Текст книги "Рая и Аад"

Автор книги: Марина Палей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Часть IV
THE SECOND OPINION

(письменныe показания Второго брачного свидетеля)

1

Смерть Раи вовсе не была предусмотрена законом Хичкока – Линча. Она осуществилась в соответствии с какими-то другими закономерностями – то ли общей амортизации Раиного организма, то ли изношенности её нервной системы, то ли не признающим законов милосердием Божьим. А вы небось себе вообразили, – что эта лихоманка, свистопляска, однообразная бодяга – так и будут себе трюхать-шкандыбать – по кругу, по кругу -adinfinitum (до бесконечности)? Или, как минимум, – до смерти в почтенной старости?

Ну, во-первых, на протяжении человечьей жизни, протекающей в невзыскательных формах минимализма, немилосердно укороченной вдобавок к тому же кухонными афронтами, а также интегрированными в брачную жизнь приёмами восточного боя (ёко мен учи, атеми, муна цуки, тэнчи наге, шомен учи и т. д.) – на протяжении такой-то жизнёнки уж точно ничего бесконечного не случается. Такая жизнёнка вряд ли даже где и пересекается с осью вечности. Касательно же понятия «трюхать-шкандыбать до смерти», то именно так оно, как мы сами можем убедиться, и случилось, только смерть Раи наступила на полвека раньше среднестатистического срока – и притом во сне. Опять же – по милосердию Божьему.

2

После похорон, которые прошли с обычной протестантской сдержанностью, включая также и финансовую сторону вопроса, немногочисленныесопровождающие вернулись с Аадом в его дом. Соратниц

Раи по Клубу не было: Аад их знать не знал – и не испытывал ни малейшей потребности знакомиться с ними на похоронах жены.

Дети – Йоост, Аад-младший, Радомир и маленькая Ада – были заранее отправлены к Аадовой незамужней сестре. Зато по всем комнатам бегали, в количестве трёх, маленькие дети его замужней племянницы.

Они создавали невероятный шум. Отсутствие детей Раи – и словно замена их другими, никогда не виденными мной детьми, -создавали такой странный эффект, будто и синее небо за окном (стоял май) сейчас вынесут прочь, обнажив страшный, не представимый до того задник… А затем, дав зрителю вволю налюбоваться этим задником, уже навсегда – внесут ночь.

И тут позвонила Раина мать.

Из Киева.

Это показывал определитель номера.

А откуда же ещё она могла звонить? Аад, по малодушию, не сообщил ей, что её дочь умерла.

Более того: предвидя её регулярную еженедельную интервенцию, Аад запретил мне брать трубку. Я мгновенно вспомнила (не забывала никогда), как он то же самое запрещал Рае в первый год её жизни здесь… («А разве это жизнь?..»)

После десяти изматывающих звонков включился наконец автоответчик.

Голос Аада сообщил: вы, дескать, звоните в квартиру Аада, Раисы,

Йооста, Аада-младшего, Радомира и Ады ван дер Брааков; он извинился, что сейчас все заняты, и просил оставить сообщение после сигнала.

Писк сигнала.

Почти мужской, напористый голос (фрикативное «г» – расставить по вкусу) врывается, словно шаровая молния:

– Райка!.. Раиска!.. Куда вы там все подевались?.. Райка, с мал?й гуляешь, что ли?.. послушай… что я хотела тебе сказать… всё время забываю… Как проснёшься или с прогулки вернёшься, я не знаю… ты это… Раиска, послушай мать! Ты – когда своему последний раз нормальный борщ варила? С этими твоими, как его, козами-токсикозами (смешок), – ты не забыла хоть, как борщ нормальный варить? Мужа всегда, запомни это, надо кормить сытно…

В это время один из детей Аадовой племянницы, мальчик лет четырёх, вбежал в гостиную, держа в руках красно-синий мячик, – и тут же мячик выпустил, обомлев от странной интонации… смешного языка… А вдруг это Чёрный Пит звонит?!. Чтобы заранее узнать, какие подарки привезти через полгода?! Малыш ринулся к телефону.

Я перехватила его за метр до телефонной трубки. На протяжении последующей рецептурно-кулинарной фиоритуры мои руки, как две змеи, крепко обвивали тело мальчишки, который орал и вырывался с суммарной силой Лаокоона и обоих его сыновей. В гостиную заглянул Аад и, сделав усиленно-страдальческую физиономию, а также энергично кивнув, дал мне тем знать, что я поступаю правильно – и должна продолжить в том же духе. После чего он скрылся в своём кабинете, где его ждали несколько человек с похорон.

…– Значит, так. Покупаешь это, говядину на косточке… обязательно хороший кусочек бери… Свинину не бери, твой есть не будет, он же, это… как еврей у тебя… (Смешок). Залила его, значит, в кастрюлечке водичкою, не багато воды, только залей, довела до кипения – и вот варишь на сла-а-беньком таком огонёчке хвылыночек сорок – сорок пять… Ну, бурячочек подбери – ни большой, ни маленький… средненький такой… штучки две-три… (В сторону:

«Почекай, почекай!») Ой, Рая, это! Я потом ещё позвоню… твой батька зовёт… там фильм… с этой, как её… ну, ещё в этой комедии… ну, как его… про таксиста и проститутку… (В сторону.) Да сейчас я, сейчас! вот пристал!.. Рая, ты мне скажи: ты хоть волосы на ногах себе броешь? После четвёртых-то родов могут си-и-ильно волосы на ногах пойти… С головы повыпасть, а на ногах пойти… Ты от матери-то проблем не ховай… Всё! перезвоню!..

В это время я чуть не вскрикнула. В воздухе мелькнуло Раино лицо. В нём было что-то незнакомое, чему я не знаю названия. Знаменитой улыбочки – не было.

– Was het Zwarte Piet die gebeld heeft?! [5]– сердито спросил меня освобождённый мальчик.

– Nee lieverd… Het was geen Zwarte Piet…

– Wie dan wel? [6]

Я пожала плечами, развела руками, выразительно подняла брови: geenid?e.[7]

– Wat voor taal was het?..[8] – не отставал ребёнок.

Мне почему-то захотелось сказать: это был язык далёкого острова

Мапуту… Но я сказала правду, как взрослому:

– Het was de Russische taal. Bijna.[9]

3

Письмо Второго брачного свидетеля Ааду ван дер Брааку

(перевод с нидерландского)

«Господин ван дер Браак!

Поскольку после смерти Раи мои с Вами отношения сами собой прекратились, я решила прибегнуть к письменной форме, чтобы изложить некоторые факты, касающиеся Вашей бывшей жены.

Эти факты, я уверена, совершенно Вам не известны. Или они известны

Вам в той малой степени, которая не позволит отцу четверых детей воссоздать для них портрет умершей матери.

Единственное сомнение, которое меня беспокоит, – это степень Вашего к моему рассказу доверия. Будучи философом, да и попросту „взрослым человеком“, Вы, возможно, заключите нечто вроде того, что не существует единой истины – равно как и единого человеческого образа.

Это положение я не собираюсь оспаривать. Я только обозначу свою точку зрения. Хотя я собираюсь дать не только свою оценку некоторым проявлениям Раиной натуры, но перечислить именно факты.

Вы скажете: факты – такой же блеф, как и всё остальное: перчаточка, ловко выворачиваемая свидетелем (историком) в угоду осознанной или бессознательной лжи. И потом: что значат „голые факты“, если мы не знаем – и никогда не узнаем – их подоплёки?

А на это я отвечу: господин ван дер Браак, пожалуйста, не втягивайте меня в дебри пустопорожней схоластики. Ибо речевые навыки у меня развиты не хуже, если не лучше Вашего, – и Вы это отлично знаете.

Тем не менее, я прошу простить мне это агрессивное, явно неполиткорректное вступление. Такой тон отчасти вызван тем, что это

– единственное письмо, которое я Вам пишу. Я не буду вступать с Вами в дискуссию, если Вы откликнетесь. Наши отношения, повторяю, пришли к естественному концу. И потому в данном письме я должна предугадать

Ваши возражения и заранее их отмести.

Начну не в хронологическом порядке, а с тех фактов, которые самостоятельно встают в первый ряд.

…Когда меня, превратив в мешок костей, а затем в гипсовый кокон, сбил, на полном ходу, „мерседес-эскорт“, – когда меня, как подержанную вещь, в течение долгих месяцев перетаскивали с операционного стола – на койку – и снова на операционный стол, затем на каталку, на инвалидную коляску – и снова на операционный стол, а я была тогда без языка, без документов и без единого цента в кармане, – моим единственным посетителем была Рая.

Её визиты начинались с того, что первым в дверях палаты появлялся её беременный живот. У неё был тогда невероятный токсикоз – ну, Вы помните. Занимаясь мной, она по многу раз выскакивала из палаты…

Впархивала же – с неизменно лучезарной улыбкой. (Именно – впархивала! С таким-то беременным животом!) В тот период эта её знаменитая лучезарность ещё не была у Раи приклеенной…

Я написала, что Рая была единственной. Историк должен стремиться к точности. По крайней мере, цифр. Формально говоря, ко мне заскакивали, в сумме, ещё трое. Но, как бы это сказать… Здесь кроется некий нюанс, который я должна Вам пояснить, потому что Вы не располагаете таким background’ом, как я, и Вам не с чем сравнивать.

Видите ли, в нидерландской больнице посетителю, между нами говоря, нечего делать. Он не выполняет там, как это принято на моей бывшей родине, функций санитарки, медсестры, медбрата, врача, фармацевта, аптекаря, психолога, лечебного физкультурника, физиотерапевта, массажиста, снабженца, повара, гигиениста и, конечно же, несякнущего источника взяток. (Там, в моём прошлом, посетитель не выполнял функций разве что патологоанатома. Но – времена сейчас „новые“, так что я не уверена в этом до конца.) А здесь, в Королевстве, – здесь посетитель должен лишь приятно и ненапряженно общаться с недужным.

Взаимно наслаждаться, так сказать, роскошью человеческого общения.

В разнообразных стилях: „семейном“, „добрых знакомых“, „старых сослуживцев“, „таких дружных соседей, которые как родственники“,

„просто соседей“.

Вот с этим-то зачастую и получается сбой. Если люди за стенами больницы никак не общаются, не умеют – то с чего у них вдруг именно в больнице это получится? Ясно, что дельце вряд ли выгорит.

А потом: что значит „приятно, ненапряжённо“? Приятно – значит, по крайней мере, „не неприятно“, а ненапряжённо значит – „легко“ и, большей частью, „очень напряжённо, ибо лживо“. Но „не неприятно“ общаться трудно, а „легко“ – трудно до полной невозможности. Поэтому человеческое общение заменяется „контактом“ (зловещее словцо из арсенала дерматовенерологов, шпионов и электромонтёров) – а на кой чёрт эти формальности нужны больному? Лучше уж мирно и нелживо дремать в дегенерирующих лучах телика.

С Раей было не так. Мало того, что души в ней содержалось – хоть с кашей ешь (ну, это Вы знаете), но она понимала, что и в нидерландской больнице (которая представляет собой воплощённый рай даже для отъявленных атеистов Второго и Третьего мира), не всё идеально. Особенно далека эта больница от идеала – для закованного в гипс индивида, который неделями существует между таинственными металлическими устройствами (как в фильме Кубрика „Космическая одиссея 2001-го года“) – с задранной нижней конечностью и нелепо вытянутой верхней: ни дать ни взять – астронавт, парящий в пространстве одинокой космической станции и не знающий позывных.

В то время как три мои упомянутых посетителя приходили, садились и принимались на меня молча смотреть (а я – на них – насколько позволяли шейные позвонки): что-то среднее между игрой в гляделки и сеансом взаимного гипноза – в это самое, равно как и в другое время,

Раиса мне что-нибудь готовила (это в нидерландской-то лечебнице!).

Она каким-то образом сообразила (знала от рождения, как и многое другое), что больничное меню, сопоставимое с таковым питерских ресторанов моей юности, всё равно не содержит и не может содержать

„витамина Д“ – ну да: дружбы, доброты, действенной помощи. И вот она быстрыми-быстрыми беличьими движениями готовила мне какие-то маленькие, очень красивые (и очень вкусные!) бутербродики – а я чувствовала себя пятилетней (это при том, что Рая была значительно моложе меня) – какой я была, когда бабушка нарезала для меня, ничего не желавшей есть, маленькие кусочки хлеба с сыром и колбасой – и, смешно называя их „солдатики“, „квадратики“, „гусарики“,

„драгунчики“, – кое-что умудрялась мне скармливать.

И ещё Рая приносила мне самодельные компоты и самодельные морсы – и это при том, что уже в вестибюле самого Медицинского центра располагались два кафе и три магазина, где можно было купить десятки наименований какого угодно питья. Но нет: Рая, мучимая токсикозом, варила мне кисели… выжимала вручную соки… Да, у неё, конечно, был гипервитаминоз „Д“…

Нет смысла перечислять отдельные эпизоды в поведении человека, который в любой ситуации, в паре с любым человеком, в группе любых людей брал всю ответственность на себя. Не взваливал, а именно спокойно брал. Потому что любая ответственность ему была по плечу. И все с облегчением эту ответственность на „того человека“ перекладывали.

Глупо получается, правда? Будто пишу я некролог. Хотя – почти так и есть.

„Почти“ – потому что это письмо давным-давно было у меня готово. Я просто всё не решалась Вам его отдать. При Раиной жизни. Как я могла вмешиваться?!

Тем более, Рая была Вами словно зомбирована… Теперь я его подправила. Кроме прочего: поставила глаголы действия, имеющие отношение к Рае, в прошедшее время. Все до единого.

Почему я рассказываю так подробно про её гиперавитаминоз „Д“? Пишу я об этой стороне её натуры – стороне, которая Вам-то как раз была отлично известна, лучше других – пишу об этой стороне натуры, благодаря которой Рае сначала было позволено встать на специальный коврик в мэрии, пред ликом королевы Беатрикс; затем, через год, было разрешено отзываться на телефонные звонки в квартире любимого человека, затем – даже перебраться с подстилки в кухне на супружескую кровать; затем – зачинать, вынашивать и рожать детей; затем – детей растить, вести дом, тащить на себе весь быт – и, наконец, благодаря той же самой стороне натуры, Рае было позволено

уйти молодой – освободиться, „откинуться“. Это как раз та самая сторона, которую я назову, если давать „диагноз“ подробней,

безмерной добротой и беспредельной силой. Так вот: пишу я обо всём этом только для того, чтобы задать Вам два вопроса.

Как это получилось, что в процессе вашей совместной жизни (ну да: „А разве это жизнь!“) она так разительно изменилась?

И ещё: как это получилось, что ничего или почти ничего не осталось от прежней Раи, – даже и в том частном проявлении, в каком она, с несвойственной ей стервозностью, умудрилась ко всему приспособить на стервозной своей работе?

Вопросы, конечно, сугубо риторические.

…Последние годы перед её смертью я даже стала бояться таких дат, как Новый год, православное Рождество, старый Новый год и, конечно,

Международный женский день Восьмое марта.

Дело в том, что во все эти дни Раиса непременно рассылала своим русскоязычным знакомым (включая, конечно, меня) страшные электронные открытки. Она рассылала их скопом (не знаю и знать не хочу знать

„правильного“ электронного термина): одна внеперсональная открытка – одним нажатием кнопки – отправлялась сразу трём дюжинам мгновенно обезличенных адресатов.

Такого рода типовая открытка была исполнена в стиле оптимизма американских комиксов. Кишение-роение поэтических образов составляли: забавные звёздочки, трогательные грибочки, мультяшные кошечки, цветочки, задницы в виде сердечек, сердечки в виде задниц

(такая вот закономерная семантическая конверсия, неизбежная анатомическая трансформация); короче

– I? U!!!

Это были именно те самые образцы визуального искусства, которые продуцируются и потребляются таинственными (хотя и составляющими агрессивное большинство) существами – теми самыми, чей IQ прочно оккупировал зону отрицательных чисел – и чьи ближайшие предки переболели культурой, как корью, приобретя к ней стойкий – и даже генетически передаваемый иммунитет. В открытках было уже всё написано – и поздравление, и пожелания. Рая ван дер Браак ставила только свою подпись: Рая ван дер Браак.

Русскоязычные приятельницы Раи, – дамы, в массе своей, прямо скажем, не самой тонкой организации, перестали ей отвечать. Это, разумеется, не было бойкотом Раиному (развившемуся резко, как флюс) дурному вкусу. Это не было саботажем махрового, внезапно расцветшего её бездушия. Это не было игнорированием и самой поздравительницы – в ответ на игнорирование поздравительницей всего сразу: адресатов, личных отношений с адресатами, индивидуальных особенностей адресатов, традиции, своей индивидуальности, в конце концов.

Это был испуг в химически чистом виде. Дамы из клуба „Русские

Присоски“ (о котором, Вы, наверное, слышали), не перегруженные

„чувством прекрасного“ даже в его портативном варианте, – даже они, дамы, впадали от этих открыток в сплин. Точнее, в русскую хандру.

Почему?

Да потому, что открытки подписывала, на их взгляд, не Рая. Это делал какой-то другой человек, никому из её знакомых не известный.

Возможно, открытки подписывало даже электронное устройство. Но куда же делась сама Рая? Была ли она оборотнем? Или законный супруг, то есть Вы, господин ван дер Браак, подменили её удобным для себя двойником, а настоящую Раю замуровали в холодной стене – где-то между ватерклозетом и кладовой?

Страшно наблюдать, когда большой и яркий человек – всю свою громадность, все свои силы – направляет исключительно на то, чтобы стать маленьким и незаметным.

О ком идёт речь?

Кто – этот яркий и сильный человек?

Да Рая же, Рая.

Сейчас я сделаю ещё одно признание. Я обязана его сделать. И мне безразлична Ваша реакция, господин ван дер Браак. Но прежде чем Вы дадите волю своей реакции (недоумения, переходящего в откровенную насмешку), примите, пожалуйста, во внимание следующее: круг моего общения составляют люди талантливые, притом настоящие профессионалы в своих сферах. Это отнюдь не „гении местных масштабов“. То есть когда я пишу о Рае, поверьте, мне есть с кем сравнивать.

Так вот: Рая была талантливей всех. Просто она была неразвита.

Да-да: я не встречала человека, одарённого природой щедрее, чем Рая.

В чём же именно проявлялись задатки её талантов? Да во всём!

Напишу сейчас только об её актёрском таланте. В России когда-то блистала феерическая личность – Фаина Раневская. На небосклоне российских звёзд, да и не только российских, – увы, невозможно обнаружить талант сходной природы, мощи, цельности, шарма.

Так принято думать.

Так думала и я.

Пока не встретила Раю.

У Раи именно такой-то талант и был. Она играла постоянно. Она играла легко, смело. Она играла свободно, даже не понимая, что играет. До замужества Рая вообще не существовала в быте, она его невольно – именно невольно – обыгрывала, яростно перепалывала своими остротами, лицедейски переиначивала. Всё её поведение, включая непредсказуемые повороты мысли, пение, речь, жесты – были мощным, сверкающим каскадом чистейшей импровизации, которую я нахожу гениальной; её комические переходы, перепады, эскапады были ошеломляющи. И вот – может быть, главное, чем обладала Рая и что встречается крайне редко даже у профессиональных актрис: она не боялась быть некрасивой.

Она не боялась быть и смешной. Она вообще ничего не боялась.

Никогда не забуду, как она, в ходе рассказа или действия, вдруг начинала с комической деловитостью наматывать белокурый локон на палец, притом держа перст возле самого своего носа, скашивая на него голубые (бесовские) глаза – и медленно, раздумчиво произнося: „Я сошла с ума… Кажется, я сошла с ума…“ – именно так, как делала это Раневская в одном из послевоенных культовых фильмов…

В этой дежурной сценке содержалась, кстати сказать, ироническая, то есть очень трезвая оценка своих действий. О, Рая отлично понимала, куда, вцепившись ей в светло-русую гриву, влечёт её, Раю, женский

рок событий – в какую душегубку заталкивает её брачный гон, – она всё понимала, но, скажите, кто и когда мог противостоять этому гону

(року)?

Представляю (точнее, даже не могу представить), с каким энтузиазмом

Вы встряхиваете сейчас головой. Вам кажется, что Вы спите – и там, во сне, читаете моё письмо. И, во что бы то ни стало, Вы пытаетесь проснуться.

Я Вас понимаю. Да и кто б Вас не понял? Получается, что Вы прожили жизнь с другим человеком. Не с тем, которого, как казалось Вам, Вы знали наизусть. Чертовщина какая-то, верно?

Это мягко говоря.

Но, господин ван дер Браак, знаете, бывают испытания и похуже.

Персонаж одного французского классика теряет жену – и, по этому поводу, соответственно, убивается. Он полагает, что не переживёт её смерти. Но вот через пару дней выясняется, что она была совсем не той, за кого он её принимал. Не той, с кем – как с примерной женой – жил много лет. Она была высокооплачиваемой куртизанкой. Муж, вдругорядь, прибит.

Но французскому классику и этого мало. Он делает так: через пару дней вдовец продаёт женины, заработанные в чужих постелях, украшения, обретает неведомое доселе материальное благополучие – и полностью утешается. Именно – утешается, вкушая закрытые для него доселе радости жизни. Хотя получается, что он сам – вовсе не тот, за кого всю жизнь себя принимал.

И вот этот, третий, самый сокрушительный, удар автор наносит не персонажу (того уже ничем не пронять), а непосредственно читателю.

Ваше положение, господин ван дер Браак, мне представляется полярно обратным. Вы считали, что живёте с тупой коровой – и вот Вам говорят: это была женщина моцартианской одарённости.

Здесь нет противоречия. Коровой она стала, так скажем, в процессе.

Да и предпосылки к тому были, прямо заявим, коровьи. То есть совсем иные, чем у Вас. Нищета, тупость и деспотизм окружения, беженство, бездомность, потерянность во вселенной вплоть до чувства абсолютного своего исчезновения – когда смотришь в зеркало, и там тебя нет, – да: потерянность во вселенной вплоть до чувства абсолютного своего исчезновения – и не только в экзистенциальном смысле, уверяю Вас! – что Вы обо всём этом знаете?

Я никогда не считала Вас интеллектуалом – несмотря на два Ваших университетских образования, множество языков и умение себя подавать

(в том числе: продавать). Я всегда видела и продолжаю видеть в Вас тривиального начётчика. Вы знаете наизусть каталоги сочинений Баха,

Генделя, Моцарта, Малера – в хронологическом, алфавитном, номерном – и прочем порядке, который только возможно изобрести для пущего комфорта консьюмериста. Вы потребляете музыку (как и остальные изделия из „мира прекрасного“) таким тщательно просчитанным образом, чтобы она доносила до Вашего оранжерейного мозга „правильную“ дозу питательных веществ, микроэлементов и витаминов, но, чтобы Вы, не дай бог, не схлопотали себе от нее какого-либо „потрясения“. А что именно могло бы в Вас быть потрясенным, господин ван дер Браак? Вы не содержите субстанции, которая изобретена природой для высоких эмоциональных потрясений; более того: Вы являете собой конструкцию с надёжной anti-shake программой, инсталлированной в Вас самим социумом.

Если Ваша ярость сейчас окажется несколько слабее любопытства, остаётся некоторая вероятность, что Вы чтение моего письма продолжите. Так вот: в сравнении с Вашей неразвитой, недостаточно образованной, но крупномасштабной от природы женой – Вы всегда казались мне бездарным недоразумением. Скучнейшим следствием мёртвой, трусливой, сугубо мозговой учёности. Или так: закономерной, немного комической, издержкой высшего образования – беспроблемного для людей, живущих в ситуации непоколебимой стабильности. Мне было мучительно наблюдать, как Раиса, эта микеланджеловская сивилла, яростно стёсывает свои могучие формы, чтобы сделаться, под стать

Вам, чистеньким, молочно-белым бильярдным шаром.

И вот какие сцены происходили между нею и мной – ещё до вступления её на скользкий путь супружеского благоденствия – до её выхода на этот гололёд, где она, собственно говоря, и сломала себе шею.

(Жалею, что этого не произошло с ней раньше, дабы она могла избежать пути закономерной и бессознательно-целенаправленной деградации.) Да: так какие же сцены происходили между мною и ею?

А такие вот: я, глядя на неё, слушая её рассказы, то и дело вскрикивала: Рая, как Вы талантливы! Как Вы баснословно талантливы!

Вам необходимо учиться!

Что она, неизменно, пропускала мимо души. Там, внутри её души, пронзая алмазными лучами околоземное пространство, обосновался

Рыцарь-на-Белом– Коне.

То есть Вы.

Тогда я увеличивала громкость: Рая!! Поверьте мне!! Я отлично знаю, что говорю!! На свете найдётся, может быть, три человека, которым я сказала такие слова!!

Ноль внимания. Мечтательная улыбка девочки-женщины. Мысли о Вас, прекрасном, занебесном женихе.

Тогда я хватала её за грудки, с силой трясла – и кричала во всю мощь: Раиса!!! Услышьте меня!!! Внемлите!!! Не губите себя!!!

Ответом мне служила её – всё нарастающая – загадочная улыбка – розово-карамельная, жемчужная, сияющая раем, – улыбка, которая в ту пору ещё не была приклеенной.

Моё письмо движется к своему крещендо. Можете не дочитывать. Мне это, собственно говоря, всё равно. А ей и подавно. Пишу сугубо для себя.

Пишу вот что: один талантливый поэт сказал о другом, умершем, чей талант был ещё больше: знаете, он был не только талантлив, он ещё отличался самыми разнообразными способностями. – Способностями? – переспросили окружающие. – Это вы так-то – про гения? Способностями

– к чему? – Ко всему, – было ответом. – К языкам, к автовождению, к музыке, к спорту…

Вот так же и я – про Раю. Она, от природы, была фантастически обучаемой. А учиться ей не довелось почти нигде. Не считая там и сям нахватанных курсов – нидерландского языка, бухгалтерского дела, чего-то ещё…

Да, кстати: помните эти курсы автовождения? Помните, как она, сдав экзамен с первого раза, что бывает уже само по себе нечасто, – как она, сдав экзамен в одиннадцать часов утра, – в час дня уже сидела за рулём Вашего голубого опеля, держа путь на другой конец Европы?

Рядом с ней, блаженно погрузившись в сладкую праздность, развалились

Вы, а на заднем сидении спокойно спал Ваш первенец, Йоост, – и Вы тоже могли спокойно спать, слушать музыку, пить пиво, читать – делать всё что угодно, потому что на этом пути к благословенному месту летних вакаций – да и на всяком ином пути – Вы имели полный набор оснований, чтобы доверить Раисе жизнь своего сына, всех последующих своих детей – и свою собственную.

Я написала, что она не боялась быть некрасивой. Из этого трудно заключить, какой же она была вообще. К внешности человека – красавца, урода ли – привыкаешь одинаково – одинаково переставая внешность замечать. И потому, для посильного приближения к истине, надлежит вспомнить самое первое впечатление.

Я увидела рослую, статную девушку. Первое, что бросилось мне в глаза, была невероятная смелость, даже лихость её голубого взгляда.

Густая, ровная грива природной блондинки, была словно обрублена у самых плеч. У неё были правильные славянские черты лица – но не холодные, а жадно ловящие любую смешинку. Эта готовность расхохотаться была её природным ароматом, тоньше и пряней эксклюзивного парфюма. Казалось, сама нежная кожа её лица благоухала взрывной готовностью к веселью, к смеху…

У неё были свежие, почти детские розовые губы – и очень выразительные руки. Когда она говорила, то обязательно помогала себе всем сразу: глазами, бровями, губами, кистями рук.

Раиса была красива.

Раиса была сокрушительно, победоносно красива.

Из „объективных недостатков внешности“ у неё были, пожалуй, несколько великоватые уши – чтобы лучше Вас слышать, господин ван дер Браак, – но эти уши она легко скрывала густыми своими волосами – того редчайшего цвета, который понимающие в этом толк галлы назвали бы blanc-Limoges.

И: конечно же, у Раисы были большие ладони. Даже слишком большие.

Как лопаты. Чтобы она могла хорошо работать. Чтобы она могла хорошо работать на Вас, господин ван дер Браак. Меня удивляет, что, обладая несметным количеством духовных талантов, Раиса большей частью работала всю свою недолгую жизнь именно руками.

Удивляет?

Она родилась в той части планеты, где тотально действовует

презумпция виновности. Само рождение на той территории является для индивида изначальным проявлением вины – перед государством, обществом, перед любым должностным лицом – и даже перед таким же

виновным, как он сам. Появление на тьму („светом“ тьма может называться только в романе Оруэлла) – так вот: появление индивида на тьму в тех обойдённых благодатью угодьях, в тех конкретных условиях истории и географии, является юридически достоверным фактом вины его, индивида, в совершении преступления – и таковым оно для индивида остаётся до конца его жизни („…а разве это жизнь?“), если индивид не может доказать обратное.

Какое дать определение этому явлению? Я считаю правомочным написать: российская презумпция виновности. Для тамошнего человека она автоматически вступает в свои неограниченные права самим фактом его рождения.Она запускает раковые метастазы во все сопредельные земли.

Но, может, точнее назвать эту презумпцию виновности – азиатская?

Трудно сказать. Ведь даже наука не ведает истинных источников той или иной заразы, а что уж говорить об источниках заразного мировоззрения. К примеру, как Вы, конечно, знаете, господин ван дер

Браак, люэс, то бишь сифилис, немцы и русские назвали „французской болезнью“, французы – „неаполитанским недугом“, греки – „сирийской заразой“ – и таким образом это отфутболивание длилось бы до бесконечности (являясь неоспоримым проявлением горячей любви друг к другу соседей по небесному телу), пока на зачёте по микробиологии в одном из мединститутов Северной Пальмиры (ну-ну!) наиболее полный, исчерпывающий ответ не дала наконец некая студентка из города

Барановичи. Студентка изрекла: Уси хворобы йдуть с западу. Так была поставлена достойная точка в вековом споре исследователей.

А с презумпцией виновности и того сложнее. Если на невинную спирохету (а спирохета, вне похабных действий человека, и впрямь невинна) – так вот: если даже на невинную, бледную спирохету валится грязная тень жульнической человечьей идеологии, если даже бледная спирохета стенает и воет под прессом этнической любви-ненависти народов, то как уж тут и заикаться-то о понятиях, с одной стороны, глобальных, а, с другой, – и вовсе отвлечённых?

Да и так ли сейчас важно, от каких именно троглодитов зародилась на землях восточных славян презумпция виновности? Важно, что Рая, в полной мере, попала под разрушительную радиацию неуважения человека к человеку, которой на упомянутых землях атмосфера заражена тотально; важно и то, что неуважение к себе она считала скорее нормой (хотя могла громогласно декларировать обратное), – важно, что ощущение невытравимой третьесортности было у Раи в крови.

Хотя сейчас важнее всего то, что она покинула нас навсегда.

Впервые я встретила её в школе иностранных языков. Мы оказались с ней в одной группе. Там было ещё около двадцати студентов.