее впервые – там где-то – в маревах – взметнувшейся копной, услышал – в стонущем бегстве дорог. Далась она ему (дошла), как все в его жизни – через природу.

Слово Пастернака о Революции, как слово самой Революции о себе – впереди. Летом 17-го года он шел с ней в шаг: вслушивался.

Дождь. – Что прежде всего встает, в дружественности созвучий? – Даждь. – А за «даждь» – так естественно: Бог.

Даждь Бог – чего? – дождя! В самом имени славянского солнца уже просьба о дожде. Больше: дождь в нем уже как бы дарован. Как дружно! Как кратко! (Ваши учителя, Пастернак!) И, поворотом лба – в прошедшее десятилетие. Кто у нас писал природу? Не хочу ворошить имен (отрываться, думать о других), но – молниеносным пробегом – никто, господа. Писали – и много, и прекрасно (Ахматова первая) о себе в природе, так естественно – когда Ахматова! – затмевая природу, писали о природе в себе (уподобляя, уподобляясь), писали о событиях в природе, отдельных ее ликах и часах, но как изумительно ни писали, все – о, никто – ее: самоё: в упор.

И вот: Пастернак. И задумчивость встает: еще кто кого пишет.

Разгадка: пронзаемость. Так дает пронзить себя листу, лучу, – что уже не он, а: лист, луч. – Перерождение. – Чудо. – От лермонтовской лавины до Лебедянского лопуха – всё налицо, без пропуску, без промаху. Но страстнее трав, зорь, вьюг – возлюбил Пастернака: дождь. (Ну и надождил же он поэту! – Вся книга плывет!) Но какой не-осенний, не мелкий, не дождичек – дождь! Дождь-джигит, а не дождичек!

Начнете:

 
Сестра моя Жизнь – и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех…
 

Дальше: «Плачущий сад» (изумительное от первой строки до последней. Руки грызу себе, что приходится разрывать).

 
Ужасный! Капнет и вслушается,
Все он ли один на свете.
(Мнет ветку в окне как кружевце)
Или есть свидетель
 

(Пропуск:)

 
Ни звука. И нет соглядатаев.
В пустынности удостоверясь,
Берется за старое – скатывается
По кровле, за желоб, и через…
 

(Упираю: одиночество дождя, а не человека под дождем!)

Дальше: «Зеркало».

 
…Так после дождя проползают слизни
Глазами статуй в саду.
Шуршит вода по ушам…
 

А вот совсем очаровательное:

 
У капель – тяжесть запонок,
И сад слепит, как плес,
Обрызганный, закапанный
Мильоном синих слез…
 

Дальше, в стихотворении «Дождь»:

 
Снуй шелкопрядом тутовым
И бейся об окно.
Окутывай, опутывай,
Еще не всклянь темно!..
 

(и, пропускаю;)

 
Теперь бежим сощипывать,
Как стон со ста гитар,
Омытый мглою липовой
Садовый Сен-Готард.
 

Дальше – (руки вправду будут изгрызаны!)

 
На чашечку с чашечки скатываясь,
Скользнула по двум, и в обеих —
Огромною каплей агатовою
Повисла, сверкает, робеет.
Пусть ветер, по таволге веющий,
Ту капельку мучит и плющит,
Цела, не дробится, – их две еще
Целующихся и пьющих…
 

Дальше, начало стихотворения «Весенний дождь»:

 
Усмехнулся черемухе, всхлипнул, смочил
Лак экипажей, деревьев трепет…
 

Дальше: («Болезни земли»)

 
Вот и ливень. Блеск водобоязни,
Вихрь, обрывки бешеной слюны…
 

Четверостишие из стихотворения «Наша гроза»:

 
У кадок пьют еще грозу
Из сладких шапок изобилья.
И клевер бурен и багров
В бордовых брызгах маляров.
 

Через несколько страниц:

 
Дождь пробьет крыло дробинкой…
 

Дальше: (начало стихотворения «Душная ночь», одного из несказбннейших в книге)

 
Накрапывало, – но не гнулись
И травы в грозовом мешке.
Лишь пыль глотала дождь в пилюлях,
Железо в тихом порошке.
Селенье не ждало целенья,
Был мрак, как обморок, глубок…
 

и – давайте уже подряд:

 
За ними в бегстве слепли следом
Косые капли…
…Дождик кутал
Ниву тихой переступью…
 
 
Накрапывало. Налегке
Шли пыльным рынком тучи…
 
 
Грянул ливень всем плетнем…
 
 
Мареной и лимоном
Обрызгана листва…
…Дождь в мозгу
Шумел, не отдаваясь мыслью…
 

(потому-то и дождь (жизнь!), а не размышления по поводу!) и – на последней странице книги:

 
…в дождь каждый лист
Рвется в степь…
 

Господа, вы теперь знаете про Пастернака и дождь. Так же у Пастернака: с росой, с листвой, с зарей, с землей, с травой… – Кстати, попутное наблюдение: разительное отсутствие в кругу пастернаковской природы – животного царства: ни клыка, ни рога. Чешуя лишь проскальзывает. Даже птица редка. Мироздание точно ограничилось для него четвертым днем. – Допонять. Додумать. —

Но вернемся к траве, верней шагнем за поэтом:

 
…во мрак, за калитку
В степь, в запах сонных лекарств…
 

(мяты, ромашки, шалфея)

Шалфея? Да, господа, шалфея. Поэт: как Бог, как ребенок, как нищий, не брезгует ничем. И не их ли это – Бога, ребенка, нищего – ужас:

 
И через дорогу за тын перейти
Нельзя, не топча мирозданья.
 

Ответственность каждого шага, содрогающееся: не нарушить! – и какое огромное – в безысходности своей – сознание власти! – Если бы поэт уже не сказал этого о Боге, я бы сказала это о самом поэте: тот —

 
…кому ничто не мелко…
 

Земные приметы, его гениальное «Великий Бог Деталей»:

 
…Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ничто не мелко,
Кто погружен в отделку
Кленового листа,
И с дней Экклезиаста
Не покидал поста
За теской алебастра?
 
 
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские – страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетел на сырость плит
Осенних госпиталей?
Ты спросишь, кто велит?
 
 
– Всесильный Бог деталей,
Всесильный Бог любви,
Ягайлов и Ядвиг…
 

У Пастернака нет вопросов: только ответы. «Если я так ответил, кто-то где-то очевидно об этом спросил, может быть я сам во сне, прошлой ночью, а может быть еще только в завтрашнем сне спрошу…» Вся книга – утверждение, за всех и за всё. Есмь! И – как мало о себе в упор! Себя не помнящий…

О Пастернаке и мысли. Думает? Нет. Есть мысль? Да. Но вне его волевого жеста: это она в нем работает, роет подземные ходы, и вдруг – световым взрывом – наружу. Откровение. Озарение. (Изнутри.)

 
…Но мы умрем со спертостью
Тех розысков в груди…
 

В этом двустишии может быть главная трагедия всей пастернаковской породы: невозможность растратить: приход трагически превышает расход:

 
И сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье – лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной…
 

И, беспомощней и проще:

 
Куда мне радость деть свою?
В стихи? В графленую осьмину?
 

(А еще говорят: нищие духом!)

 
…Будто в этот час пора
Разлететься всем пружинам.
 
 
Где? В каких местах? В каком
Дико мыслящемся крае?
Знаю только: в сушь и в гром.
Перед грозой, в июле, – знаю.
 

(Не взрыв?)

 
Как в неге прояснялась мысль!
Безукоризненно. Как стон.
Как пеной, в полночь, с трех сторон
Внезапно озаренный мыс.
 

(Не озарение?)

И – последнее —

 
Как усыпительна жизнь.
Как откровенья бессонны!
 

– Пастернак, когда вы спите?

Кончаю. В отчаянии. Ничего не сказала. Ничего – ни о чем – ибо передо мной: Жизнь, и я таких слов не знаю.

 
…И только ветру связать,
Что ломится в жизнь, и ломается в призме.
И радо играть в слезах…
 

Это не отзыв: попытка выхода, чтобы не захлебнуться. Единственный современник, на которого мне не хватило грудной клетки.

Так о современниках не пишут. Каюсь. Исключительно ревность Ремесла, дабы не уступить через какое-нибудь пятидесятилетие первому бойкому перу – этого кровного своего славословья.

Господа, эта книга – для всех. И надо, чтоб ее все знали. Эта книга для душ то, что Маяковский для тел: разряжение в действии. Не только целебна – как те его сонные травы – чудотворна.

Только доверчиво, не сопротивляясь, в полной кротости: или снесет или спасет! Простое чудо доверия: деревом, псом, ребенком в дождь!

– И никто не захочет стреляться, и никто не захочет расстреливать…

 
…И вдруг пахнуло выпиской
Из тысячи больниц!
 

Берлин,

3–7 июля 1922

Кедр. Апология
(О книге кн. С. Волконского «Родина»)

Подходить к книге кн. Волконского «Родина», как к явлению литературному – слишком малая мера. Эта книга прежде всего – летопись. И не потому, что он пишет о «летах мира сего», – кто не писал воспоминаний? Основная особенность летописи – то освещение изнутри внешних событий, тот вопрос, который она им ставит, тот ответ, который из них слышит. Летописец далеко не последнее лицо в летописи: им она жива. В этом строжайшем смысле слова книга Волконского «Родина» наряду с «Wahrheit und Dichtung» [151]151
  «Правда и поэзия» (нем.).


[Закрыть]Гёте – истинная летопись: века и духа.

Вымышленные книги сейчас не влекут. Причина ясна: после великой фантасмагории Революции, с ее первыми-последними, последними-первыми, после четырехлетнего сна наяву, после черных кремлевских купонов и красных над Кремлем знамен, после сажённого: «Господи, отелись!» на стенах Страстного монастыря, после гробов, выдаваемых по 33 талону карточки широкого потребления и лавровых венков покойного композитора Ск<ряби>на, продаваемых семьей на рынке по фунтам, – нас, кажется, уже ничем не потрясешь, разве что простой человеческой правдой: сущностью единой и неделимой. Такой книгой и является книга Волконского «Родина»: книга глубочайшей человечности. «Глубочайшей», впрочем, для удовлетворения слуховой привычки, я бы «глубочайшей» здесь заменила «высочайшей». Человечность не только глубь, – и высь. Дерево не растет в воздухе, чту корни, но не ошибка ли русских в том, что они за корнями («нутром») не только забывали вершину (цветение), но еще считали ее некой непозволительной роскошью. В корнях легко увязнуть: корни – и родниковые воды, да, но и: корни – и черви. И часто: начав корнями, кончают червями. И еще мне хочется сказать: корни (недра) – не самоцель. Корни – основа, ствол – средство, цвет (свет) – цель. Корни – всегда ради.

* * *

Итак, книга «Родина» – древо высочайшей человечности. Корень – рост – вершина, все налицо, – и какое цветение! Страсть к высотам, так бы я определила ее главенствующую страсть, но еще вопрос: дух ли тянется ввысь, или высь его тянет. Склонна думать, что кроме тяги земной существует еще и тяга небесная.

Кстати, очаровательное соответствие: первое воспоминание – конное. Автору три года, его посадили на коня, и кто-то из старших ведет коня в поводу по кругу. – «Ну как?» – И сдержанное, вместо хваленой ребяческой откровенности (рёва!): – «Ничего… Немножечко… неловко!» Да, спору нет: пешему «ловчей», – особенно с непривычки. И смотреть на мир с коня – не только услада, но и ответственность, уже потому хотя бы, что ты на целый конский рост выше (видней!) остальных. «Конный» – это то же, что титул, что дар, – этим нужно уметь владеть и за это нужно уметь ответить.

– Ну, не прелестное ли вступление в книгу, этот трехлетний всадник, на красном песке садового круга, – такой воспитанный, такой бестрепетный, такой невинно-важный в сознании устремленных на него глаз! И – как я благодарна автору за то, что он не заставляет коня сворачивать в конюшню, при громком хохоте зрителей и рёве седока! И – как я вообще благодарна автору за его детство! Ни нянек, ни елок, ни лошадок, вместо лошадки – сразу конь. (Так, всю жизнь: без штекенпфердов, без эрзацев!)

О, разливанные пеленочные моря и реки наших русских классиков! Как вас по семицветной радуге Духа, и не заметив даже, миновал автор! Детское вне ребяческого, младенческое вне пеленочного, юношеское вне юбочного, – найдите еще такую книгу! Особенность книги: упор, мускул, костяк. – Сердце, но сердце в латах! – Никаких развороченностей, никаких исповедей: уж скорей отповедь, чем исповедь! Вместо славянской словесной и телесной распущенности – стройное распускание цветка на твердом стержне. Не ищите в его книге «интимности». Это, вообще, низкое слово. Но, снисходя до него на сей раз, думаю, что не ошибусь, ежели скажу: его «интимный круг» – горизонт (по-старинному – окоём) – «там, где море сочеталось с небом».

* * *

Вспоминаю здесь один спор об аристократизме, зимой 1919 г. в Москве. Из всех определений запомнила только два: собственное и еще одно. «Аристократизм – враг избытка: всегда немножко меньше, чем нужно. Некое – не додать»…

Собеседник: «Аристократизм, это замена принципов – Принципом»…

И я: «Да, да! Le Grand Principe – как le Grand Condй!» [152]152
  «Великий Принцип – как Великий Конде!» (фр.)


[Закрыть]

Le Grand Principe в книге Волконского налицо. Имя ему – справедливость. Не справедливость бесстрастия, страсть справедливости. (Не справедливость бесстрастна, а мы к ней!) Свое отношение к предмету мы делаем его качеством. – Страсть справедливости, вы только вдумайтесь, господа! Этим живя, как с этим жить?! Если ты только не на острове, что вокруг тебя не искажено? Само понятие общежитие уже искажение понятия жизнь: человек задуман один. Где двое – там ложь. Противуставлять этой тысячегрудой, тысячеголовой людской лжи одинокую человеческую правду, – какая задача! Человеку, обуреваемому демоном справедливости, только два пути: или на остров, к зверям (Руссо), или же – в самый котел. Волконский героически избрал последнее. Вся книга, кроме двух первых, прелестнейших и излюбленнейших мною, глав («Фалль» – призраки, и «Павловка» – деревья), вся книга на людях. И на каких разнообразных! Гимназия и Университет (80-ые годы), круги придворные, круги чиновные, сцена, помещичья глушь, духовенство, крестьяне, эсеры, земцы, учителя, – не говоря уже о Войне и Революции, – какая скала! Одна глава: «От Нигилизма до Большевизма». Прочтите, перечтите. Многое свяжется, многое вскроется, не одно обвинение падет на обвинителя.

И вот, через всё это – (заполните мысленно пролет от 1860 г. до 1922 г. и не забудьте, что перед вами не обывательская жизнь, а жизнь человека от рождения поставленного высоко, – чем выше пьедестал, тем шире кругозор!) – и вот, через всю эту вражду: князей – к писателю, писателей – к князю, эсеров – к помещику, помещиков к «вольнодумцу», через эти миллионы вражд количества к качеству, ничтожества к личности – что встает, что пребывает? Неутомимость любви.

Любовь. Как детская поэма кн. Волконского обошлась без пеленок, так и любовь его к человечеству обошлась без слезы. Любовь мужественная, действенная, воинствующая. Не «друг мой, брат мой», не идеалы, столь часто ограничивающиеся «одеялом для бедных», не либеральничание 80-ых слезоточивых годов, – уже тогда, 20 лет – шпага действия. Weltverbesserer [153]153
  Утопист, стремящийся улучшить мир (нем.).


[Закрыть]– это слово сказано о нем. Храня память о совершенном божеском мире, он не терпит его таким, каким его сделали люди. Отличительная черта: его страсти – этические. Страсть справедливости, страсть благодарности, страсть совершенства, – все то, что у людей соединено с ребяческими прописями – полезно, но скучно – для него восторг и вдохновение. Не пропись, а пафос. О, такого Креза не обокрадешь! Не обокрадет его ни большевизм, ни возраст. При этом непрестанном пожаре духа – какое умение наслаждаться! Стоик с пятью чувствами эпикурейца.

«У какого-то француза я читал: „Les reveils de l’enfance sont triomphants, les reveils de l’uge mar sont moroses, ceux de la vieillesse sont lugubres“. [154]154
  Пробуждения ребенка – торжествующие, пробуждения зрелого человека – угрюмы, а стариков – мрачны (фр.).


[Закрыть]– Нет, не заметил я на себе этих разниц; и посейчас еще торжествую, когда утром просыпаюсь, и посейчас вскакиваю, потому что радостно день начинать, а в особенности, когда хорошая погода, или на столе рукопись начатая дожидается»…

От этой «хорошей погоды» до Диогенова бочонка – меньше, чем шаг. (Вспомните пресловутый ответ Александру!) Но какая разница тона – и как нарочит Диогенов бочонок! Нет, Волконский никогда не искал бочонка, ибо орлиной своей сущностью знал, что дело не в скорлупе, – но когда час бочонка (Революции) пробил, он его, всем великим высокомерием своим принял.

Два слова о Волконском и возрасте. Несколько раз на протяжении книги – такие ссылки: «Говорят, что в старости»… «Говорят, что в детстве»… и затем, неизменно, опровержение: «У меня не так». Волконский никогда не был связан с возрастом, впрочем – пусть скажет сам:

«Странно, я никогда не мог сходиться со сверстниками. Хорошо помню, что в ранней молодости я сам себе казался много моложе их, я считал себя отставшим, а во второй половине жизни то же чувство молодости, которое тогда держало меня – как бы сказать? – на запятках, вдруг выдвинуло меня на двадцать лет вперед – точно природа приберегала меня, и когда она меня выпустила, мои сверстники вокруг меня были старики».

Отсутствие ребяческого в детстве, продленное детство в юности, и, наконец, бессрочно-продленная юность. Нет, здесь с возрастом, действительно, не ладно. Но «ладен» ли сам возраст? Нет, возраст не ладен, и вот почему: дух – вне возраста, годами считают лишь тело. Отождествляющие себя с последним в полном чистосердечии говорят: мне было тогда три года – двадцать три – шестьдесят три. Но те, что говоря: «Я» – говорят: «Моя душа», смутно (или ясно) чувствуют ложь календаря по отношению к этой душе, и неизбежно после утверждения – опровержение.

Им бы я, для краткости, предложила формулу Державина:

«Я есмь – я был – я буду вновь». Возраст – такая же вторичность, как сословие, имущественное положение, партийность, – почти что платье. Возраст нужен тому, у кого ничего нет взамен. Так, перед звездным циферблатом – бедные, бренные карманные часики.

* * *

Но вернемся к источникам наслаждения, – какие незамутненные родники! Вот случай из раннего детства: на Балтийском море, купанье. Мальчику делается дурно.

«Я лишился сил, я лишился сознания, но все время слышал шум моря и ветра. Когда возвращался в сознание, это было постепенно, и в этой постепенности был один блаженный миг, – перед полным возвращением. Чувство недомогания прошло, шум волн прибывал».

Вспоминая о крепком песчаном дне Балтийского моря, автор добавляет:

«Никогда уже нигде я не мог после этого купаться, – только море или океан; ни реки, ни пруда не выносил, не мог выносить, чтобы нога уходила в мягкое, вязкое, – это противоречило аристократизму первых впечатлений».

Автор совершает здесь забавную ошибку: аристократизм личного восприятия он делает свойством предмета, внутреннее перемещает вовне. Так, поверив ему на слово, нам придется ждать аристократизма от всех, кто когда-либо в детстве купался на Балтийском море: песок под ногой у всех один! Ergo: [155]155
  Итак (лат.).


[Закрыть]Балтийское море создает аристократов. – Думаю, что дело здесь не в песке, а в ощупи, и даже не в ощупи, а в молниеносном перенесении внешнего впечатления на душу: твердый песок под ногой становится символом. Соответствие ноги и почвы. Мягкого и вязкого автор не переносил уже потом всю жизнь – ни в чем, нигде: услужил ему балтийский песок!

Но – не показательная ли подмена? Вместо современного, в ушах навязшего: «Я создал горы, воды, звезды, тучи!»… – вдруг: «меня создал балтийский песок». Обкрадывать себя – не первая ли примета неизбывного богатства?

А вот еще одно пробуждение:

«Я спал в каюте на „Варяге“ сладким детским сном. Какой-то грохот пробуждает меня, и прежде, чем я успеваю сообразить, что это барабанный бой, я погружен в тихое блаженство хорового пения: на палубе команда поет „Отче наш“…»

И – через несколько строк: «Но такого пробуждения, как тогда на Варяге, я не помню»… Что же здесь изысканно: предмет или восприятие? Шум воды и хоровое пение, – чего проще! То, с чего начинает день последний юнга с этого же «Варяга»! Дело в ушах, дело в душе.

Война. Автор всецело занят своим лазаретом: пленные и раненые, раненые и пленные, – но:

«Бывали и эпикурейские впечатления; разве не эпикурейство, когда в темный вечер по аллее возвращаешься домой, а навстречу шаги, и из темноты вдруг – только подумайте, в глуши, в Тамбовской губ. – раздается: „Eccelenza, felicissima notte!“ [156]156
  «Ваша светлость, счастливейшая ночь!» (ит.)


[Закрыть](Итальянец-пленный).

Чист – родник?

Есть у Гоголя где-то, кажется в „Переписке с друзьями“ такая великолепная, бичом хлещущая формула: „Демократический бунт чувств – против высокого единодержавия души“. (Душа здесь, как дух.) А что, если пять чувств не только не рабы (враги), а верные союзники духа? Не подавленные, не торжествующие: любовный союз, вольное служение.

Таков случай Волконского. Таков случай – в древности – Лукреция, в недавней дальности – Гёте.

* * *

Родство с Гёте. На секундочку помедлим. Из всех воспоминаний, когда-либо мною читанных, больше всего мне книга Волконского напоминает „Wahrheit und Dichtung“, и больше, нежели „Wahrheit und Dichtung“ – эккермановские „Gesprдche mit Goethe“ [157]157
  «Разговоры с Гёте» (нем.).


[Закрыть](с благородно-отсутствующим Эккерманом!). Читаешь – и удивляешься: в чем тайна, в чем сила? Ведь – просто, ведь и дивиться нечему: ведь каждое слово – почти что пропись! Почему же так действует? – Согласованность вселенского и личного, вневременность, при полном цветении вокруг – века, единый закон надо всем: рост. И еще роднит Волконского с Гёте – некая царственная сушь. Но к сходству с Гёте мы еще вернемся.

* * *

Рассмотрим реальную деятельность кн. Волконского: помещичество – придворная жизнь – учительство. Помещиком он был всю жизнь, придворным – два года, учителем – всегда, когда были ученики. (Сужая понятие учительства до лекторства: лектором он был с 1918 г. по 1921 г.)

Но каким странным помещиком, каким необычайным придворным – и: каким восхитительным учителем!

В помещичестве кн. Волконского меня прежде всего поражает его невинность. Есть невинность богатства, как невинность нищеты.

Человек родится с десятью тысячами десятин земли. Вспахать их собственными руками он не может. Стало быть, чужими? Да. И крестьянин, в страдные дни, берет себе в подмогу батрака. Один батрак – или двести, это уже вопрос количества. Не в чужих руках дело, – двух рук и нищему мало! – А в разуме и в совести, кои этими руками движут, в замысле, в главе. Настоящее помещичество – сотворчество, сподвижничество: чужие руки – мои, чужая боль – моя. И настоящее наследничество прежде всего – преемничество. (Жертва.)

Такие угодья, как „Фалль“ и как „Павловка“, не возникают в час, это работа поколений, как готические соборы. От предка к потомку, от зодчего к зодчему, владелец родового имения – преемник, на нем жестокая двойная ответственность: сохранить и довершить. В „Фалле“ (имении Бенкендорфов) нагляднее выявлена охрана прошлого, в этой главе прежде всего – дед.

В „Павловке“ (более молодом имении Волконских) упор в творческой работе, в этой главе прежде всего – внук.

Кн. Волконский в своем помещичестве, как всякий истинный творец – и продолжатель и проложитель (новых путей). Забывают люди, что власть и владение в чистых руках – не сласть, а ответственность.

Раздать такое имение, как Павловка, по десятинам, то же самое, что раздарить Собор Парижской Богоматери по кирпичикам потомкам тех каменщиков, что его строили. – Нелепость.

Итак, кн. Волконский имения своего не разгромил, а владел им на радость себе и окружающим.

„Вы любите сельское хозяйство?“ – „Нет“. – Вы любите охоту?» – «Нет». – «Что же Вы в деревне делаете?» – «Уверяю вас, что мой день очень наполнен»… «Я никогда не любил хозяйства; меня всегда больше влекла расходная, нежели доходная статья. С детства я питал отчуждение к хозяйству. Как ни старался отец меня приучить, ему не удалось разохотить меня. О, эти поездки по хуторам с управляющим!.. О, эти заезды в контору! Этот приказчик с обручальным кольцом на указательном пальце! Мухи на окнах, премии „Нивы“ по стенам, куры на пороге, поросята на крыльце… Эта роковая необходимость конторских книг, ведомостей!.. А дома ждет какая-нибудь начатая дорожка, вновь посаженное дерево…»

«…Итак, я предпочитал расходную статью доходной. Но никогда мне не казалось, что я расходую на себя, когда я расходовал на Павловку. У меня было такое ощущение, что моя обязанность, мое призвание сделать из Павловки то, что в революционные времена стали называть „культурной ценностью“».

Да, когда взамен забавы – обязанность и взамен прихоти – призвание, можно сделать из Павловки не только культурную ценность, но – чудо!

Прелестен выход, найденный помещиком из вечных недоразумений с управляющим, недовольным его щедростью. – «Ведь вы ставите благотворительность на приход, [158]158
  Курсив мой (примеч. М. Цветаевой).


[Закрыть]– так о чем же разговаривать?» Где, скажите, кроме как на Руси, могла (– и кем! помещиком!) быть выведена такая формула: «расход есть приход». Разве что, когда-то, тем нищим проповедником на холмах Иудеи. И хорошо же отплатили помещику все эти просители, приходившие по воскресеньям на крыльцо за: «соломкой на крышу, хворостом на плетень, кирпичами на печку». Да какое – соломка, кирпичи, хворост: тут и коровы, и лошади, и тес на стройку, и сохи, и бороны, и лечение за помещичий счет в платной городской больнице, и обучение за помещичий счет в Москве и Петербурге. (Заметьте, это я сгущаю, у автора это только слегка отмечено, еле упомянуто).

Прочтите «Павловку», – какая сплошная любовь! Какая внимательная память на имена, лица, слова, приметы, какая памятливая благодарность – потом – во времена Революции (см. «Развал») за те редкие проявления человечности нынешних владык – к своему бывшему. Негодования? Ни тени! В худшем случае – ирония. Нет такой благодарности, чтобы отучила давать. Жест дара – в руке. Безнадежность же этого дара кн. Волконский познал еще задолго до Революции:

«Конечно, я делал, что мог, но тяжело сознание бездонности того, куда кладешь. Да, помещичья помощь крестьянину, это палка об одном конце, если можно так выразиться… С одной стороны желание добра, а там ничего, пустота. Все это ни к чему, и всегда я имел такое ощущение, что это с моей стороны откуп. Откупиться за невозможное, недостойное положение вещей. Но сказать, что я чувствовал ответственность за такое положение, – никогда не скажу. Бездонность всякой помощи крестьянину тем определяется, что его интересует только – получить, он не знает, что значит вложить. Когда понятие дохода заменяется понятием наживы, то один лишь шаг к тому, чтобы понятие наживы в свою очередь заменилось понятием мошенничества… [159]159
  То же автор в гл. «Глушь» говорит о некоторых помещиках (примеч. М. Цветаевой).


[Закрыть]За сорок лет один только случай припоминаю, который могу назвать хозяйственной помощью, а не подачкой… А все остальное – бездонная яма, один непробудный отказ. Тяжело, с детства тяжело было чувствовать это отличие себя и всего огромного окружающего моря. Но не чувствовал я, что когда прорвется, им станет лучше, а еще меньше – что они сами станут лучше. Алексею Давыдову не нужна моя итальянская зала, и он совершенно счастлив без нее»…

О творческой деятельности кн. Волконского в Павловке скажу особо, а пока закончу его помещичество последними, провидческими словами его «Павловки»:

«И сколько раз, когда мне подавали вкусную холодную простоквашу, я думал: – А может быть это в последний раз… Но нет, не последний… Но будет когда-нибудь последний, всегда доканчивал я…»

Друзья, не восхитительная ли подробность: не за редкостным тепличным ананасом такая мысль, не за бутылкой «доброго старого токайского», а… за простоквашей, той невинной простоквашей, которую деревянной ложкой из глиняной миски хлебает в тот же самый час, на самом краю деревни, его последний «раб»! —

Ограниченность места при безграничности темы (человеческая сущность – и какая!) не позволяет мне подробно останавливаться на деятельности кн. Волконского во время войны. Но не встает ли уже из предыдущего весь человек во весь рост? Мог ли он бесстрастно созерцать эту праведнейшую из правд – страдание, порожденное сей неправеднейшей из неправд – Войной, он, воплощенная справедливость! – В «Родине» целая глава «Война», и отклики ее через все последующие главы. Ограничусь краткими выдержками:

«…Через этот лазаретик в течение трех лет сколько прошло духовной красоты! Я часто наезжал из Павловки… (лазарет находился в борисоглебском доме кн. Волконского)… Какие приезды! Как заслышат стук копыт по деревянному мостику, уже, кто может ходить, высыпят ворота отворять. Прежние встречают, как знакомого, новички присматриваются. Но скоро новички становятся знакомыми. Что больше всего сближало, пишущая машина. Сколько писем и открыток отстукал я, сколько разослал поклонов: „Кланяюсь вам от сырой земли до белой зари“ и „Жду ответа, как соловей лета…“ Есть лица, которых никогда не забуду…»

И целая вереница незабываемых: «Безногий Михаил Минашкин, которого я поместил в Петербург на счетоводные курсы…» Ваня Серов с раздробленным коленом, так вдохновенно слушавший чтение «Федора Иоанновича»… «Его адрес был у меня в книжке, но все книги у меня отняты. Он может быть думает, что я его забыл…» Малоросс, контуженный в голову, – бывший садовник, потерял обоняние и слух, перед цветниками останавливался, как зачарованный… «Раз сорвал цветок темного гелиотропа и, подавая товарищу, шепотом произнес: – Понюхай ты, у меня не пропущает». Едут парком (выздоравливающие подолгу гостили в Павловке) – кн. Волконский, малоросс и еще солдат. И товарищ – малороссу, в самое ухо: «Вот бы нам с тобой такой парк!» – «А ты в нем будешь раненых катать?..» «Это было совсем удивительное явление; его самая большая радость была поливать цветы. В нем было что-то Перуджиниевское…»

А католическая обедня для пленных в большой зале «Молочного дома»! Собралось сто двадцать человек, многие причащались. Зала в десять аршин высоты, стропила наружу, как в итальянских церквах, между колоннами доморощенные, кузнецовые люстры. – О кн. Волконском и пленных многое можно, нужно было бы рассказать, но мое дело только ввести читателя, приоткрыть дверь: входи!