Текст книги "Пересвет. Литературный сборник. № 1"

Автор книги: Марина Цветаева

Соавторы: Федор Сологуб,Борис Зайцев,Георгий Чулков,Александр Яковлев,Михаил Осоргин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Холодно ведь ему, – сказала Лизка.

– А, дьявол ему сделается. Сдох бы, не пожалею, – проворчала баба.

Кузьмич дрогнул и опять упал в пылающую тьму.

* * *

Кто то спросил:

– Умирает?

– Умирает.

– Вот беда то.

– Да. Жалко парня. Бегал, бегал от смерти, а она вот где настигает его.

– А он чей?

– Московский. От голодухи к нам в деревню бежал, два года с нами прожил, а теперь вот… на дороге помирать собрался.

– Полечить бы.

– Ходит тут баба, заговаривает. Да где уж… Вишь, какой он кволый. Лежит, как колода.

О ком это говорят? Кузьмич поднял голову, мутно глянул вокруг. Стоят бабы, Лука. Смотрят пристально на него… Неужели, о нем?

– Прочнулся? Ты встань, Кузьмич, не давайся смерти.

– Я не дамся, – глухо говорит Кузьмич.

– Ну да, вот молодец, не давайся.

Муть кругом. Пахнет дымом и навозом. Лизка говорит оживленно, и белые зубы мелькают на загорелом лице, как огоньки.

– Идем, а он и ви-си-ит.

– Кто?

– Старик то.

– Старик?

– Да. Лысый. Штаны спали, ноги тощие, тощие, как палки. Лицо синее, жилы надулись на лбу. И мухи ползают. Ка-ак мы побежим!

– Это что, а вот мы видели вчера. Едем, а он и лежит. И не старый еще. А ослаб. Попух. Взять бы, – у самих силов нет. А он глядят на нас: «Проезжаете? дескать, оставляете?» И глаза страшные, большие. Слезы кап, – кап, – кап. Говорить уже не может… Аж мне всю ночь мерещился.

– А мы вот тоже… лежат трое и все мужики. А уже того… червь наклюнулся. Хоронить то некому…

– Лука! Лука! Лука!

– Тятя, тебя Кузьмич зовет.

– Ты что?

– Попроси, чтобы бабы ушли: мочи нет.

– Ну, ну. Я прогоню. Ты не того, не тревожься – пройдет все…

– Ту-у-у… Ту, ту, ту-у… – взвыло над Волгой.

– Перевоз идет!

Кузьмич испуганно поднялся и уцепился за воз. Все перед ним было четко и входило в душу каждой гранью.

Белый буксирный пароход «Муравей» подводит к пристани паром. Он еще далеко, а толпа заметалась. Мужики, бабы, лошади снуют взад и вперед. Возы наезжают один на другой. На мостках, перекинутых к берега на пристань, плотной массой стоит народ. Мостки гнутся до воды. Все орет и вопит в бешенном исступлении. И покрывая рев толпы, уныло, как зверь, воет пароход. А в лесу и по всему берегу поспешно запрягают лошадей, будто надеются, что перевоз возьмет всех сразу, все десятки тысяч их, голодных, оборванных людей. Толпа сзади напирает на тех, кто около пристани. У мостков дерутся. Над толпой мелькают оглобли, дуги, сжатые кулаки, голова лошади, вздымавшейся на задние ноги. По деревянному гулкому полу стучат тысячи ног. Это толпа потоком ворвалась на паром. Судорожно заметались телеги на пристани и одни за другой, под безумный рев поползли по мосткам. Кто то упал с парома и черным живым пятном поплыл по стальной глади. Видно, как он поднимал руки, барахтался, плыл и, недоплыв, скрылся в воде.

– Спасите! – хрипло крикнул Кузьмич, – спасите.

Никто не взглянул на него.

– Спасите!

Душно, душно, как в казарме душно, или как в застенке, где говорят и думают об убийствах. Как много злобы. Черной тучей она ползет по берегу, цепляется за кусты, за землю, за телеги.

– Бей! Бей! А-ва! Бей!

И опять мрак и опять огонь вспалящий.

* * *

Мимо прошла молодая баба. У груди грязный узел. Из узла крик:

– У-а, у-а-а! У-а…

Лука ласково улыбнулся:

– Ишь, поет.

Все трое посмотрели на бабу. Она села рядом у обрыва. Какое измученное лицо у ней! Ни щек, ни подбородка. Только огромные глаза и заострившийся нос. Она села прямо на землю, согнулась, словно кто то поставил сапог на ее спину и придавил к земле, и стала кормить ребенка грудью.

– Нишкни, мой милый, нишкни!

Ребенок смолк и вдруг, будто разобиделся – заревел сильнее.

– Да что же я тебе, пащенку, дам? На… Молчи!

Теперь баба сердито совала ребенку в рот грудь.

Она склонилась еще ниже и, вскрикнув, разом выпрямилась.

– А, чтоб тебя разорвало!

Высоко вздымая руку, она начала остервенело бить по узлу. Ребенок зашелся от крика.

– Эй, девага, за что ты его? – крикнул Лука.

Баба обернулась. Лицо кривое от злобы, зеленое.

– Как же не бить то? За титьку типнул. Мочи моей нет с ним…

Она заплакала жалобно, сама, как обиженный ребенок.

– Ни день, ни ночь не спит, есть хочет, а чего я ему дам? Нет у меня молока. Нет. Господи, прибери Ты его от меня! Мучение только одно…

Ребенок надсаживался от крика. Баба развернула его, положила прямо на песок: и ребенок – в рубашонке – зашевелился, поднимая дрожащие тоненькие ручки и ножки, будто жучек, брошенный на спину. Баба сидела, наклонившись над ним, плача. Лука зашмыгал носом, забормотал:

– Эх, горе, горе…

А ребенок плачет и хрипит. И баба плачет. Пряди темных волос выбились из под серого ситцевого платка, и делали ее похожей на ведьму.

Солнце передвинулось к горам. Сейчас заденет их вершины. Волга покраснела. Кузьмич подумал:

– Вот сейчас, сейчас…

И разом дрогнул. Озноб захватил его, трепанул. Глаза засветились. Мысли яростно помчались. И в ознобе он с ненавистью думал о мужиках.

– У-а, у-а, у-а!..

Баба на вытянутых руках качает ребенка, ходит вдоль обрыва.

Кузьмич в дреме закрыл глаза.

– Ай! – крикнул кто резко.

– Бросила! Ребенка в воду бросила…

Кузьмич вскочил, будто подброшенный, забыв хворь. Баба все у обрыва. Руки пусты. Кузьмич подбежал к самому краю, готовый прыгнуть в воду. Но на воде гладь – ни кругов, ни пузырей.

– Где он? Куда ты его…

Баба как столб. По берегу бегут. Подошел мужик высокий, с кнутом. Немного согнулся, глаза полны злобы, и сказал вполголоса:

– Ты эт-то что сделала, сука?.. А?..

И, взмахнув, вдруг ударил кнутом бабу по голове Ж-жик!.. Та не пошевельнулась.

– Ты это что сделала?

И опять: Ж-жик! У бабы задрожало лицо. Она выпрямилась и закричала истерично.

– Истиранил он меня. Житья нет…

Около Кузьмича молодой черный мужик кричал:

– Бейте ее суку! Народила, так и топить? Бейте ее!

Все кругом кричали. Злобно кривились лица, тряслись лохматые головы, открывались грязные западни ртов. Бабы тоскливо взвизгивали.

А та стояла, равнодушно опустив голову.

– Утопить ее!

Она клонилась все ниже, ниже, и как подрезанная, упала на землю и завыла дико источным голосом:

– О-о-о, батюшки! Убейте вы меня Христа ради. Сыночек мой, Олешенька.

У Кузьмича ослабели ноги. По воде, вдоль берега, прямо на толпу шла Белая Дева.

* * *

Ночь. Запах костров. «A-а, топить ребенка? Дикари!» Кузьмич теперь думал о них раздраженно. Измученный лихорадкой, обессиленный, он ненавидел их.

«Слава отца, во имя Отца. Слава отца, во имя Отца.»

Это Лука шепчет. У, черт его!..

Пошептал, покрестился. На восток. Обязательно на восток. Его Бог на востоке. И пошел куда то…

– Вот он, это лучший из мужиков, он иной молитвы не знает, как бессмысленная: «Слава Отца»…

Кузьмич сжал кулаки. Прилег плотнее к земле.

– Подожди, а может быть иной молитвы и не надо? Все – слава Отца небесного! Все во имя Его… «И страдания?» Да, и страдания.

– Русский народ – Бог. Он восходит на крест, как сам Бог восходил когда то. «Да минует меня чаша сия?» Нет, не минует. Вкуси. Вкуси, чтобы воссиять во славе вечной, светлой… Ибо только страдания – путь к прекрасной жизни.

– А лошади то с выхлеснутыми глазами, а руготня то, а драка то, а ребенок то, брошенный в воду, а черствость то? Ха… Бог. Какой это Бог? Это гнус, отребье. И Русский народ – это толпа бродяг без родины и Бога. Он гибнет, тонет, и пусть! И слава Творцу! Мало этого: нужно бы в поганой луже утопить народушко этот, чтоб не попахивало им.

– Подожди, подожди, подожди, подожди!.. Нет, нет, нет, нет, нет, нет! А слезы то? А мальчик то с беленькими волосиками, схороненный под холмом?.. Степь там широка, и никто никогда не найдет этой могилки. А помнишь, мертвый то в степи? Всяк пройдет – положит деньгу – от сердца. И «нищему дай»! Это ли не завет русский? И детская вера во все. Во все! Он во все поверит. Вера – основа его жизни, весь свет его души. А вера – миры спасает. Слава Тебе, Всеверующий! За веру Твою простятся все грехи Твои.

– Не-ет, стой! Как все понять? Как понять Тебя, Великий и Бессмысленный, Святой и Подлый Народ?.. Благословлять или проклинать Тебя на всех путях Твоих?.. О, как мучительно!..

К возу подошли. Двое. Лука и еще кто то. И говорят тихонько, по стариковски. A-а, это тот старичишка, со слезящимися глазами. По нем ползают. Подальше от него надо. Кузьмич судорожно дрожал, пока старики укладывались возле воза.

– Пропадает земля Русская. Мрет народушко хрестьянский. Бессчастным стал, как камень, в степу брошенный.

Это Лука. Это у него такие слезливые слова.

– Э, нет, браток, ты так не говори. Нешто ты не слышал?…

– Чего?

– А про заступников то про наших. Про Миколу то Можайского, да про Сергия то Радонежского, да про Савву преподобного, Сторошевского?..

– А что они?

– Пошли они. Пешком ведь пошли по земле по Русской. Разе ты не слыхал еще? Как же, пошли уже.

– Зачем пошли?

– А вот, решил было Господь: «Сем-ка я, сгублю народ русский, размечу его, как во древности разметал народ израильский, пусть плачет и умирает он за грехи свои на всех дорогах и на всех перекрестках». Потому, грех велик у него: брат идет на брата, сын на отца, склока да свара везде… Не вмоготу стало Господу терпеть такое дело… И вот стал Он собирать небесные воинства с мечами огненными. «Пошлю, дескать, их на Русскую землю, пусть истребят всех!..» А Сергей то с Миколой и проведали. «Как? Что такое?» Испугались даже. Ну, сейчас же вскричали Савву Преподобного – он тоже заступник за землю Русскую не плохой. «Идем спасать. Авось, умолим Господа». Побежали к престолу Господню, пали на колени. «Пощади, Господи!» «Не могу, – говорит Господь, – силов моих больше нет терпеть. Истреблю.» «Пощади, Господи. Заблудились они, загрязли в грехе, но они опомянутся. Греха много, Господи, но и спасенье есть.» «Где спасенье? Какое? Не вижу теперь я». «Есть, Господи, есть. Ты Содому с Гоморой обещал ради трех праведников пощадить, а в Русской Земле их не трое и не семеро, а тыщи. Только поискать их надо.» «Не вижу, – говорит Господь, – трех праведников не вижу. Все сердца полны злобой, нет им милости от меня». Заплакал Сергий, заплакали Микола и Савва. «Пощади, не губи, мы укажем тебе праведников». Стали перед Господом на колени, плачут, милости просят. Глядел, глядел Господь и говорит: «Ну, будь по вашему. Идите, ищите. Если найдете, пощажу землю Русскую.» «Вот, Господи, ты послал на них голод. Если мы соберем три сумы милостыни, поверишь ли Ты, что еще есть праведники на Русской земле?»

А дьявол (он завсегда там, где дело коснется людских делов) он смеется и говорит: «И куска не найдете. Нашли голодного дурака, чтоб он отдал хлеб нищему». А Господь: «Поверю, говорит, поверю. Если одну суму соберете и так поверю». Перерядились Микола, Сергий и Савва нищими, надели сумочки холщевые и пошли в голодный край за милостыней.

– И как же теперь то?

– А теперь все ходят и сбирают. Теперь уж наше дело себя спасти. Будем подавать, будем помогать – спасемся. Не будем, пропала Русская земля.

Он замолчал. Повозился, повздыхал. И опять заговорил:

– Теперь к кажнему, кто просит, с опаской надо подходить: не один ли это из трех святителей у тебя милостыню то просит? Может ты откажешь, а это Сергий, али Микола, али Савва праведный?.. Подавать надо.

– Подай, а сам страдай?

– Чтож, и пострадай! Э, браток, была бы душа цела, а там пусть все прахом идет. Был я богатый мужик, семь одоньев еще четыре года назад на гумне стояло, два жеребца по четыре ста целковых у меня были, изба, огород. Иван Миронов богатей был. А теперь – весь я тут. Сума осталась да и та пуста. «Жить то горько, да еще бы пожить столько». Будь благословенны стези Твои, Господи.

* * *

Золотистый лопушек, лопушек. Золотистый лопушек, лопушек.

– Жрем, что под ногами сорвем. – сказал Лука.

А глаза сейчас заплачут. Золотистый лопушек. Да. Раз ели варево. Кисленькое. Ложки большие – одна на три рта хватит. Кузьмич что то поддел из котелка и в рот. Долго грыз. Лизка захрюкала – засмеялась.

– Брось. Не угложешь. Щепа это. Тятя из щепы велел похлебку сварить.

– А что ж? Все едят, почему же нам не есть. Это – липка, Кузьмич. Ешь, батюшка, сок один. Знамо, щепку что ж есть? В ей нет никакой корысти.

Кузьмич двумя пальцами вынул щепку изо рта и положил на траве возле себя. Все равно… Золотистый лопушек, лопушек.

– Разве весь хлеб с'ели?

– Не весь хоть, а конец видать. Беречь надо.

– Пода-йте Христа ра-а-ди-и…

Сколько их! Со всех сторон окружили. Видят, что едят, и прут и прут сюда.

– Пошли вон, христосики! Головы намылю! – кричит Лизка.

Ого, какая. Может быть, обругается сейчас, как горластые мужики? А чего смотреть, золотистый лопушок?.. Ты бредишь? К черту!..

– Баб, кои без мужиков, не пущать на паром! Их и на той стороне прорва.

– Как это не пущать? А нам куда деться? Чем мы хуже мужиков?

– Эка, сказала. Мы воевали, страду примали, а вы дома на печи сидели, зады грели. Нас немного осталось, нам и надо переехать, а вы после. Ежели вы и подохнете, не велика беда: вас везде невпроворот.

Куда бы уйти? В эти дни продвинулись по берегу сажень на двести, и чужие телеги сжали клещами вязовцов.

– Держись, вязовцы!..

Это Потап кричит. Он и оглоблю припас, чтобы в случае чего… Оглоблей можно ловко… Лизка так про него говорит.

А до конторки ого-го-го!.. и половины не проехали.

Лука жалуется:

– Прежде хоть богатые пировали, а мы крохи подбирали, а теперь гонись за крохой, как слепец за блохой. Кто то такую страду вынесет? Зачаврил ты, Кузьмич.

– Я ничего.

А сам – рта не разожмет: все больно, и голова пустая, и в пустоте бродят только три словца детской песенки: «Золотистый лопушек, лопушек». Словно три странника в пустыне. Ну, никого больше нет. Ни-ко-го. Умирать? А, все равно. Вот они под деревьями лежат, с унылыми глазами, вялые, ждут смерти, тупые, как бревна. Им все равно.

– Пожует, пожует и умрет. И хоронить уже перестали. Так, оттащат в сторону и бросят.

– А чего жуют то?

– Травку. Вчера я хоронил одного, у него во рту полно травы. Какую то дикую капусту нашли. Едят.

– Ну да, золотистый лопушек.

– Всю семью вырезали, хлеб отняли, а хлеба то всего фунта три, не боле.

– А как ты думала? Голод закона не знает, через все шагает. Без хлеба не про суп-ществуешь. Дай голоду волю, голод города с‘ест, не только семью одну.

Такая маленькая голова у Луки, а мыслей… У, как противно… Он бородой думает. Вот этой, седой и грязной…

– Умираешь что ли ты, Кузьмич? Господи, вот беда то.

Лука всматривается в желтое истомленное лицо Кузьмича. Вспухло лицо и чудится: если проткнуть пальцем щеку, оттуда не кровь пойдет, а желтая водица… И Лизка стала жалостливая. В самом деле, разве так плохо?

– Подайте Христа ра-а-ди-и…

– Затрут нас. Вот бы здесь твои то силы.

– Арря! Ва-ау!.. Бей!..

Это пароход «Муравей» с паромом.

– Вязовцы, держись…. Куда прешь? В нашу очередь? Где ты был, сапатый черт? А топора не хошь протведать?…

Золотистый лопушек, лопушек…

День, ночь, вечер. А сил нет, и Белая Дева не приходит. Спать бы непробудно…

– Грозят. Ежели, говорит, вы не установите правильную череду и будете драться, мы перестанем перевозить. Издыхайте, говорит, окончательно.

– Знамо, перестанут.

– За грехи. Зачем немцев не пустили? Иль они хуже нас?.. Их черед, а их не пустили.

– Немцы – враги России.

– Матушка, оглобенька, вывези…

Никифор, Лизка, Лука, Полкан…

– Где же Полкан то? Полкан!

– Пропал Полкан. Убил кто то и с'ел.

– Со-ба-ку?..

– А что ж? Вон говорят, хохол-хуторянин свою жену с‘ел…

– Куда ты, Кузьмич? Сядь… Тятя, я боюсь его. К возу что ли его привязать? Он два дня про лопушек бормочат. Боюсь я, тятя!

– А ты не бойся, дурочка.

– С холщевой котомкой Христос на пути. Куда идти? Куда?

– Бойся человека, которому нечего терять. Как звери стали.

– Навязался на мою голову, пухлый черт…

Золотистый лопушек. Теперь бы сидеть в тени и молчать. Дети что ли поют? Нет, это плачут.

– Будет день, и пулеметами не испугаешь. На нож попрут. Э-э, браток, все равно…

– Он неповоротливый, круто заквашен. Я не вижу ни одного лица. Где Лука? Где Лизка? Почему у Лизки нет бороды? Вечная память, вечная память, вечная память. Проткните щеку, чтобы выпустить желтую водичку. На землю. В песочек.

– Много могилок, словно кротовины, только побольше. В иных палки торчат, с перекладинками, вроде креста, а больше так…

– Ты хоронил?

– Трудился для Господа. Силов то уж нет. А мертвых много.

– Думали ли, гадали, где лежать им доведется? Никто не знает, браток, где кому смерть в глаза глянет. Ни бедный, ни богатый, ни злой, ни добрый. Так то. Одно не хорошо: в степу брошены, зарыты без креста, и никто из родных никогда не узнает, где они схоронены. В Святой день ко всем на могилку сродственники придут. А к ним уже нет. Не придут. Да, браток, не придут. На всех дорогах, на всех путях посеяны косточки христьянские. Возведи их, Господи, посевом добрым в раю Твоем. Мук вечных их избави за те муки, что здесь они принимают. Не вмени, Господи, во грех бескрестность их могилы. Ты видишь ведь, какой мукой мучается народушка наш. Тебе все ведомо.

– A-та, та-та! Бей! Бер-ри! Куда прешь? Убью! В глаза! В душу! В Бога! В печенки! В селезенки! Вдрызг! Ломи!

– Перевоз пришел?

Матушка, огобленька, вывези! Топорик батюшка!..

– Батюшки! Задавили ребеночка! Детку мою задавили…

– Ничего, еще народишь.

* * *

И вот пришел день. Да, это была уже толпа, для которой не осталось ни Бога, ни ада, ни пулеметов, ни тюрьмы, ни расстрелов. Люди, которым нечего терять. А поборешься, может быть, добудешь жизнь. Как знать? И толпа ринулась на паром… Вся. Весь берег.

– Берри!..

Оглобли трещали по черепам. Детей и женщин выбрасывали из возов под ноги взбесившихся лошадей. Визг, проклятия, стоны… И вдруг:

– Уходит! Уходит! Уходит!

Это уже не крик. А стон, полный безнадежности. Звериный вой.

Да, уходит. Между конторкой и паромом полоса воды. Солдаты с ружьями на корме парома… «Муравей» поспешно хлопает плицами. На берегу вздымаются руки со сжатыми кулаками. Трещат телеги.

– Уходит! Уходит! Уходит!

Лизка около ноет источно. Кузьмич задрожал. Все ослабело у него – руки, ноги, в груди. И трудно стало дышать.

За дальними холмами садилось солнце. И оттуда, от его огненного глаза, пришла Она. Теперь Она до странности просто глянула на Кузьмича и не улыбнулась. Ее одежды светились белым светом. И только опущенная правая рука туманилась неясно, как прежде. Она шла по водам. Высокая – голова в небе.

И вдруг – Кузьмич это точно видел – над черной толпой, изнемогающей от злобы, появился светлый мальчик с льняными волосами, в длинной до колен рубахе, голоногий. Откуда он? Он вышел из толпы. Из черной, воющей, вон той, что усеяла берег. Мальчик ясный, может быть, святой.

Он легко, как дымок, поднялся на воздух и пошел навстречу Белой Деве, смиренно склонив голову. Ему было не больше двенадцати лет. И щека его, видная отсюда, нежно розовела. Светлые кудри чуть закрывали шею. Только странно менялся цвет его рубашки: сперва был красный, как багряница, потом золотой и теперь голубой. Кто этот мальчик? Знакомый, родной. Будто один из тех, что бегал по берегу вот здесь; вот сегодня утром его видел. Он склонил колени перед Белой Девой и покорно нагнул голову.

И вот случилось чудо. Белая Дека высоко, в уровень со своим светлым лицом, – подняла правую прежде туманившуюся руку. Теперь Кузьмич ясно увидел: она держало в руке терновый венец. Ветви туго переплелись, и так много шипов было.

Она возложила венец на смиренно склоненную голову мальчика. И в миг из под шипов показались яркие капли крови. И слезы полились из его глаз. Так больно ему было. Но тихо и покорно клонилась его голова.

Вдруг каждая капля его крови и каждая слезинка засветилась неземным светом. Мальчик встал с колен, повернулся и пошел к народу – дико ревущей толпе, из которой он только что вышел. Какое светлое лицо у него было! И сколько радости!

Кузьмич задыхался.

– Умираю! – подумал он.

Без ужаса. Просто подумал. Словно теперь для него было неважно, что он умирает. В вечернем небе звучали чудесные голоса.

Светлый мальчик в терновом венце шел к толпе.

Александр Яковлев.