Текст книги "Ведьмин век. Трилогия"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Прочь, сказал он червячку. Снял куртку. Накинул на Дюнкины плечи поверх плаща – и поймал благодарный взгляд. И в груди сразу сделалось тепло и тесно – замерзла, девочка… Замерзла, бедолага…

Некоторое время они шли наугад. Сумерки сгустились, сделалось сыро, от земли понемногу поднимался туман; потом вновь застучали колеса, ближе, чуть левее. Клав ускорил шаг. Дюнка споткнулась.

– Не устала? Если что, я тебя на плечи… Как рюкзачок… А?

– Не-е…

– Как знаешь…

Минут через десять показались далекие, спеленатые туманом огоньки.

Не станция и даже не полустанок – скорее разъезд. Четыре… нет, шесть пар мокрых от тумана рельс, громоздкая стрелка, разводящая пути, полуразличимое в сумерках строение – не то барак, не то мастерская. Отдельно – домик смотрителя; несколько раз гавкнула охрипшая собака.

В детстве Клав боялся железных дорог. Слишком яркое воображение не могло выносить зрелища многотонных колес, гремящих по рельсам, – сразу подсовывало под них воображаемые руки и ноги, а то и головы…

– Здесь даже электрички не останавливаются, – сказал он с сожалением. – Пойдем, Дюночка, я расспрошу, куда нам теперь топать…

– А давай останемся здесь, – сказала Дюнка шепотом.

Клав не сразу расслышал:

– Что?

– До утра. – Тусклый белый свет фонарей отразился в сверкнувших Дюнкиных глазах. – До рассвета…

– Ну, – он неуверенно пожал плечами, – может быть, у нас не останется другого выхода… Но ведь ночью холодно?

– Нет, – сказала Дюнка, и в голосе ее была такая уверенность, что Клав смутился.

В домике смотрителя никого не было; собака угрюмо ворчала на цепи, а дверь снабжена была косо прилепленной запиской: «Яруш, я пашел до девяти, занеси рибятам в гаражи». Потоптавшись и постучав с минуту, Клав пожал плечами и ободрил себя мыслью, что если неподалеку имеются гаражи с «рибятами», то и машина, видимо, найдется…

– Дюнка!..

Далеко-далеко возник пока неясный, но все ближе набегающий шум. Поезд.

Клав огляделся. Темнота и туман сгустилась одновременно, будто по сговору, и он не мог разглядеть невысокого перрона, рядом с которым, согласно уговору, ждала его Дюнка. Белые фонари не светили – светились, самодовольные и абсолютно бесполезные. Как бельма, подумал Клав, и ему сделалось неприятно.

Неясный шум обернулся дробным перестуком колес, тяжким бряцанием ерзающих сцеплений; Клав почувствовал, как подрагивают рельсы под ногами, и невольно спросил себя, по какой, собственно, колее идет состав.

Перестук колес превратился в грохот. Туман пах железом и гарью; Клав наткнулся грудью на холодное и каменное и с удивлением понял, что это перрон. Не такой уж низкий, выходит.

Негодующим светом ударили три слепящих глаза, пробили пелену тумана, струйчатого, как кисель. Возмущенный гудок едва не разодрал Клаву уши; он одним прыжком взлетел на перрон и отскочил от края.

Поезд мчался, не собираясь сбавлять ход из-за такой малости, как разъезд-полустаночек; вероятно, это был очень важный, уверенный в себе поезд. Наверное, машинисту сообщили по радио, что путь здесь открыт и свободен, что смотритель ушел к «рибятам» в гаражи, а влюбленную парочку, бродящую в тумане по ночным рельсам, и вовсе можно сбросить со счетов…

Клав вздрогнул:

– Дюнка!

Голос его потонул в грохоте.

Поезд был пассажирский, дальнего следования; над головой Клава проносились слабо освещенные окна, бледные пятна света размазывались по сотрясающемуся перрону, по ржавой ограде, по траве и по кустам, и в отдалении стояла, подставив туманным пятнам лицо, неподвижная женская фигурка.

– Дюнка…

Грохот оборвался. Клав невольно потрогал уши руками; стук колес отдалялся неестественно быстро, будто тонул в вате.

– Эй…

Дюнка стояла внизу. Он видел только лихорадочно блестящие глаза:

– Идем, Клав… Слезай, идем…

Он спрыгнул, едва не подвернув ногу. Попытался поймать ее ладонь – но схватил пустоту.

– Идем же…

Вдалеке тонко закричал тепловоз, и Клав почувствовал – или ему показалось? – как задрожали, завибрировали невидимые в темноте рельсы.

– Идем, Клав…

Ему померещилось, что от ее глаз света куда больше, чем от фонарей, тонущих в тумане. Он шагнул на этот свет, будто завороженный; в Дюнкином голосе явственно слышалось нетерпение:

– Идем…

Он послушно двинулся следом, перепрыгивая и переступая неожиданно высокие шпалы, стараясь не становиться на скользкие, как ледяные ребра, полоски рельс. Отдаленный шум поезда не приближался – но и не отдалялся тоже; тусклый огонек, маячивший впереди, с негромким скрежетом поменял место: автоматическая стрелка изменила направление пути.

Клав не видел Дюнки. Он ощущал ее присутствие – чуть впереди.

Потом она обернулась; глаза ее оказались различимыми в темноте:

– Клав… я… тебя…

– Я тоже, – сказал он поспешно. – Я люблю тебя, Дюн… Погоди!..

Три белых глаза, чуть ослепленные туманом, вынырнули ниоткуда. И ниоткуда обрушился грохот. И почти сразу же – гудок, от которого внутренности Клава слиплись в один судорожный ком.

Слишком много времени ушло, чтобы сообразить, вправо кидаться или влево; у тепловоза была огромная, как башня, темно-красная морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками, широкой и узкой; Клаву показалось, что в центре железной хари он различает круглую эмблему машиностроительного завода. Решетка выдавалась вперед, как железная борода; вот падает человеческое тело, и его втягивает под решетку. Под грохочущее, перемалывающее кости брюхо…

Туман. И звезд не видно.

Он лежал на животе, обеими руками вцепившись в сухой кустик прошлогодней травы, а рядом, в десяти сантиметрах, железо громыхало о железо. Так, что содрогалась земля вместе с лежащим на ней человеком.

Он успел выпасть с дороги своей судьбы. Если это именно судьба явилась в облике тяжелого товарняка, который умеет подкрадываться незаметно.

* * *

Немолодая женщина в докторском халате, с ординарным, незапоминающимся лицом долго переводила взгляд с разбитого окна в машине на опухшую Ивгину физиономию. И снова на разбитое стекло.

– Требуется помощь? Случилась авария?

– Благодарю вас, госпожа Сат. Девушка чувствует себя уже лучше; проследите, чтобы охранник у ворот проверял документы у въезжающих.

– Но, патрон, он вас узнал…

– Потрудитесь объяснить ему, что он должен требовать пропуск у всех. Абсолютно. Теперь я спущусь вниз, девушка пойдет со мной, и нам потребуется провожатый – с ключами.

– Я сама могла бы…

– Если вас не затруднит.

Минуты три они ждали, пока женщина вытащит из сейфа гремящую связку ключей, а из высокого шкафа – два белых халата. Крахмальная ткань остро пахла дезинфекцией – Ивга стиснула зубы, подворачивая чересчур длинные рукава.

В коридоре запах стал сильнее. Ивга с детства ненавидела характерный запах медучреждения. Рассеянный свет белых дневных ламп, вазоны с неестественно сочной зеленью и блестящий, чисто вымытый линолеум.

– Это больница?

– Да. Я тебе потом объясню, что это такое.

Голова налилась новой болью, Ивга не удержалась, поднесла руку к виску. За коридором последовала лестница, ведущая вниз; двое молодых парней в халатах, распираемых мощными плечами, – их позы казались одновременно угрожающими и расслабленными. При виде женщины с ключами оба подтянулись, при виде инквизитора – вытянулись в струнку.

– Тут крутые ступеньки, возьми меня под руку.

Ивга послушно нащупала его локоть; первый момент прикосновения опять обернулся легким ударом, будто от слабого электрического разряда. Не неприятно. Даже как-то спокойнее…

Женщина отперла дверь. Потом еще одну; потом еще. Слишком много замков. Подозрительно много. Слишком резко блестят никелированные ручки. Зелень в вазонах пахнет дезинфекцией.

Коридор оказался коротким и глухим, упирающимся в стену; справа и слева были двери, которые Ивга не стала считать. В каждой из них имелось закрытое окошко; здорово похоже на тюрьму. Ивга вздрогнула.

Женщина приподняла заслонку на одной из дверей. Заглянула; вопросительно глянула на инквизитора. Тот кивнул:

– Открывайте, пожалуйста.

Дверь отворилась без единого звука. Будто не тяжелая бронированная створка, а так, дверца спальни. Хорошо здесь смазывают петли…

– Ивга, иди сюда.

– Не хочу.

– Посмотри. Так надо.

Ее взяли за плечи и поставили в дверной проем. Запах дезинфекции здесь был сильнее, но у этого воздуха был и другой, нехороший привкус. Спертый дух, как в палате тяжелобольного.

Комната показалась Ивге большой, как бальный зал, и такой же пустой. Если не считать пяти… нет, шести коек, стоящих вдоль стен. Под серыми одеялами – очертания скрюченных тел. Бритые головы на белых подушках; одна койка пуста, зияет полосатым матрацем.

Сама того не желая, Ивга намертво вцепилась в локоть спутника:

– Это… кто?!

– Посмотри.

Пять женщин лежали в одинаковой позе – подтянув колени к животу. У всех пяти были широко открытые, тусклые, бессмысленные глаза. Никто из них не отреагировал на посетителей – никак.

– Можно мне уйти? – прошептала Ивга.

– Да. Пойдем.

Проводница ожидала в коридоре. Инквизитор кивнул:

– Ну туда и туда мы заходить не будем… Там то же самое. А здесь, госпожа Сат, отоприте, пожалуйста. Ивга, я хочу тебя познакомить…

Комната была значительно меньше; в кресле, похожем на зубоврачебное, сидела бритоголовая женщина с открытыми глазами и отсутствующим, оплывшим лицом. В первую секунду Ивге показалось, что взгляд ее не отрывается от вошедших; на самом же деле у сидящей не было взгляда. Небесно-голубые глаза казались шлифованными стекляшками; на худых плечах висело бесформенное темное платье. Бритую голову обтягивала черная шапочка.

– Здравствуй, Тима, – сказал инквизитор, и в его голосе скользнула самая настоящая нежность. – Это Ивга.

Женщина не ответила. Руки ее безвольно лежали на подлокотниках, красивые, с тонкими пальцами и коротко стриженными ногтями.

– Ее зовут Тима Леус, – глухо сказал инквизитор. – Нейрохирург. Единственная из известных мне ведьм, ухитрившаяся получить образование и преуспеть в науке.

– Ведьма?!

– Да. Была… Ее любимый человек поставил ей условие… Видишь ли, попытки превратить ведьму в обыкновенную женщину начались не вчера. И даже не четыре года назад, когда мы с Тимой развернули… программу. И не четыреста лет назад…

Ивга снова взглянула на женщину в кресле. Грудь ее чуть поднималась в такт дыханию – и все. Инквизитор накрыл руку на подлокотнике своей ладонью – ничего не изменилось. Даже ресницы не дрогнули. Растение.

– Комплекс свойств, который определяет ведьму, настолько переплетен со свойствами личности… Убивая ведьму, мы убиваем личность. В программе приняли участие пятнадцать женщин. Во главе с Тимой; все, естественно, добровольно и с надеждой. У всех была причина… Особенно у Тимы. Она, видишь ли, любила.

Ивга перевела дыхание.

– Из пятнадцати пациенток в живых осталось девять, – сказал инквизитор. – Все – в таком вот… виде. Навсегда. Теперь понятно? – Ивга молчала. – Вот о чем ты просила меня сегодня утром. Вот что ты имела в виду, когда вопила, что я лгу. Теперь понятно или нет?!

Было очень тихо, даже госпожа Сат, оставшаяся в коридоре, не гремела своими ключами.

– Да, – сказала Ивга хрипло.

Обратный путь проделали молча; у Ивги с новой силой разболелась голова, и скрежет замков, отдававшийся в затылке, заставлял горбиться и вздрагивать. Инквизитор распрощался с госпожой Сат, и охранник, красный как помидор, вознамерился было проверить у него пропуск; инквизитор осадил его, сообщив, что мертвецу припарки без надобности. Ретивость нужна до того, а не после…

В разбитое окно врывался прохладный ветер. Ивга забилась на заднее сиденье с ногами, скрючилась и заплакала.

* * *

Кафе на окраине было слишком маленьким, чтобы иметь название. Бармен удивленно таращился на странную пару: средних лет мужчина, холеный, со смутно знакомым бармену лицом, в компании юной рыжеволосой девушки, чей нос был, похоже, разбит, глаза воспалены, а свитер запятнан бурыми следами крови. Бармен подумал даже, не стоит ли позвонить в полицию – однако потом почему-то удержался и не позвонил.

– Что будешь есть?

– Ничего.

– Не выдумывай… Впрочем, как хочешь. А то снова обвинишь меня в патологической любви к принуждению.

Ивга старательно разглядывала скатерть.

Инквизитор помолчал. Вздохнул – вздох получился кроткий, совсем ему не свойственный, и потому Ивга насторожилась.

– Скажи мне, Ивга. Сколько раз в жизни тебе случилось говорить… странное? В приступе ярости, или в страхе, или от боли… Бывало такое, что слова приходили… вроде как ниоткуда? И собеседник очень удивлялся?..

Ивга поняла, о чем вопрос. Нахмурилась и отвернулась, пытаясь вспомнить, а что, собственно, она сказала инквизитору перед тем, как он чуть не вышиб из нее мозги. Напрасно – она помнила лишь, что язык ее произносил слова, но слова без значения, более того – теперь те странные фразы представлялись ей чем-то наподобие вареных макарон, бесцветные и аморфные, бессмысленные…

– Вспоминай.

Она открыла рот, чтобы сказать: не помню. И в этот самый момент вспомнила.

– Было? Я прав?

Было. Актовый зал училища, полный народу; директриса с красными пятнами на щеках, представляющая девочкам «господина окружного инквизитора». Тошнота и слабость, и злость; множество пустых мест, сразу образовавшихся со всех сторон, внимательный взгляд, многозначительное молчание…

Продолжение было в кабинете директрисы. Казенная повестка, брезгливые перепуганные взгляды, «нам теперь училище не отмыть»… И еще что-то хлесткое, слово, как плетка со вшитым кусочком свинца. Что-то про ведьм и потаскух… безродных и бездарных шлюшек… Что-то неслыханно мерзкое, в особенности если учесть, что Ивге было шестнадцать лет и она еще ни разу ни с кем не целовалась. И понимающая ухмылка этого самого инквизитора.

Тогда Ивга открыла рот и сказала. Отчего директриса осела на пол, одним своим видом поднимая вокруг панику и давая Ивге возможность удрать из-под самого инквизиторского носа…

Она сказала что-то про печень. Которая скоро будет вся в дырах. Кажется. Какой-то медицинский термин…

– А что за училище?

– Художественно-прикладных… промыслов… дизайна… все такое. Я не понимаю… при чем тут была печень, чья…

– А кто грохнулся в обморок? Директриса?

– Она…

– Город Ридна? Художественно-прикладное училище?

– Да…

– Подожди две минуты. Мне надо позвонить.

Молоденькая официантка, прикатившая на тележке заказ, проводила инквизитора взглядом. Потом посмотрела на Ивгу – оценивающе, даже и не пытаясь скрыть любопытство. Ивга отвернулась.

Инквизитор вернулся не через две минуты, а через двадцать.

– Директорша твоего училища скончалась в возрасте сорока двух лет от цирроза печени. Инквизитор, с которым ты имела дело, Итрус Совка, уволен два года назад за профессиональную непригодность… По-видимому, твое неудачное задержание было не единственным его промахом. Я его не знал.

Ивга смотрела в скатерть.

– Ты плачешь?

– Она… была обречена? А я…

– В то время она всего лишь подозревала неладное. Медики сомневались и недоговаривали, она маялась предчувствиями, но, будучи человеком волевым, успешно гнала от себя нехорошие мысли. До поры до времени…

– А я, значит…

– Ты не виновата.

– Я таки ведьма…

– Да, конечно. Возможно, потенциальная флаг-ведьма. Неинициированная… У тебя это странно преломилось – ты ловишь чужие тайны. Бессознательно. В состоянии стресса… Давай-ка ешь.

Ивга послушно опустила глаза в тарелку. Вяло поковыряла вилкой остывающий куриный бок, вспомнила, что не хотела ничего заказывать, прерывисто вздохнула, отодвинула тарелку:

– Сегодня я поймала… вашу тайну тоже? И что мне за это будет?..

– Ничего.

– Хотелось бы верить…

– Ивга, ты хотела заниматься… этими художественными промыслами? Или просто – подвернулось место в училище?

– Я вроде как хотела… вроде как дизайнером. Ну а потом…

– Перехотела?

Ивга помолчала. Отвернулась.

– Скажите честно… Назар от меня отказался?

– Нет.

– Я думала… если человек… ну вроде как любит… он способен… простить. – Она передохнула. – Ведьме, что она ведьма.

– Если бы ты действительно так думала, ты призналась бы Назару. Сама. – Инквизитор отыскал на столе пепельницу.

Ивга помолчала.

– С вами… тяжело. Вы часто говорите то, что не хочется слышать.

(Дюнка. Апрель)

Он не был на этой могиле без малого три месяца; со времени последнего посещения многое изменилось. Исчезли деревянные вазы с тусклыми зимними цветами и появилось надгробие из черного матового камня, с барельефом на шероховатой грани; ночью шел дождь, и Дюнкино лицо на барельефе было мокрым и странно живым. Клаву показалось даже, что на плечах подрагивают сосульки слипшихся волос – но, конечно, это было не так. Кладбищенский скульптор имел перед глазами старую Дюнкину фотографию, где волосы ее, чуть вьющиеся и совершенно сухие, собраны были в пышную праздничную прическу.

Клав испытал что-то вроде раскаяния. С самого дня похорон он не виделся ни с кем из ее родичей; так велика была обида, нанесенная теми словами?

«Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один».

Это правда. Он не хотел делиться своим горем. Дюнка была – его…

Теперь он стоит перед ухоженной, обустроенной могилой, смотрит на каменную, но неприятно живую Дюнку и пытается прогнать навязчивый, изводящий вопрос.

А вдруг там, внизу, под камнем…

Она – там? Или там пусто?

А если она – там?!

День был неестественно холодным, странно холодным для весны. Клав дрожал, обхватив плечи руками, и пытался стряхнуть с ботинок наползающую от земли сырость.

Этот тепловоз он не забудет до конца дней своих. Он даже на трамвайный путь в жизни своей не выйдет, более того – две нарисованные рядом черты будут означать для него рельсы. И вызывать содрогание…

Где Дюнка? Здесь, под черным камнем, или там, в запертой душной квартирке? Куда ему хочешь не хочешь, а надо возвращаться?

Третий день над землей лежит густой, непроглядный туман. И съедает звуки.

Одно совпадение – неприятно. Два совпадения…

Собственно, почему их не может быть два? Сколько людей ежегодно гибнет под колесами товарняков и электричек? Особенно в туман. Или по пьяни…

Клав потрогал голову. Вчера, вернувшись в общежитие, он безмолвно выпил пузатую бутылку припасенного на праздник коньяка – Юлек Митец, заставший его с опустевшей посудиной, едва не лишился чувств. Во-первых, жалко было благородного напитка, во-вторых…

Собственно, с Клавом ничего не произошло. Кажется, он даже не опьянел; у него, правда, отнялись ноги, но голова оставалась до обидного ясной, и в ней вертелась, как обезумевшая белка в колесе, одна-единственная мысль.

Какая – Клав никогда не скажет вслух. Более того – и думать об этом преступно.

Может быть, он все-таки был тогда пьян? Может быть, он не помнит? Может быть, сидя с Дюнкой у костерка, они пытались согреться… изнутри?..

Нет. Это сегодня холодно – а в тот день было тепло, по-весеннему уютно, и голова его была трез-ва-я…

Каменная Дюнка смотрела укоризненно. Будто хотела сказать – и ты готов так про меня подумать? Про меня?!

– А ты ли… – прошептал Клав еле слышно.

На черный камень безбоязненно уселась круглая, как шар, радостная весенняя синица.

Глава 6

За три квартала от площади Победного Штурма в его машине замигал красный огонек. Экстренный вызов; Клавдий запрещал тревожить себя на ходу, если дело терпит. Красный огонек на пульте иногда снился ему по ночам – назойливый, колющий, означающий тревогу.

– Да погибнет скверна… – звенящий от напряжения голос диспетчера. – Сигнал… От Графини. Красный сигнал.

– Принял, – глухо отозвался Клавдий. – Откуда?

– Оперный театр…

– Усиленный наряд. Я буду через десять минут.

Он не стал класть трубку, бросил на кресло рядом; прикрыл глаза, вызывая в памяти карту центра города. Резко развернул руль; Ивга на заднем сиденье тихо ойкнула.

Графиней была Хелена Торка. Осведомителем она не могла быть по определению, Клавдий никогда и не ждал от нее сведений – и условную кличку отвел ей просто так, для порядка; красный сигнал от нее был равнозначен воплю ужаса.

Девчонка на заднем сиденье молчала. Ни о чем не спрашивает, умница.

– Мы едем в оперу, – пробормотал Клавдий сквозь зубы.

Кинулась под колеса булыжная мостовая; через минуту снова сменилась асфальтом, Клавдий ловко обогнал огромную, как бегемот, прогулочную машину и следующую – фургончик, и следующую…

– Я думала, вы не умеете водить, – шепотом сказала Ивга.

Клавдий сбавил темп, позволяя маячащему впереди светофору сменить красный свет на зеленый. Прибавил газу, проскочил на желтый и еще раз проскочил; оперный театр открылся весь, сразу – массивное здание в лжеклассическом стиле, цвета слоновой кости, с медным гербом города на величественном фасаде и кучкой людей перед главным входом. До начала вечернего спектакля еще час…

Клавдий удержался от соблазна бросить «Граф» прямо на пешеходную площадь перед театром, туда, где появление чего-либо на четырех колесах было бы громом среди ясного неба; не стоит раньше времени поднимать шум. Кажется, шума и без того не удастся избежать.

Он встал у тротуара прямо под знаком «стоянка запрещена» и заглушил мотор. Стиснул зубы. Ох, как много ведьм в этом здании. Инициированных. Действующих. Просто не верится, что столько ведьм может оказаться на свободе – и в одном месте…

– Мне страшно, – сказала Ивга за его спиной.

Она тоже чувствует. Только пока не умеет разбираться в своих ощущениях.

– Посиди в машине, – бросил он глухо. – Хотя нет… Пойдем со мной. От меня ни на шаг…

Одновременно справа и слева, и еще чуть дальше на служебной стоянке припарковались три ничем не примечательные машины; Клавдий еле заметно кивнул. Вот так прибывает отряд спецназначения – не то автобус с экскурсантами, не то конфеты в буфет привезли…

Новый тезис к старой внутриведомственной дискуссии «Должен ли Великий Инквизитор лично принимать участие в оперативных выездах?». Если выезд происходит по «красному» сигналу от Хелены Торки – должен.

В труппе оперного – полтора десятка «глухих», неинициированных ведьм. В училище – десять… Действующей – ни одной, во всяком случае, по сводкам; откуда?..

Все как всегда. Театралы ждут открытия высоких дверей – за час до начала спектакля; все как всегда – только двери не открываются. Тоже не велика новость – случается, зрителей задерживают. Даже и на полчаса…

– Пойдем.

Зеркальные двери служебного хода; у турникета старушка с морщинистым волевым лицом:

– Господа, ваши пропуска?!

– Инквизиция города Вижны. – Клавдий отвернул манжет, показывая проблесковый фонарик-значок. – Оставайтесь на месте.

Оперный театр – особенное место. Старушка слишком хорошо знала слово «Инквизиция», а потому молча отшатнулась в тень.

Ивга бежала рядом. Клавдий оглянулся, прикидывая, кому бы ее поручить; начальник спецгруппы был уже тут, и в глазах у него стоял невысказанный вопрос. Начальника интересовало, кто в данный момент руководит операцией.

– Вы, – бросил Клавдий. – Распоряжайтесь и мной тоже. Девчонка… будет со мной. Я не могу сейчас ее отпустить.

Начальник кивнул:

– Попрошу вас взять на себя Торку… патрон.

– Пойдем. – Клавдий втянул Ивгу в боковой коридор. Хорошо, что в свое время ему хватило ума ознакомиться с закулисным устройством виженской оперы.

Рука Ивги не вырывалась. Терпела его хватку – и дрожала. Нервной дрожью; Ивге здесь не место. Нельзя бросать ее без присмотра – но нельзя и тащить туда, где – он чует – полным-полно сильных и деятельных ведьм. Мало ли как повернутся события.

Они прошли мимо стайки женщин в униформе. Мимо толстого мужчины, копающегося в не менее толстом портфеле, мимо двух очень высоких юношей в трико, сидящих рядышком на подоконнике. Мимо доски объявлений, мимо лестницы, ведущей в буфет, мимо холла с коврами и фикусами. Миновали приоткрытую дверь в зеркальный зал, где шелестели тапочки по паркету. Миновали еще десяток дверей, за которыми вполголоса переговаривались, ходили туда-сюда, смеялись, переругивались; еще один холл – и Клавдий остановился перед полированной створкой с нарочито строгой табличкой. Постучал костяшками пальцев, не дожидаясь ответа, вошел; Ивга споткнулась на пороге.

– Госпожа Торка!

В приемной было пусто. Стол секретарши, недопитая чашка чая, смятый бланк с типографской виньеткой в правом верхнем углу, две двери – направо и налево. Отключенный телефон. Ивга потянула носом; Клавдий тоже чувствовал запах сердечных капель. Еле ощутимый, выветрившийся запах.

Дверь направо. Пусто. Исполнительного директора нет на месте, неудивительно, странно лишь то, что не заперта дверь.

Дверь налево…

Женский пиджак, брошенный на спинку рабочего кресла. Вывороченные ящики стола; следы не то грубого обыска, не то бережного погрома. Трубка телефона аккуратно срезана. Рядом связка ключей с брелоком в виде куриной лапы. Достаточно тяжелой, если подбрасывать на ладони.

Клавдий почти не размышлял.

– Ивга, поди сюда.

Девчонка вошла в кабинет; Клавдий подтолкнул ее к столу:

– Останешься здесь. Потом я тебя заберу.

Глаза ее испуганно округлились:

– Н-нет… я…

– Ненадолго.

Он дважды провернул ключ в замке; девчонка, против его опасений, не стала кричать и возмущаться. Ни слова, ни вздоха – ему вдруг сделалось неловко. Так, будто на него укоризненно смотрят, а он не в силах отвернуться.

– Я скоро, – сказал он запертой двери.

Размеренная жизнь театра уже прервалась. Уже смешалась и скомкалась; двери уборных были распахнуты настежь, и отовсюду слышался передаваемый по трансляции сухой, подчеркнуто спокойный голос: «Просьба ко всем работникам театра оставаться на местах. Просьба оставаться на местах. Подготовка к спектаклю прекращена; просьба ко всем работникам театра оставаться на местах… Не выходите в коридоры, оставайтесь на местах…»

Говоривший был хорошо знаком с техникой приказа. Его слушали – по крайней мере, пока. Коридоры были пусты, Клавдий шел, провожаемый испуганными взглядами; из боковой двери выглянула пожилая женщина с охапкой зловещих багряных плащей:

– Молодой человек…

Клавдий обернулся; женщина отпрянула. Клавдий знал, что в состоянии боевой готовности выглядит донельзя паршиво. Тут хоть в багряный плащ закутывайся, до бровей…

Начальника спецгруппы он нашел в увешанной афишами комнатке – администраторской. Две забившихся в угол женщины и мужчина во фраке испуганно смотрели на рацию в руках непрошеного гостя.

– Мы переловили их, патрон. Девять человек. В репетиционном классе.

– Действующие?

– Нет, патрон. Все «глухие». Как и указано в досье… Спектакль отменен. Зрители в театр не допускаются; прочесываем этажи.

– Торки нет в кабинете. Вы уверены, что она еще в театре?

– Все видели, как она входила. Как выходила, не видел никто. Ее машина на месте…

– Сколько их, Коста, по вашим ощущениям?

Начальник спецгруппы прищурился. Маркированный инквизитор, кое в чем – например в чутье – превосходящий даже Клавдия. Он не допрашивает ведьм – он их ловит.

– Много, патрон. Здесь, в здании – много… Пять-шесть. И мы пока не нашли ни одной.

– Здание оцеплено?

Начальник закатил глаза, что было нарушением субординации, зато изгоняло всякие сомнения в профессионализме спецгруппы.

– Хорошо, Коста… Делайте свою работу. А я ищу Торку.

* * *

Он почуял ведьму, поднимаясь по мраморной зрительской лестнице на третий ярус. Почуял ясно и явно – кажется, воин-ведьма. Да как близко подкралась незамеченной…

Он стиснул зубы, мысленно посылая противнице приказ-принуждение. Кажется, ответом был короткий стон; Клавдий кинулся на звук, откинул портьеру, выскочил на другую лестницу – черную, аварийную. Внизу торопливо удалялся стук каблуков.

– Стоять!

Двери, ведущие на второй ярус. На первый; ложа-бенуар. Красное платье, мелькнувшее двумя пролетами ниже…

Истошный крик в зале. На сцене. И почти сразу же – запах дыма.

Ведьма, за которой он гнался, остановилась этажом ниже, будто выжидая, что теперь Великий Инквизитор предпримет. Обнаглели, пес…

– Пожа-ар!..

Дверь, ведущая в ложу, была совсем рядом. Огромный зал терялся в сумерках; занавес был поднят, давая возможность любоваться декорациями премьерного балета. Парчовый дворец, бархатная темница, розовый флер рассвета-заката…

Черный дым. Будучи пропитана противопожарной дрянью, вся эта роскошь потрясающе горит. Как солома.

– Пожа-ар!..

Включилась сигнализация. На сцену выскочил человек с маленьким, плюющимся пеной огнетушителем. За ним еще один, еще…

Дым поднимался выше. Гипсовые лица на потолке понемногу утрачивали белизну, и в бесстрастных прежде глазах проступала совсем человеческая усталость. Или Клавдию померещилось?..

Ведьма. Она близко. Она преодолевает боль от его удара, и…

Клавдий удивленно оглянулся. Это что-то новенькое…

В грудь ему смотрело дуло большого черного револьвера.

– Инквизитор… Палач…

Молоденькая дура, она решила напоследок высказать ему все, что о нем думала. Стреляй она сразу – у нее сохранился бы шанс.

Его напор отбросил ее на стену. Револьвер вывалился – почти беззвучно – на мягкую ковровую дорожку. Он подошел, заглянул в черные от боли глаза, замерял «колодец». Восемьдесят… Со следами недавней инициации…

Он взял ее за руку – необычайно тонкую, прямо-таки тощую, тонкокостную руку балерины. Нащупал пульс.

– Кто тебя инициировал? Где? Зачем ты это сделала, танцевала бы своих аистов… Зачем?

– Я ведьма, – прохрипела она ему в лицо.

– Ты человек!..

– Я ведьма, ведьма!.. И вы еще узнаете…

Голова на тонкой шее запрокинулась. На Клавдия смотрели белые глазные яблоки; ярко вспыхнула бархатная кулиса. В оркестровой яме суетились люди. Едко запахло паленой пластмассой.

Он закинул девчонку на плечо и вытащил в коридор. Молоденьких балерин не так тяжело носить – но, даже пребывая без сознания, она сбивала ему чутье. Близкое присутствие одной ведьмы не давало ощутить прочих.

Вой пожарной сирены. Сквозняки; люди, бегущие к аварийным выходам. Слезы на чьих-то глазах. Веселое любопытство в других.

– Патрон?!

– Вы прочесали здание?

– Патрон, слишком быстро распространяется пожар…

– Вы ведьм взяли?

На скулах начальника спецгруппы играли желваки. Он понимал, что операция проваливается, – и не понимал почему.

– Девчонку в машину… А, пес!

Ключи в кармане. С брелоком в виде птичьей лапы.

* * *

Почувствовав запах дыма, Ивга прежде всего влезла на подоконник.

Кабинет директрисы выходил на площадь перед главным входом; на брусчатке толпились зеваки. Много, куда больше, чем театралов, – и с каждой секундой толпа прибывала, потому что никакой театр не сравнится с действом, которое разворачивается в виженской опере в эту минуту…

Рама была намертво заперта. А стекло оказалось непробиваемым. Кого боялась Хелена Торка – воров? Снайперов?!

Ивга ударила тяжелым письменным прибором. Потом с натугой подняла стул и швырнула в окно; запах дыма подползал под дверь, вытекал из вентиляционных щелей, и уже не надо было тонкого Ивгиного обоняния, чтобы ощутить удушливый запах пожара.