Текст книги "Ведьмин век. Трилогия"
Автор книги: Марина и Сергей Дяченко
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
А может быть, быстро. Она ведь была сильной и злой, эта Магда Ревер. Может быть, и смерть ее была легка…
В дверь почтительно звякнули. Клавдий прошел в переднюю как был, полуодетый, и тем смутил возникшего на пороге телохранителя:
– Господин Старж, из аэропорта звонили, ждать нас или нет…
– Заждались, – бросил Клавдий равнодушно. – Можно я штаны надену? Нет?
Телохранитель вежливо промолчал.
(Дюнка. Декабрь – январь)
С того самого вечера он перестал ездить на кладбище, потому что ночные посещения могилы не приносили больше отдыха, а только обостряли поселившееся в его душе беспокойство.
Юлек, кажется, был рад – однако вскорости странное поведение приятеля стало беспокоить его куда больше, чем былые бдения на могиле.
Клав нервничал. Клав вздрагивал от невинного прикосновения к плечу; Клав боялся темноты – и в то же время жадно всматривался в ночные окна, в сумерки на улицах, и выражение его глаз в такие минуты очень не нравилось Юлеку.
– Малый, ты, это… Не стесняйся только, если что. Всякое бывает, может быть, тебе к врачу?..
– Спасибо, Юль. Со мной все в порядке.
Однажды, вернувшись с занятий раньше сотоварища, Юлек обнаружил в комнате следы чужого присутствия и предположил, что к Клаву приходила девочка.
– Малый, ты сегодня никого не ждал? Вроде посидела и ушла, конфету из вазочки слопала и наследила вот… Чего она, по общаге босая ходит?
Клав сделался не белый даже – синий. Юлек впервые всерьез подумал, что хорошо бы переселиться в другую комнату. От греха подальше.
И он наверняка решился бы на столь крутую меру, если бы знал, что каждую полночь Клав просыпается с белыми от страха глазами. Ему ночь за ночью снится лицо, заглядывающее из воды в круглое окошко черной самосвальной камеры. Не живое и веселое, как в тот летний день, а белое и неподвижное, затерянное среди атласных оборочек тяжелого гроба.
* * *
Очередной бессонной ночью Клав признался Дюнке в постыдной трусости. Он боится неведомого; то, что находится на грани между «есть» и «нет», навевает тоску. Он живет ради того, чтобы думать о Дюнке, – почему же с того памятного вьюжного вечера мысли о ней вызывают страх?.. Пусть она не обижается. Если она слышит его – пусть подаст знак. У него хватит любви, чтобы перешагнуть через это…
После этой сбивчивой исповеди на него снизошло странное спокойствие; он безмятежно проспал ночь и проснулся ровно в семь – как от толчка.
Юлек размеренно сопел – в тот день у него не было первой пары. В умывальне напротив лили воду, негромко переговаривались, хихикали братья-лицеисты – ежедневные утренние звуки, слишком обыденные для того, чтобы поднять Клава из теплого глубокого сна…
Запах. Какой странный запах, неприятный дух паленой синтетики…
Он встал. Хлопая в полутьме глазами, выбрался за ширму, отгораживающую «спальню» от «прихожей», и включил настольную лампу.
Прикосновение давней метели. Снежинки, бьющиеся в стекло…
Он еще не понял, в чем дело, но майка на спине уже взмокла, повинуясь бессознательному.
На стареньком деревянном столе, где толпились банки консервов, пачки печенья, кофейник, спички и хозяйственное мыло, спокон веков лежала пестрая клеенчатая скатерть.
Среди намалеванных на ней яблок и помидоров, лука, орехов и прочего радостного изобилия темнел сейчас черный след ожога.
Так бывает, когда по недомыслию коснешься клеенки утюгом. Остается сморщенный, почерневший рубец – и гадкий запах горелого. Вот как сейчас…
Только тот, кто был здесь несколько минут назад, коснулся скатерти не утюгом и не паяльником. Потому что горелый след был – отпечаток ладони. Выжженный след пятерни.
…Клав сдержался и не вскрикнул.
Юлек по-прежнему сопел; прислушиваясь и вздрагивая от любого изменения в его дыхании, Клав судорожно принялся сдирать скатерть со стола.
Звякали банки. Клав торопился, шипя неслышные проклятия; он почему-то был уверен, что любой чужой взгляд на отпечаток этой руки сулит неслыханные беды. По счастью, на столешнице под скатертью ожог едва просматривался – Клав ожесточенно соскоблил его ножом.
Юлек спал; Клав натянул пальто – прямо поверх пижамы – и выскользнул из комнаты, прижимая к груди небольшой газетный сверток.
…Он возвращался, пропахший дымом от сгоревшей синтетики. Никто не видел. Никто не узнает.
На углу оживленно беседовали и дымили в пять сигарет ребята из службы «Чугайстер». Прохожие обходили их на почтительном расстоянии; Клав приблизился, улыбаясь широко и обаятельно:
– Ребята, угостите сигареткой.
Под пятью такими взглядами Юлек Митец, к примеру, одним махом наложил бы в штаны. Клав только скромно пожал плечами:
– Ну нету денег у бедного лицеиста, мама с папой на сигареты не дают, оно и понятно, да?
– Да, – с насмешкой отозвался коротконогий, с мощным торсом крепыш; широкая меховая безрукавка делала его фигуру приземистой, как стол. – Курить вредно, хамить опасно.
– Хороший парень, – усмехнулся другой, сутуловатый, с прозрачными, как стекло, голубыми глазами. – Тебе уже семнадцать исполнилось?
– Нет, – сообщил Клав, не утруждая себя враньем. – Но поскольку с бабой я уже переспал, давайте будем считать меня совершеннолетним. Да?
Кажется, четверо из пятерых на мгновение растерялись. Пятый, немолодой, с навечно загорелым скуластым лицом, удовлетворенно кивнул:
– Убедил. Лови.
В руку Клаву легла сигарета, короткая и толстая, и следом протянулась зажигалка:
– Закуривай…
И он затянулся впервые в жизни.
Те четверо, что молча злились на него за свою мгновенную растерянность, сразу же взяли реванш. Мальчишка кашлял, легкие его раздирались свирепым «матросским» табаком, а из глаз градом катились слезы.
– Достукался? – смеялись они. – Как с бабой-то, так же было? Или удачнее?
Преодолевая тошноту, Клав затягивался снова и снова. Перед глазами у него дотлевала скатерть с выжженным следом ладони. Если бы чугайстеры это видели…
Ему нужно было преодолеть страх перед чугайстерами, убийцами навок. Ему, сообщнику. Потому что теперь Дюнка будет с ним, он знает это точно.
Ему все равно, кто она теперь. Но теперь они будут вместе.
Глава 3
Ивга выспалась в метро. Забилась в угол сиденья и продремала так часов шесть, и вокруг сменялись какие-то люди, и снилось, что вытаскивают из-под руки сумку, что будят, хватают, куда-то ведут… Она в ужасе открывала глаза – и, успокоившись, засыпала снова, а тусклые лампы горели, пассажиры входили и выходили, за стенами выли тоннели, и голоса их вплетались в ее сон то ревом толпы на площади, то пронзительным детским хором.
Потом поезд остановился на конечной, и угрюмый старичок в форменном мундире велел ей выходить. Был час после полуночи.
Выбирать место ночлега не приходилось; Ивга потерянно постояла под звездами на совершенно безлюдной улице. Пахло ночной фиалкой, успокаивающе шелестели деревья, Ивга не могла сообразить, в каком конце города находится. Вдоль улицы тянулась желтая стена – Ивга пошла вдоль нее просто потому, что больше нечего было делать.
Взгляду ее открылись железнодорожные пути со стадом расцепленных товарных вагонов, почему-то коротающих здесь ночь; пахло машинным маслом и снова-таки ночной фиалкой, ветер приносил откуда-то запах воды, видимо, близко был берег реки или озеро. Ивга подумала, что, отыскав укромное местечко, она сможет славно выспаться; почти сразу же пришло ощущение чужого невидимого присутствия.
Ивга не так хорошо видела в темноте и не так точно угадывала человеческие мысли, но интуиция у нее всегда была сильна, и потому ей сразу же стало ясно, что ночлега здесь не будет. Не стоит здесь спать. Наверняка не стоит…
Будто подтверждая эту ее мысль, чуть в стороне возникли, как призраки, белые глаза фонариков.
Ивга остановилась. Все страхи, которые охочая до испуга людская фантазия приписывает заброшенным безлюдным местам, вспомнились одновременно и слепились в один клубок. Маньяки? Насильники? Людоеды?..
Крикнула женщина. Резко и сильно, как большая птица; фонарики метнулись вперед и рассыпались полукольцом. Ивга почувствовала себя как в плохом сне – ноги должны бы идти, но не отрываются от асфальта.
Они выскочили Ивге навстречу. Похожие, как близнецы, – впрочем, в темноте и на бегу разглядеть их было невозможно. Обе молодые, обе бледные, обе в лохмотьях; у обеих в глазах застыл звериный ужас. Будто бы то, что преследовало их из темноты, было стократ ужаснее смерти.
Ивга отшатнулась; они пронеслись мимо, не заметив ее, едва не сбив ее с ног. От них пахнуло чем-то, чему Ивга не могла дать названия, – но сильнее пахнуло страхом, и на какое-то время Ивга потеряла власть над собой.
Бежать. Добежать до метро, хотя бы вырваться на улицу, прочь от страшной желтой стены… Еще немного, только бежать, изо всех сил, вон из кожи…
Те две бежали впереди; когда они нырнули под темную тушу вагона, Ивга поверила, что там спасение. Холодно блеснул рельс в свете одинокого фонаря; обдирая ладони, бросив бесполезную сумку, Ивга тяжело выбралась с той стороны. И снова под вагон, и снова… Лиса среди рощи, обложенной охотниками. Рыжий зверь, уходящий от погони, запутывающий следы, вперед, вперед, вперед…
Яркий свет фонарика отразился в кем-то брошенной консервной банке. Ивга закричала; те, что бежали впереди, закричали тоже. Полностью теряя рассудок, сделавшись животным, бегущим по кромке между жизнью и смертью, Ивга последним усилием бросила тело в узкую щель стены. Там спасение, там человеческие дома, там…
В последний момент ее схватили за ногу. Бледные женщины закричали снова – в два голоса, тоскливо и жутко.
Их было много. Они были везде – кольцом, кольцом, черные одеяния, теряющиеся на фоне ночи, и нелепые безрукавки, посверкивающие искусственным мехом в режущем свете фонарей. Вот они стали кругом, вот положили руки один другому на плечи, вот шагнули вперед…
Крик.
Круг танцующих сомкнулся. Как хищный цветок, изловивший муху и удовлетворенно поводящий тычинками; как бродячий желудок, готовый переварить все живое, по неосторожности попавшее в круг. Инструмент чудовищной казни – танец чугайстеров.
Хоровод. Череда сложных движений – то медлительных и тягучих, то мгновенных, стремительных; прядильный станок, вытягивающий жилы. Обод черного, изуверски проворачивающегося колеса; танец чьей-то смерти…
И запах фиалок. Неестественно сильный запах.
Земля встала дыбом.
С каждым движением множились невидимые нити, захлестнувшие жертв. Как пульсирующие шланги, забирающие жизнь. Как черные присоски, вытягивающие душу. Две тени, бьющиеся в долгой агонии, и третья – обезумевшая, беззвучно кричащая Ивга.
Удушающая, пропахшая фиалками ночь. Выворачивающая наизнанку, отскабливающая дымящиеся внутренности с вывернутой шкуры…
– Ведьма…
Кажется, на мгновение ей позволили потерять сознание. Куда-то отволокли за руки и за плечи, по траве, по мелким камушкам, впивающимся в тело. Ночь превратилась в день – ей в лицо ударил свет сразу нескольких фонариков, и она забилась, закрывая лицо руками.
– Тихо, дура…
– Затесалась…
– Потом. Потом…
Ее оставили в покое.
Вот почему эти навки так орут. Вот что они приблизительно чувствуют… И потом остается пустая кожа. Как чулок. С первого взгляда тонкий, искусно сшитый комбинезон. С пластинками ногтей. С белыми шарами глаз. С волосами на плоской голове, плоской, как сдувшийся мячик, и оттого неестественно огромной…
Чугайстеры закончили. Ивга только и сумела, что отползти подальше в сторону. Под вагон, где ее тут же и нашли.
– Иди сюда…
Она не сопротивлялась.
– Ты ведьма? Ты что здесь делаешь, дура?
Она бы объяснила им. Ох, она бы объяснила…
– Расклеилась девчонка, – сказал один, на чьем фонарике был желтый солнечный фильтр. – А нечего шляться ночью по пустырям. И удирать тоже нечего, если ты не навка…
Ивга почувствовала, как ее безвольную руку забрасывают на чье-то жесткое плечо:
– Пойдем, девочка… Ты, – это подельщику, – свои проповеди в письменном виде… О правильном поведении для молоденьких ведьм, которые инициироваться не хотят, а на учет становиться боятся. Так ведь? – это Ивге.
Ивга длинно всхлипнула. Обладатель жесткого плеча все слишком быстро понял и слишком емко объяснил; земля качнулась под ногами, и, стремясь удержать равновесие, она вцепилась в меховую безрукавку на его плече.
– Ты не бойся… Мы тебя не тронем, – это тот, с солнечным фильтром. – У нас ведь отбоя нет от девчонок, очередь по записи, так что ты нам даром не сдалась и кастинг не проходишь…
Кто-то засмеялся. Кто-то беззлобно бросил «заткнись»… Борясь с оцепенением и болью, Ивга подумала, что обладатель желтого фильтра среди них шут. Шут-чугайстер, так не бывает, но вот же, есть…
– Эй, девочка, а сумка-то твоя? Твоя – или кого-то из тех?
Ивга всхлипнула и прижала сумку к груди.
Их машины стояли по ту сторону стены. Крытый фургон с желто-зеленой мигалкой на крыше и несколько легковушек, больших и маленьких, потрепанных и не очень.
– Тебя подвезти? – Высокий чугайстер с круглой, почти наголо остриженной головой распахнул перед Ивгой дверцы фургона; под мышкой он небрежно держал свернутый пластиковый мешок на молнии, Ивга знала, что там внутри.
Видимо, это знание отразилось у нее на лице, потому что тот, на чье плечо она опиралась, примирительно повторил:
– Не бойся…
Она замотала головой. Она не сядет в фургон под страхом смерти. Она скорее ляжет под его колеса…
– Давай я тебя довезу, – вдруг совершенно серьезно предложил обладатель желтого фильтра. – У меня «максик», ты ведь простых, цивильных машин не боишься?
Все они, полчаса назад бывшие шестеренками чудовищного механизма, сейчас негромко, совершенно по-человечески разговаривали за ее спиной. По очереди заводились машины; Ивга поняла вдруг, что стоит перед закрывшейся дверцей фургона и вокруг нет уже никого, и тот, за чье плечо она держалась, договаривается о чем-то с высоким, круглоголовым, и оба говорят о будущем дне, но называют его не «завтра», а «сегодня»…
А небо уже не черное, а серое. Темно-серое, мутно-серое, рассвет…
– Тебе некуда ехать? – тихо спросил тот, кого Ивга про себя назвала шутом. – Дома нет? Выгнали или ты приезжая? Без денег?
Она хотела попросить, чтобы он от нее отстал, но вместо этого лишь жалобно растянула губы, пытаясь изобразить улыбку.
– Пойдем. – Он взял ее за руку.
У него действительно был «максик». Маленькая машина, которую будто бы только что поддал под зад самосвал, и оттого багажник сделался похожим на гармошку.
– Я теперь сутки отдыхаю… Ты не бойся. Я же не зверь… Ты посмотри на себя, красивая ведь девка… Я понимаю, Инквизиция вас гоняет, но я – не Инквизиция… Да брось ты сумку на заднее сиденье, что ты вцепилась в нее, не отберу…
Желтая стена поплыла назад. Быстрее, быстрее…
Ивга прерывисто вздохнула и закрыла глаза.
* * *
Одница встретила Клавдия душной ночью, цепями огней и бронированной машиной на краю бетонки – черной, похожей издали на мокрый лакированный штиблет.
– Да погибнет скверна, патрон.
Прошло целых полминуты, прежде чем он узнал голос. Глубокий и сильный голос несостоявшейся оперной певицы. Надо же, как она изменилась за прошедшие три года. Не постарела – но изменилась сильно, или виной тому неестественно желтый свет фонарей?..
Тонированные стекла машины делали внешний мир сказочно-зыбким, матовым, призрачным; презирая поздний час, Одница сверкала огнями, ворочала полотнищами реклам, строила приезжему глазки. Клавдий вдруг вспомнил, как лет тридцать с лишним назад впервые приехал сюда с матерью, и тоже ночью, и в аэропорту взяли такси, и волшебный город за окном казался…
– Куратор Мавин приготовил отчет, патрон. По первому же вашему требованию…
– Я по ночам не соблюдаю этикета, – уронил Клавдий глухо. – Не утомляй меня, Федора, я и без того устал. Как дети?
Последовала пауза. Поздние машины, которых на ночных улицах водилось изрядно, уважительно шарахались от черного броневика; коротко стриженный затылок водителя за синим стеклом ловил отсветы огней и потому казался планетой, вращающейся вокруг сотни светил.
– Дети… хорошо, – медленно ответила Федора. – Все… хорошо.
– За три года ты здорово продвинулась по службе.
– Стараюсь…
– А в каких ты отношениях с этим склочником Мавином?
Снова пауза; Клавдий понял, что неверно поставил вопрос. Неправильно сформулировал.
– В достаточно теплых, – отозвалась наконец женщина. – Но не в близких… Если ты это хотел узнать.
Клавдий хотел заверить ее, что «не хотел», – но вовремя удержался. Подобное уверение прозвучало бы и вовсе вызывающе.
– Твой визит не планировался заранее, – сказала женщина с коротким смешком. – Слишком внезапно… Мавин задергался – он ведь тебя боится.
– Да? – искренне удивился Клавдий.
Женщина перевела дыхание. Потупилась:
– Знаешь… Мне было бы проще, если бы мы остались в рамках этикета.
– Можем вернуться в рамки.
Федора отвернулась:
– Поздно… Теперь это меня оскорбит.
Железный характер, змеиный ум – и мнительность некрасивого подростка. Нет, он никогда и ни в чем не мог ей помочь. И, вероятно, не сможет.
– Как ты думаешь, почему я приехал?
Он увидел напряжение в ее красивых холодных глазах. Почти испуг; или обманывает призрачный скользящий свет?
– Клавдий, – почти скороговорка, – Клав…
Она впервые произнесла его имя. Поспешно и как-то скомканно, будто боясь обжечь язык.
– Клавдий, у нас большие неприятности… У меня, у Мавина… У нас у всех…
– Да?
– Да… Летом смертность в округе традиционно возрастает. Несчастные случаи в горах, на воде… Отравления, молодежные драки… Колоссальный приток туристов… и очень сложно определить… когда за чьей-либо смертью стоит ведьма. Но… за последние две недели мы приговорили десять человек. Приговоры еще не приведены в исполнение…
Клавдий молчал. Федора волновалась; за всю историю Инквизиции всех служивших в ней женщин можно было перечесть по пальцам. Обеих рук и одной ноги. На подобных постах женщины, как правило, отличаются жестокостью и непримиримостью – в душе Федоры хватало того и другого. Но сейчас она волновалась, и Клавдий не хотел ей мешать.
– За последний месяц, патрон, уровень вновь инициированных ведьм вырос в среднем в два раза… «Колодцы» – семьдесят пять, восемьдесят… Небывалая… агрессивность… И – сцепка. Раньше такого не было, всякая ведьма одиночка… Теперь…
– Почему же куратор Мавин не обращался с докладом в Вижну? – прошелестел Клавдий одним из самых страшных своих голосов. И почувствовал, как отстранилась, сжалась Федора:
– Он… Сперва мы думали, что это ошибка. Потом – что это наш недосмотр, что мы что-то где-то пропустили и теперь расхлебываем… Понятно, докладывать о… собственной несостоятельности…
– Я все понял, – сказал Клавдий обычным голосом. – Не говори Мавину о нашей беседе. Пусть расскажет мне сам.
Машина остановилась перед слабо подсвеченным зданием – памятником архитектуры. Самый старый и красивый Дворец Инквизиции в стране.
– Клав…
Он почувствовал, что его держат за руку.
– Клавдий… Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?
Распахнулась дверца. Водитель почтительно склонился, приглашая господ инквизиторов выйти.
Неприятно пораженный ее слабостью, он хотел ответить что-то успокаивающе-неопределенное – но в этот момент из ночи будто взглянула сузившимися глазами покойная ведьма Магда Ревер. С которой лепестками сползал на пол мятый деловой костюм…
Он увидел Федору нагой. Такой, как помнил – мягкой и женственной, с тяжелой округлой грудью, со слишком широкими бедрами, с родинкой на правом плече…
Кобель, подзаборный кобель! На глазах у двух подчиненных!..
– Выходи, – сказал он резко. Слишком резко, Федора отшатнулась, но он не стал заглаживать неловкость. Его борьба с собой длилась долгую минуту и стоила новых седых волос – ладно, теперь он будет жестоким. И с Федорой, и… с ними. Товарками покойной Магды Ревер. Сколько бы их ни сыскалось в благословенном округе Одница.
(Дюнка. Февраль – март)
За неделю до окончания зимы он выпросил у приятеля-гребца ключи от домика на спортбазе.
Под потолком горела лампочка в абажуре из паутины, и тела дохлых мух отбрасывали на фанерные стены непропорционально большие тени. Докрасна раскалялись спирали электрического камина, в углу оранжевой горкой лежали спасательные жилеты, а вдоль стены строго, как часовые, стояли лакированные весла. Клав садился на продавленную кровать и ждал.
Он не знал, откуда она появляется. Ходит ли она через грань или просто прячется в лозняке. Или, может быть, под водой?..
Деревянные ступеньки старого домика тихо поскрипывали под ее босыми ногами. Заслышав этот скрип, он всякий раз ощущал мгновенную обморочную слабость. И вот еще звук капающей воды – кап… кап…
Со скрипом приоткрывалась дверь. Дюнка стояла в проеме, и мокрые, не собранные в прическу волосы лежали у нее на плечах. С прядей-сосулек прозрачными ручейками скатывалась вода. Тускло посверкивала змеиная кожа влажного купальника…
Поначалу ему было очень тяжело. Он плел чепуху, пытаясь за болтовней спрятать страх и мучительный дискомфорт. В такие дни Дюнка молчала, чуть улыбалась сомкнутым ртом и печально, понимающе кивала.
Потом он успокоился. Привык, стал по-настоящему ждать свиданий без слабости в коленках, без обмирания и ночных кошмаров. Дюнка повеселела, и тогда он поверил наконец, что она вернулась.
Он говорил, она слушала. Все разговоры были ни о чем; иногда она клала холодную ладошку ему на плечо, и он сжимал зубы, пытаясь не вздрагивать. И брал ее руку в свою. И рука из ледяной делалась вдруг горячей, и Клав касался ее губами. И бормотал, как заведенный: «Дюнка, я никого, кроме тебя… Дюночка, ты бы не могла вернуться совсем… Пойдем со мной, пойдем, будем жить в городе, хочешь, я брошу лицей…»
Она молчала и загадочно улыбалась. Не то «да», не то «нет»…
А потом она уходила, приложив палец к губам, – точеная фигурка, олицетворение вечного молчания. А он оставался в опустевшей комнатушке. Ходил из угла в угол, считал до ста; потом выходил наружу, брал из-под крыльца облезлую метлу и тщательно выметал дорожку, потому что кое-где на снегу, на мерзлом песке проступали отпечатки босых ног. Дальше, у камышей, следы терялись; Клав отдыхал, смотрел на проступившие звезды, потом брал на плечо спортивную сумку и уходил к автобусной остановке, чтобы через день приехать опять…
Юлек Митец молчаливо радовался перемене в настроении соседа. Клав наконец-то завел себе девочку; Юлек не шутя полагал себя причастным к излечению приятеля – не зря так долго и ненавязчиво склонял его к подобной мысли. Не зря познакомил Клава с красавицей Мирой, собственной бывшей подружкой, и пусть с Мирой у Клава не сложилось – но в конце концов парень нашел-таки свое успокоение!..
Единственное, что не нравилось добродушному Юлеку, – постоянный запах табака, прочно поселившийся в их комнате. Клав курил, как химический комбинат. Дешевые вонючие сигареты.
Ранней весной Клаву исполнилось семнадцать. Хроническое душевное напряжение, любовь, радость и тайна, которые он постоянно носил в себе, сделали его необычайно привлекательным для девчонок всех мастей и пород; Юлек ворчал, обнаруживая под дверью комнаты очередное игривое послание. Клав только улыбался уголком рта, и жизнелюбивый увалень Митец в глубине души поражался его прямо-таки рыцарской верности. Надо же, какой однолюб, на сторону и подмигнуть боится!..
* * *
Его звали Пров, и на чистой лестничной площадке перед узкой дверью его квартиры пахло влажной пылью и остывшим табачным дымом. Ивга закусила губу – этот запах, да еще узор на коричневом дерматине и причудливо изогнутая дверная ручка напомнили ей тот день, когда Назар впервые привел ее в свою городскую квартирку. Будто бы время, издеваясь, повернуло на следующий круг и все, случившееся когда-то с Ивгой, теперь повторяется в кривом уродливом зеркале.
– Входи.
В прихожей пахло иначе – клеем, мылом и чем-то еще, неопределимым. Ивга проглотила вязкую слюну.
– Кофе будешь?
При мысли о кофе Ивгу передернуло. Все эти дешевые кофейни с одинаковыми белыми чашечками, темная жидкость на донце, взгляды завсегдатаев – косые и масляные…
Чая бы или молока, тоскливо подумала Ивга, но губы не пожелали разлепиться, и потому она молча покачала головой.
– Есть будешь?
Она кивнула – поспешно, даже суетливо.
– Посиди покуда… И расслабься, расслабься, картинки вот посмотри…
Некоторое время она тупо разглядывала пыльный теннисный мячик, закатившийся за ножку шкафа, потом обнаружила, что сидит на кончике мягкого кресла, темно-лилового, со слегка потертыми подлокотниками. Потом границы мира раздвинулись еще, и она увидела низкий столик с грудой журналов, диван под мохнатым пледом и прямоугольник солнечного света на полу. По границе между светом и тенью, по самому терминатору шла небольшая комнатная муха.
Ивга вздохнула; испугавшись ее движения, муха взвилась под потолок и закружилась вокруг белого плафона, на котором Ивга разглядела косо приклеенное газетное объявление: «Зоопарку требуются на работу сторож, уборщик и слонопротирщик задней части, оплата сдельная…»
Ивга облизнула запекшиеся губы и огляделась уже осмысленно. Солнечный луч падал из подернутого кисеей окна – на подоконнике стоял цветочный горшок, и в нем росла пенопластовая пальма с резиновой обезьянкой, прилепившейся к стволу. На верхушке пальмы лежал, как на блюдце, надорванный пакетик красного перца.
Ивга через силу усмехнулась. Пров насвистывал на кухне, шелестел водой из крана, тихонько позвякивал посудой; от всех этих привычных, домашних звуков у Ивги кружилась голова.
Некоторое время она сидела, откинувшись на спинку кресла и зажмурив глаза. Кто бы подумал, что шум теплой воды на кухне обладает такой завораживающей силой. Приглушенные шаги, звон посуды, солнечный луч на полу… Это реально. Это сейчас. Нет ни навок, ни Инквизиции, ни прошлого, ни будущего – шум воды и запах жареного мяса, ее жизнь длится и длится, пока длится утро…
Она улыбнулась уже увереннее. В солнечном луче кружились пылинки; пестрые обои казались еще более пестрыми от россыпи тут и там приклеенных фотографий, картинок и журнальных вырезок. Помогая себе руками, Ивга поднялась.
Зимний каток, на льду танцует женщина, чья одежда состоит из одних только ботинок с коньками да красного шарфа вокруг шеи. Розовая свинья с неподражаемым скепсисом на морде. Пров, загорелый, в линялых плавках, верхом на гимнастическом «козле», стоящем по брюхо в реке. Следующая фотография – на том же «козле» уже четверо, трое мужчин и девочка лет двенадцати, на их вытянутых руках лежит громадный удав, судя по всему, живой и настоящий…
Морской берег. Полуосыпавшийся замок из песка, грустный мальчуган лет пяти, голый, в съехавшем на ухо колпаке звездочета и с подзорной трубой в руках…
Трое, стоящие широким треугольником. В центре его…
Ивга отшатнулась, но оторвать глаз уже не могла.
В центре треугольника лежала на траве женщина со странно деформированным телом. С лицом, вдавившимся внутрь черепа, с вылезшими на лоб глазами. Надувная игрушка, из которой выпустили воздух.
Некоторое время Ивга боролась с собой – хотела вздохнуть, но вздох не получался, будто горло забили ватой. Прошедшая ночь никуда не делась. И никуда теперь не уйдет.
Следующий снимок – неожиданно большой, широкоформатный. Пожилой человек на асфальте, в луже крови. Скрепкой приколота желтенькая служебная бирочка: «Смерть наступила… в результате падения с высоты… как следствие контакта с навью…»
Мужчина средних лет в мокром спортивном костюме, на крышке сточного люка. «Смерть наступила… в результате утопления… как следствие контакта с навью».
Ванна, полная темно-бордовой воды. Желтое лицо – не разобрать, парень или коротко стриженная девушка. «Смерть наступила… как следствие контакта с навью…»
Медведь, играющий на лютне. Что-то яркое, летнее, какие-то мячи и тенты, смеющиеся дети, блестящие брызги…
– Хватит глазеть. Завтракать пойдем-ка…
Пров стоял за ее плечами. Ивга невольно дернулась от звука его голоса; широкая твердая ладонь примирительно легла ей на талию:
– Тихо, тихо… Нервная ведьма – это печально. Все равно как крокодил-вегетарианец.
Ослабевшая и покорная, она пошла за ним в кухню; на сверкающем белизной столе дымились мясным духом две тарелки, изукрашенные ломтиками помидоров.
– Руки помой…
В ванной, справа от большого зеркала, она увидела маленький аквариум. На песчаном дне его лежали расколотая амфора, несколько речных ракушек и презерватив в упаковке. Две красных рыбки равнодушно проплывали мимо таблички: «В случае крайней необходимости разбить стекло молотком».
* * *
– В последнее время я перестал их понимать. – Куратор Мавин в четвертый раз за прошедшую минуту снял очки, чтобы протереть стекла. – Они потеряли… не то чтобы осторожность… Чувство меры. Я не понимаю, ради чего они совершают… то, что совершают. Ради собственной выгоды?.. Какая там, к лешему, выгода… Безрассудная жестокость, которая заканчивается, как правило, в наших допросных подвалах. Непонятное страшит, а нынешних ведьм я не понимаю совершенно…
– Раньше, выходит, ты мог похвастаться, что понимаешь их? – Клавдий прищурился, выпуская под потолок сизую струйку дыма.
Мавин пожал плечами:
– Мне нравилось так думать, патрон. Это помогало мне… в работе.
За окнами кураторского кабинета светало. Клавдий подумал, что следует немного поспать. Прежде чем влезть в плавки и отправиться на золотой пляж, вымечтанный пляж, раскаленную губу ласкового теплого моря…
– Я и плавок-то не захватил, – сказал он вслух. Федора потупилась, Мавин вымученно улыбнулся:
– Разгар сезона… Странным образом совпавший с… я бы назвал это «временем неожиданных наследниц». Скажем, умирает от сердечного приступа уважаемая дама, не старая еще хозяйка парикмахерского, к примеру, салона… И является наследница, как правило, из глухого поселка. И… ну что ей надо?! После короткого упадка салон снова оживляется, причем клиентура остается во многом прежней… И – вал пациентов для психиатрической клиники. Несколько инфарктов, несколько немотивированных убийств, внезапный выигрыш в лотерею, какая-то маникюрша, скажем, внезапно начинает петь и взлетает на вершину эстрадной славы… И тогда мы идем их брать. Как правило, слишком поздно. Они уже успели свить гнездо, инициировать с десяток новеньких; парикмахерши, они почему-то особенно…
Мавин осекся, будто не в состоянии подобрать слова.
– Вплетают клиенткам «жабьи волоски», – бесцветным голосом сообщила Федора. – Опять же, остриженные ногти, волосы… По заказу? Чьему? Кто закажет сумасшествие горничной из скромного мотеля, которая на один визит в шикарный парикмахерский салон копит деньги полгода? Зачем?..
Клавдий поднял брови:
– Но ведь маникюрша отчего-то запела?