Текст книги "Пусть будут все"

Автор книги: Марина Вишневецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– И кто же ты в этом саду?

– Я… э-э… сетка. Вокруг садика у нас… забыл, есть специальное слово.

– Рабица?

– Точно. Я – рабица.

– Расскажи о себе.

– В каком смысле?

– В прямом: ты – рабица.

– Оу, дарлинг… Прости… Лер, не сейчас!

– Почему? Ну пожалуйста!

(Что я делаю? Что-то бестактное, да… Но иначе как я смогу с ним танцевать?)

– Ладно. Только я тезисно. Я – рабица. Я на границе миров. Я разделяю и в то же время соединяю. Там, где граница, – там запрет и его нарушение. Там всегда – диалог… Я – поле напряженного взаимодействия.

(Голос скучный. Ему это не нужно… Сейчас докурит – после затяжки он любит чуть поиграть с сигаретой, пальцы живут своей быстрой жизнью, а сигаретка всегда смотрит пеплом вверх, и шапка растет, растет, – докурит и станет прощаться… Лучше бы я рассказала ему что-нибудь еще из жизни стиральных машин.)

– Ты есть или тебя скорей нет?

– Только я и есть!

(Только он и есть. Надо же! Это потому, что он не хочет быть со мною собой – быть Кайгородовым. А хочет быть мыслящим тростником – как таковым.)

– Я поняла. Ты уже докурил?

– Да. И у меня тут другая линия. Опёнушкина! Мы танцуем вальс. Ты не возражаешь?

– Нет.

– Тогда обнимаю! See you later.

Надо было спросить, что там за птица у них в саду – пела… и продолжает петь вот сейчас, прямо сейчас – в пригороде Торонто, в Западном полушарии. И я ее слышала, слушала… Невероятно! А голос у Вячека как будто осел – словно тесто со временем. Осел и немного подсох.

Интересно, кто у них будет – девочка или мальчик. Ничего про себя – ни полслова. Я не плачу – я промокаю полотенцем лицо, как всегда после душа. Рабица! Это – инфинитив. Я раблю, ты рабишь, Вячек же будет рабиться, сколько хватит сил. Он истинный труженик. Горбится над своей монографией четвертый год, пишет ее по-английски – о том, как мысль превращается в слово, в речевое высказывание (Ксенька по крайней мере так его поняла). И появление в доме нового человечка не только ведь помешает ему в работе, но, возможно, и в чем-то поможет.

Ариадна Васильевна любила вальс “Голубой Дунай”. Играла его на баяне девчонкой сразу после войны, на танцплощадке, в Сокольниках. Там и встретила своего Кайгородова. Он был только с войны. Но она говорила: только что из Европы, подарил мне отрез на платье, патефон, к нему набор дефицитных игл – могла ли я не утратить разум? Ей хотелось быть женственной, вопреки обстоятельствам. Муж был в два раза старше, контуженный, без руки. В тридцать лет оставил ее вдовой, старшей дочери восемь, Вячеку – два… Сначала мыла в суде полы. Потом ее взяли секретарем. У дочки открылся туберкулез… До встречи с Георгием было долгих тринадцать лет выживания, детских Вячековых безумств: то его, пятилетнего, будто кошку, снимали с дерева, на которое он залез (посмотреть телевизор, у них у самих его не было еще долго); восьмилетним он отправился в Крым, в санаторий, проведать сестру, и снимали его уже с поезда где-то за Харьковом; одиннадцатилетним вызвал на дуэль учителя математики за то, что тот на уроке назвал его друга орясиной и дуболомом… Для середины шестидесятых картель, отправленный учителю по всем правилам дуэльного кодекса, был событием из ряда вон. Вячека торжественно исключили из пионеров, а пылкая Ариадна, осмелившаяся за него горячо вступиться (что-то разбив в кабинете директора, кажется, стекло на его столе, шарахнув по нему кулаком), схлопотала письмо на работу, не письмо, обыкновенную кляузу (мы, педсостав школы номер такой-то, выражаем сомнение, что в системе советского правосудия может работать человек, попирающий нормы советской морали), месяца два письма словно не замечали, а потом под надуманным предлогом уволили. И пошла Ариадна опять мыть полы, потом дальний родственник взял ее в ателье, сделал швеей, лекальщицей, наконец закройщицей. В начале семидесятых к ней уже стояла очередь, на первую примерку записывались за месяц. Прождала положенный срок и сестра Георгия Георгиевича. Из-за сложной фигуры число примерок пришлось увеличить – они подружились… Ариадна часто потом говорила: “Судьба всегда приходила ко мне с отрезом в руках”.

А вот что я сделаю: все афоризмы Кайгородовых и Опёнкиных запишу и прочту – вместо напутствия. У меня еще минимум сорок минут. Только сначала прикрою форточку, чтоб не продуло.

Дорогие Ксенечка и Филипп, у нас в школе, в кабинете русского языка и литературы, когда-то висел стенд “МММ”… Это было за много лет до Мавроди… помните, был стишок? “Как говорят в народе, в семье не без мавроди” (улыбнутся? не улыбнутся?)… Ну так вот, ничего общего с этим недоброй памяти “МММ” наш стенд не имел. А расшифровывались три эти буквы так: в Мире Мудрых Мыслей. (С тремя буквами тоже бы поосторожней.) А ведь у каждой семьи, у каждого рода есть собственные крылатые выражения, из поколения в поколение передающиеся. И чтобы поддержать эту традицию…

Надо только сначала послать эсэмэс Ксеньке или Филиппу, нет, все-таки Ксене, чтобы звучал “Голубой Дунай”, папе будет приятно. Вот бы они смогли найти фонограмму… Нет, ноты – ведь будет живая музыка! Какой-то “пир вальтасаровский”, отдающий чем-то вавилонским. Где это? Кажется, в “Двойнике”… Почему-то раннего, “гоголевского” Достоевского Вячек любил сильнее, чем позднего. Да, и в “Двойнике” же (Вячек это потом превратил в поговорку): “поздравления прошли хорошо, а на пожеланиях герой наш запнулся”.

Ничего, запишу все по пунктам. Еще на минутку прилягу, выстрою все в голове и потом запишу. Начну с Ксенькиного прапрапрадеда. Он был купцом и сыном купца. Безусым парнишкой влюбился в еврейскую девушку, бабушка говорила, что из бедной семьи. От девушки уцелело имя – Хана Двойра, потому что она дожила до глубокой старости. А от ее жениха, а потом молодого мужа – ничего, кроме этого вот предания. Отец, их браку, понятно, противившийся, спрашивает у сына: и что ты в своей жидовке нашел? может, она самая красивая? – нет! – может, самая умная? – нет! – может, самая добрая? – нет! – ну так что же тогда? – самая любимая!

Очень даже свадебное бонмо. А погиб он нелепо и рано: на какой-то пьяной пирушке поспорил, что выдержит и не такую боль, проткнул себе руку ножом и умер от заражения крови. Два фактически анекдота – и вот уже весь человек… Будет гостем на нашей свадьбе.

Это как если бы заговорил семейный альбом!

Напутствием от бабушки Жени станет ее любимая фраза, с которой она Леру и на экзамены провожала, и к мальчикам на первое свидание: “Форс мороза не боится!”. Бабушка Женя была Хане Двойре внучкой, с чем-то еврейским в грустных глазах, с пышной копной волос, которые ведь и Ксеньке достались… Для храбрости лучшего заклинания нет. Вызывают к директору школы или сейчас, вдруг – к руководителю департамента: форс мороза не боится! – и вперед.

Удивительно, как ей сразу это в голову не пришло, чтобы говорили они – все они, другие – через тебя! Через тебя, но – свое.

От Георгия Георгиевича, которого Ксеня, кстати сказать, всегда и считала, и называла дедом, размеренным голосом надо будет произнести: “Любить нечто больше, чем жизнь, значит, сделать жизнь больше, чем она есть”. (Он-то, конечно, науку имел в виду.) Обязательно прозвучит мамино: “Не думай, что другие глупее тебя”. С ее фрикативным “г”, за полвека московской жизни лишь чуточку озвонченным. И мама сразу окажется рядом. Будут все. Сводный мамин брат дядя Володя с холодноватым, в первый миг обидным почти, но потом умиротворяющим: “Как-нибудь да будет, потому что никак не быть не может”. И, конечно же, папа (вот уж кто до рассвета плясал бы на этой свадьбе!) – со своим, можно сказать, хитом: “А кто обещал, что будет легко?”. Начиная с трех Лериных лет, с разбитой коленки, и до последней папиной больничной палаты (казалось, ну подумаешь, ущемление грыжи, обязательно выкарабкается) – это всегда помогало!

А мы и Ленчика Полосатова позовем, он ведь тоже почти родня. Можно так и сказать: был в моей жизни один мальчик – я думаю, что предчувствием Ксеньки, – с ее же сильным характером и преданным сердцем. И мальчик этот в шесть лет говорил: “Не потопаешь – не полопаешь”. И еще говорил: “Долог день до вечера, коли делать нечего”.

А примеры употребления они уже сами себе приведут. Ведь это как подорожник – каждый знает, куда его в данный момент приложить.

Не думай, что Филипп глупее тебя. А кто сказал, что с Филиппом будет легко? Ну вот, прекрасно работает.

И еще надо попросить Бизюкиных, прямо с утра, возле загса, чтобы они к вечеру вспомнили заветные выражения, которые в их семье от поколения к поколению передаются… Тогда и станет свадьба звеном в цепи, а не событием из новорусской жизни.

А что Филипп придумал их с Вячеком танец – за это ему, конечно, респект. Потому что когда Шамиль встает среди ночи и молится на своем коврике в сторону Мекки (вот такой уж он человек, хотя на улице встретишь и никогда в нем этого не заподозришь), Лера делает вид, что спит, но при этом думает: Мекка в той стороне, значит, Торонто – в этой. А больше она ничего и не думает. Или думает, но без слов, без мыслей и слов… Мекка – это все-таки Мекка, а что такое Торонто?

А теперь, после их разговора и, наверно, главное, после танца, все будет как-то иначе… Как-то свободнее, независимей… А Вячек свое напутствие, захочет, по скайпу пусть сам говорит… А про судьбу с отрезом в руках – это как пожелание достатка… наоборот, это про чувство судьбы… или поиск первоначального облика?.. нет, конечно… и да… Опёнкина, не засни!.. я только минутку… я здесь… я сейчас…