355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мариэтта Шагинян » Кик » Текст книги (страница 7)
Кик
  • Текст добавлен: 14 октября 2016, 23:56

Текст книги "Кик"


Автор книги: Мариэтта Шагинян



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Рукопись № 4
Зио
В. Хайсаров
Профессор Казанков
ЗЕМЛЯ И ОКО
Научный фильм

УЧАСТНИКИ:

Земля в виде ландшафта.

Земля в виде геологического разреза.

Лагерь № 1 геолога-ученого.

Лагерь № 2 геолога-инженера.

Лагерь № 3 геолога-практика.

Заблудившийся вождь.

Виды, речи и схемы.

Voua avez fait de la prose sans le savoir…

Balzac. Le dputé d’Arçis [4]4
  Вы сделали хорошую прозу, сами того не зная… Бальзак. Депутат из Арси.


[Закрыть]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Стояло прекрасное солнечное утро. По небу стлались легкие перистые облака, вытянутые с востока на запад, что предвещало небольшое их сгущение к полудню и основательный туман к четырнадцати часам. Барометрическое давление, обычно довольно низкое для этой части гористой возвышенности, крайне близко расположенной к морю, сегодня еще более понизилось ввиду несомненно надвигающегося ненастья. Деревья стояли неподвижно, что объяснялось полным отсутствием ветров и даже каких-либо перемещений воздуха вдоль по всему ущелью реки. Сильно поределый буковый лес уходил высоко в небо своими мощными стволами. Несколько малорослых рододендронов наблюдалось между буками, а пониже, к воде, тихо стояли разновидности липового дерева и pintus caucasus. Десять человек местных жителей с плетенными из ивовых ветвей корзинами расположились под буками с целью сбора небольших буковых орешков, имевших применение в местных деревнях в качестве маслобойного растения, масло которого употребляется в еду, а жмыхи на прокорм свиньям. Для любознательного читателя замечу, что данное масло из буковых орешков не новость в Германии, где оно уже давно приобрело промышленное значение в качестве суррогата прованского масла, а также идя на выработку маргарина. Но вот один из сборщиков, статный крестьянин в башлыке, завязанном по-абхазски, глубоко вздохнул от усталости и вытер потный лоб. В эту самую минуту из лесу показался небольшого роста человек, с тревогой оглядывавшийся по сторонам в поисках какого-либо указания на дорогу. Этот человек заблудился и, чтоб вывести себя из досадного положения, принужден был затрачивать целый ряд усилий на блуждание с одного места на другое, тогда как при знании дороги ему, вероятно, удалось бы сделать в десять раз меньшее число шагов. Так всякое знание, читатель, укорачивает кривую человеческого усилия, что гениально сформулировал Александр Пушкин в двустишии:

 
Учись, мой сын, наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни.
 

Завидя туземцев, занятых сбором буковых орешков, незнакомец быстро подошел к ним и обратился с вопросом на русском языке, каким образом пройти в заповедник зубров, расположенный возле ледников Аманауса. Не получив ответа, он счел необходимым уточнить свой вопрос и указал правильно широту и долготу искомого места. Однако ответа не последовало. Зная природную вежливость абхазцев, незнакомец догадался, что они не понимают русского языка, и, припомнив знакомую абхазскую поговорку, приветливо произнес:

– Адàгуа iзvн фýнт адаvл адvрhòм (для глухого второй раз в барабан не бьют). – После чего повернулся и пошел дальше. Он испытывал очень сильную усталость, голод и жажду, и только разнообразие окружающей природы помогало ему до некоторой степени заглушать в себе неприятные ощущенья. А природа щедро расстилала вокруг свои дары, и мимо путника проходили, в последовательном порядке, различные виды.

(Прохождение видов целиком на усмотрение режиссера, но с оговоркой: он должен помнить, что данную местность образуют преимущественно осадочные породы, с обнажениями юрской системы. Там, где растительный покров исчезает и земля образует открытый сброс, можно глазами определить особенности почвенного покрова и характер следующих за ними слоев песчаника и сланца.)

В заключение этой части этнограф может добавить свой момент: путник видит под липой, согласно древнему обычаю абхазцев, до сих пор еще не исчезнувшему, приготовленные для путешественников в глухой местности стол, стул и разложенные на столе съестные припасы, а именно мамалыгу и крепкое вино. Обрадовавшись, он ест и пьет, но умеренно, чем и заканчивается первая часть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Солнце значительно поднялось к зениту. Перед путником внезапно появился столбик с небольшою дощечкой, на которой в виде стрелы указана тропа и русскими буквами написано, что данное направление приводит в лагерь № 1 Геологического комитета. Путник вступает на эту тропу, а читатель, точнее зритель, переносится между тем в самый лагерь, где идет повседневная научная работа. Геолог, принадлежащий к старой школе ученых, сидя в кругу своих помощников, трудолюбиво работает над тщательным составлением десятиверстного масштаба карты, занося на нее все указанные в природе горные возвышенности и точки и различною окраской обозначая геологию данного района. Здесь я должен отослать неосведомленного читателя к чрезвычайно острой полемике, разыгравшейся недавно на страницах научных журналов и газет в отношении эволюции типа геолога, происходившей на протяжении последнего десятка лет. Читатель, быть может, думает, что геолог – существо, так сказать, говоря словами немецкого философа Канта, an und für sich – «в себе и для себя»? К сожалению, должен заметить, что как объем и сфера занятий геолога, так и его методика, а следовательно и психологический тип, очень резко меняются под напором чисто внешних причин и воздействий. Было время, оно еще очень недалеко ушло от нас, когда все функции геолога заключались в составлении десятиверстки, причем сосредоточивалась эта кропотливая, но мало прогрессивная работа при отделе Региональных съемок. Представителя именно такой старой, дореволюционной геологии мы видим в вышеупомянутом лагере. Его тип – это тип несколько облагороженного чистою наукой формалиста и бюрократа. Нанеся известную точку на карту, такой геолог, очень часто не покидавший четырех стен своего кабинета и пользовавшийся многочисленными картами съемщиков, был гораздо более заинтересован в неоспоримости своей точки, нежели в открытии каких-либо новых, других точек. Война сразу покончила с этим мертвым застоем в геологии. Будучи вынуждено искать у себя в России многие минералы и вещества, до того времени получавшиеся из-за границы, царское правительство во время войны расшевелило спячку Геологического отдела и сорганизовало несколько небольших экспедиций, целью которых была разведочная работа. Мы видим, таким образом, что во время войны тип геолога-формалиста переживает некоторое изменение в сторону геолога-разведчика, и чистая наука впервые вступает в стык с промышленностью. Октябрьская революция еще сильнее подчеркивает промышленный уклон геологии, – на мой лично взгляд, нежелательно перегибая палку в противоположную сторону.

Здесь я имею в виду мнение моего уважаемого противника, профессора Пузанкова, неоднократно выражавшееся им на страницах «Экономической газеты», – по вопросу о «районировании работы геологов и специализации по ископаемым». Нет, уважаемый проф. Пузанков, нет, трижды нет, – чистая наука не должна и не может быть целиком отождествлена с промышленною разведкой! Что сказали бы в Военной академии, если б учителям стратегии было предложено стать рекогносцировщиками или разведчиками? Я считаю подобный уклон, безусловно, недопустимым! Я хотел бы, чтоб проф. Пузанков выразился яснее, кого именно подразумевал он в одной из своих статей под «земским врачом от геологии»? Прочь метафоры, уважаемый противник! Бросьте оскорбленье в лицо! Не прячьтесь за расшаркиваньем перед Советской властью, – подхалимство вместе с доносительством плохая-с, пло-хая-с, опасная-с тактика для бывшего статского советника и члена церковного попечительства, наиуважаимейший профессор Пузанков!

Я, однако, увлекся полемикой и отступил от изложения сюжета. Путник входит в лагерь № 1. Его встречают приветливо, хотя и с удивлением. Когда же он задает вопрос о том, где находится Аманаусская область, ученый-геолог рассеянно нагибается к десятиверстной карте, но в пределах начертанного им десятиверстного отрезка не значится этой области, ни дороги к ней. Пожав плечами, ученый рекомендует путнику зайти в отстоящий от него в десяти километрах следующий геологический лагерь № 2, Путник с неудовольствием отворачивается от этого гнезда формализма, и здесь обрывается вторая часть.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Лес между тем становится все реже, являя собою, безусловно, нездоровые картины бессмысленной порубки, порчи молодняка и поджога стволов, употребляемого местными крестьянами в целях легчайшего овладения деревом. Иногда через дорогу протягивается поваленный ствол белого бука (граба), каковой путник обходит, сильно прихрамывая от усталости. Наконец, вынув записную книжку и явно выйдя из себя, он начинает делать пометки и этим выдает свою принадлежность к кругу лиц, стоящих у власти. Ноги его несколько раз топают перед картинами варварства. Губы его нетерпеливо поджимаются, плечи раздраженно вздергиваются. Между тем ущелье понемногу переходит в каньон, растительный покров редеет, и режиссеру представляется богатая возможность показать на этот раз вулканические образования, – известняки, туф, мергель, в изобилии проступающие перед нашим путешественником. Лагерь № 2, в противоположность лагерю № 1, расположен в местности безлесной и мрачной. Навстречу путнику кидается сторожевая собака. Вслед за ней выходит фанатичного вида человек, односторонне образованный. Я обращаю внимание режиссера на данный тип: это крайний продукт системы районирования и специализации геологов по ископаемым. Он знает только один свой район и только одну свою область – цветные металлы. Он работает исключительно на меди, добавлю – на меди абхазской. Если вы спросите его о меди азербайджанской, он представит собой фигуру умолчания. О таковой меди он знает не более, чем о залежах на Луне. Зато в отношении абхазской он тотчас начинает просвещать путешественника, взяв его предварительно за пуговицу и говоря ему прямо в лицо. Путешественник делает несколько шагов назад, будучи совершенно не заинтересован в меди, но геолог-инженер, следуя за ним по пятам, все же продолжает говорить на излюбленную тему, пока оба они не проваливаются в небольшой шурф, где, впрочем, геолог, оправдывая поговорку о медных лбах, нисколько не будучи ушиблен, начинает доказывать ошеломленному путнику последовательное залеганье пород и толщину медной руды. Минуя тягостную сцену вылезания из шурфа, режиссер может прямо развернуть паническое бегство путешественника из лагеря № 2, в продолжение которого, в виде уступки дешевым вкусам публики, беглец даже может потерять несколько предметов из носильной одежды, в том числе один сапог.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ

Лагерь № 3 в лице своего выдающегося руководителя, геолога-практика, – не сидит на месте, а разъезжает по всем имеющимся в природе месторожденьям, готовя правительству подробнейший доклад о богатствах целого края. Мы застаем его за этой плодотворной работой на временной стоянке, где все напоминает заботливую руку человека в его вековечном стремлении к цивилизации. Над небольшим горным ручьем сидит завхоз с удочкой, ловя к обеду форель. Молодой член культкомиссии доканчивает составление минералогической и геологической коллекций, укладывая в ящик последние образцы. Два техника упаковывают теодолит, а сам геолог-практик, журя одних, подбодряя других, проницательно осматривает в последний раз местность, чтобы сделать конечные выводы. Острый взгляд его задерживается на выступах скалы, и вполуоборот к молодому помощнику он бросает ценное замечание:

– А также водится гипс, охра, пемза, инфузорная земля и минерал флоридин, имеющие некоторое промышленное значение для индустриализации страны.

Тут из лесу показывается крайне утомленный путник, растерзанный вид которого мог бы внушить подозрение в месте менее диком, нежели описуемое. Не прерывая, однако, своей речи, геолог-практик жестом руки указывает помощнику на ручей и продолжает:

– Ручей этот имеет большие данные, о которых пока следует высказаться лишь предположительно. Он течет. В его течении намечается момент уноса выветрившихся пород, и, если глаза мои не обманывают меня, среди блестков слюды и горного хрусталя данный ручей доносит к нам, в виде некоторого процента черной пыли, наличие магнитного шлиха, что, в свою очередь, говорит о…

– Продолжайте! – нетерпеливо произнес путник, присев на обломок туфогенной породы возле замолкшего геолога-практика. – Если вас пугает мой вид – вы можете оставить опасенье. Я вождь пролетариата, заблудившийся во время охоты в лесу. Мне нравится широта вашего анализа. Не можете ли вы указать мне, где и в каком направлении лежит граница Аманаусской области?

Геолог-практик, вдумчиво взглянув на гостя, достал из кармана небольшой компас и протянул его измученному человеку: «Идите на северо-восток до ближайшей деревни Псоу-Цсу. Там вас ждут лошадь и два милиционера. Вас ищут уже две недели по всей местности».

Обрадованный путник успокоился и, не имея сил тотчас продолжать путь, охотно принял предложение лагеря отобедать с ним форелью. Во время обеда, показавшегося ему вкусным и отлично приготовленным, путник слушал речи геолога, каковые, будучи представлены в образах, развертывают широкую картину ископаемых данного района. Когда наконец настал час прощанья, путник нехотя и с сожаленьем простился с гостеприимным лагерем и произнес, улыбаясь в знак того, что приобрел в дороге неожиданно новый запас знаний, – подходящую к случаю абхазскую поговорку:

– Aqynàл мбvлгоз ахфà ахащèiт (глиняный горшок покатился, да по дороге крышкою накрылся).

Конец второго эпизода.

Эпизод третий

СТЕНОГРАММА РЕЧИ, ПРОИЗНЕСЕННОЙ ** АВГУСТА 192* г. В КОМЕНДАТУРЕ АМАНАУССКОГО ИСПРАВДОМА

Садитесь, товарищи. Прежде всего я начну с извинен ья. Правда, без моего на то согласия, но отчасти, разумеется, по моей вине, вы пережили весьма неприятные Семь дней, неприятные не столько физически, сколько морально. Вас, я надеюсь, устроили в обстановке, не нанесшей никакого ущерба вашему здоровью, и, по возможности, приблизили ваш режим к санаторному. Первым и последним орудием пытки, которое вы увидели, – я, товарищи, был в соседней комнате и не мог не заметить некоторого замешательства, проявленного вами при виде этого орудия, и нерешительности, с какой вы согласились испытать его действие, – единственным, повторяю, орудием пытки были обыкновенные докторские весы, на которых вас сейчас взвесили, – каюсь, по моей вине. Из любви к точности и ради личного спокойствия я хотел убедиться, что никто из вас не потерял в весе. Надеюсь, вы не станете сердиться на это маленькое проявление внимания к вам. Вот цифры – данные санатория «Красные Скалы» за среду, то есть за два дня до ареста: профессор Казанков 62 килограмма – не совсем много для мужчины ваших лет. Товарищ Геллере, у вас вес подростка – 51,1. Поэт перегнал вас обоих. Его вес 68,8. О товарище Иваницком данных нет. Теперь потрудитесь взглянуть на эту таблицу: девять дней спустя, после ареста и заключения в исправдоме, цифры говорят следующее: вес профессора – 61,4 – убыль, которую я объясняю напряжением от несвойственной ему работы, вызвавшей значительную затрату фосфора. Ирина Геллерс – 51,9 и поэт Эль 68,9. Мы имеем, таким образом, значительную прибавку в весе у товарищ Геллере и маленькую у поэта.

Статистика, товарищи, очень молодая наука, способная в будущем заменить музыку, – не улыбайтесь! Уверяю вас, что язык ее, подобно музыкальному, умеет ставить проблемы, не прибегая к понятиям, – исключительно «точками разной высоты». Так вот, статистика показывает, что пребывание в исправдоме в общем и целом не принесло вам вреда, – и это говорит о множестве вещей, начиная с деликатной материи и кончая самым практическим: от «чистой совести», в значительной мере облегчившей для вас пребывание под арестом, вплоть до качества нашего исправдомского стола.

Но некоторая разница цифр могла бы указать физиологу и еще не одно немаловажное обстоятельство: процесс стихотворчества, по-видимому, дает несколько иную биологическую разрядку, нежели писание прозой. Элемент бóльшейзакономерности ритма (говорю большей, потому что новейшие исследователи считают художественную прозу ритмизированной речью, вы знаете это) создает, по-видимому, более благоприятную «инерцию творчества», и поэт получает более сильное наслаждение от творческого акта, теряя при этом меньше фосфора, нежели прозаик. Это, конечно, чистейшее предположенье, потому что я никогда не писал ни стихами, ни прозой и только говорил, да и то суконным языком – как вы это уже заметили, – на собраньях и митингах. Я, товарищи, по преимуществу докладчик, и, если вы согласитесь внести немножко юмора в эту нашу встречу, вы отнесетесь и к тому, что я сейчас вам скажу, как к небольшому докладу.

Итак, что же я вам сейчас собираюсь сказать? Прежде всего – вот ваши рукописи. Возвращаю их вам в совершенной сохранности. Позволяю себе надеяться, что товарищ Геллере кончит свою мелодраму, а новелла тов. Иваницкого будет дописана. В центре ваших вещей вы поставили «комиссара Львова». Канвой, по которой вышит у вас сюжет, служили события, изложенные в двух номерах «Аманаусской правды». И темою, или, как моднее выразиться, заданием, которое вы себе поставили, было, если не ошибаюсь, «написать не для цензуры».

Огорчу вас: положительно ничего нецензурного сделать вам не удалось. Даже та степень горячности, которая у поэта вылилась в неприятие советского строя, не идет дальше наивнейшей, я бы сказал, чисто профессиональной бравады, направленной на пустячки. Неужели стоит поднимать меч, чтобы обрушить его на АХР или на проволочное загражденье, которого, кстати сказать, никто никогда не протягивал и не мог в Аллалвардской пуще протягивать? У вас получилась детская вариация на тему о «перерождении власти», подправленная характерными для вашей среды симпатиями к оппозиции.

Но я заскочил вперед. Позвольте мне изложить свои впечатления в порядке последовательности: 1) герой, 2) материал, 3) задание. Товарищ Львов у поэта Эль берется в байроновском разрезе. Он очень мало русский – не в национальном, а в социально-типовом смысле, а это как раз очень характерно не для нашей эпохи, а для начала девятнадцатого века, когда отступающий перед ростом капиталистических отношений российский феодализм стал заворачиваться в тогу заимствованной у Европы романтики индивидуализма. Герой теряет живую социальную опору и становится несколько брюзгой, надклассовым холостяком, – одиночество, вызванное утратой будущего и отходом прошлого. В плане этой романтики и разрешается тайна героя. Исчезновение тов. Львова оказывается вариантом школьной темы «бегства». Львов попросту «бежит». Новейший бегун, родом из оппозиционного лагеря, – родной брат Мцыри, Чайльд-Гарольду и даже Печорину. Он, впрочем, модернизирован в силу необходимости – имеет, по-видимому, сообщников, которые облегчают ему бегство разными условными приметами, указывающими путь к турецкой границе. Эти приметы:

 
то: «бледной ленты клок убогий»,
то: «фигурный знак, носящий сходство
С чалмой на голове муллы»,—
 

должны провести романтического оппозиционера, минуя бдительное око ГПУ, сквозь чащу аллалвардских лесов к турецкому побережью – не так ли? Но чем поэт Эль мотивирует столь анархический и чудаковатый для марксиста образ действий, как бегство и последующее опрощение героя? Мотивировка, разумеется, есть и даже до крайности обобщенная. Это, видите ли, «разочарование», но разочарование особого порядка:

 
Кто жизнь по кругу обошел,
Тот обречен на повторенье…
 

Достаточно знакома нам, товарищ Эль, эта мотивировка, если не в стихах, так в прозе! Если бы отвращенье к новой орфографии не помешало вам читать газеты, вы нашли бы ее в нашей суконной прозе, выдвинувшей в качестве жупела небольшое словечко «термидор».

 
Он мог бы криком роковым
Предостеречь: мне все знакомо!
Мы начинали, как и вы…
 

Разочарованный тем, что революция – Октябрьская революция – привела его лишь к проволочному заграж-денью и выпивке под защитой «телохранителя-черкеса», – сей товарищ Львов разочаровывается уже, собственно говоря, в мировом масштабе, разочаровывается вообще, впадает, ни мало ни много, в простое дикарство:

 
Купался, пел, солил миноги
И счастлив был…
 

И все эти райские занятия рифмуют вдобавок с красноречивой позой «свесив ноги»!

Выводы я пока отложу и перейду к разбору «Львова номер два», данного Иваницким в его замечательной, отнюдь не по-газетному написанной новелле. Львов предстает перед нами на этот раз в высшей степени конкретным, лишенным всяческого байронизма и вполне русским. Он – курносый, большеголовый, настолько, что форменная фуражка не налезает ему на череп. Глаза у него внимательные, но не пристальные, не слишком задерживающиеся. Это очень хорошо отмечено. Пристально глядящие люди обычно плохо глядят, они «оставляют глаза» на объекте гляденья больше, чем следует, оставляют невидящими, переводят их на «холостой шкив», в то время как вышеотмеченный взгляд забирает впечатленье и передает его головному мозгу без задержки. Львов у Иваницкого как бы даже мало интеллигентен. Работает он в Чека. Несмотря, однако, на конкретность и явные черты трезвости, чекист Львов большой фантазер. Он увлекается рукописью сомнительного происхожденья и организует рискованнейшую экспедицию на Бу-Ульген.

Надо думать, если б Иваницкий закончил свою новеллу, тайна исчезновенья Львова расшифровалась бы следующим образом: вслед за советской экспедицией тайком продвигается вражеская, организованная шпионом Дитмаром вкупе с каким-то иностранным государством. Уже у самой цели Львов попадает в плен, но потом спасается, и таинственный металл, обладающий исключительной степенью намагниченности, достается в конце концов нам. Попутно обнаруживаются следы некогда пропавшей без вести экспедиции фон Юсса, – правильно я угадываю?

Вы дали в своей маленькой вещице нечто вроде сборного букета из прослоек эпохи военного коммунизма, – не дали только рабочего класса. Но знаете, что доказывает ваш рассказ? Он доказывает, насколько интеллигенции полезно читать Ленина, которого она не читает вовсе; он доказывает, насколько велика «обращаемость» прочитанного! Разрешите мне, товарищи, аналогию. Не все усваивается с одинаковой быстротой. Неудобоваримость обычной, как и духовной пищи, как известно, не есть положительный признак. Я бы сказал, что легкость усвоения и быстрота, с какою духовная пища вступает в кровь и становится «обращаемым» началом, есть большое качество, похвальное качество. Удивительно, до чего Ленин легко усваивается, – вы доказали это, товарищ Геллере и товарищ Иваницкий! По-видимому, вы нашли в исправдоме томики Ильича, пятнадцатый и семнадцатый [5]5
  Речь идет о первом издании.


[Закрыть]
,– не ошибся? Перелистали их, – и посмотрите, что произошло: даже прочитанная малая частица Ленина, – уже вошла в вас, уже «обратилась» настолько полно, что дала больше калорий вашим произведеньям, нежели усвоенная вами предыдущая духовная пища.

Ответьте мне честно, ну разве не оживляется сразу язык, разве не вспыхивает экран, – и с ним вместе вниманье читателя, – когда вы, Иваницкий, совершенно для себя непривычно и неожиданно, живописуете (очень непохоже в смысле историческом) сцену из партийной конференции и выступленье Ильича? Вы находите правильные слова, живые слова: «векторная величина», – это хорошо. Сразу тут у вас становится интересно читать, и, уверяю вас, не только для меня, но и для всякого другого. Хотели вы этого? Не думаю. Просто – противодействие равно действию, здесь сказалось количество выработанных от полученной духовной пищи калорий. Вам самому, признайтесь, было интересно писать про это. И я не ошибусь, если в мелодраме товарищ Геллере отмечу наиболее приятную сценку и, прошу прощенья, единственную сценку не условную и не мелодраматичную, – это сценку с учебой милиционеров и разговором «бараньей шапки»; очень хорошо взята у вас здесь проблема дружбы народов в советском освещении, просто, человечно, трогательно.

Позвольте мне и мелодраму закончить за вас: вымуштрованные под большевика черносотенцы, конечно, оскандалятся перед английской миссией; маленький, утрированный нэпман Пьер, конечно, окажется вездесущим Львовым, похожим у товарищ Геллере на героя приключенческого фильма; монахиня, она же колдунья, окажется его родною матерью, и непременно он ее узнает по «рубцу на груди», а кончится все это чем-нибудь очень эффектным, – Львов, например, узнав о заговоре, пустит ракету на правом берегу, чтоб спасти левый, а сам погибнет, или же выстрела не последует, а «баранья шапка», дождавшись с азиатским терпеньем «старшего», выйдет на авансцену и попросит у товарища Львова что-нибудь вроде оросительной канавы, – верно я говорю? Вы улыбаетесь, значит, действительно так.

Хотел бы дружески посоветовать вам и даже поэту, именно поэту, продолжать все же чтение Ленина и вне стен исправдома. Я даю в данном случае совет исключительно литературного порядка. Такого языка вы не найдете ни у кого больше. Такой насыщенности содержаньем, – я бы больше сказал, – такого перехода формы в содержанье вы тоже ни у кого не найдете.

Речь Ленина – это искусство будущего. Некоторые очень хорошие слова, рожденные нашим временем, могут вам ближе пояснить мою мысль. Например, выраженье «рабочий жест», – слышали вы его? Есть жест, который только «выражает», и есть жест, который несет работу. В обществе людей, ничего не делающих, вы можете наблюсти первый, на производстве – второй. Если, например, человек поднимает обе руки к небу, сидя при этом на кушетке, запрокинув одну ногу на другую и пожевывая кончиком губ папиросу, то можно с уверенностью сказать, что он «призывает в свидетели небеса», чтоб указать своему собеседнику или на правдивость рассказываемого, или на степень возмутительности, или, наконец, укорить его в недоверии или жестокосердии, если этот собеседник – женщина. Но когда рабочий на производстве поднимает обе руки кверху и когда при этом он стоит под люком, можно опять-таки с уверенностью сказать, что сейчас он поймает на руки какую-нибудь тяжесть и передаст ее по назначенью.

Вы чувствуете разницу? Вот, товарищи, в этом различии кроется, пожалуй, некоторая схема «истории искусства» с точки зрения формы и техники. Надо думать, в начале всяческого подлинного искусства форма бывает содержаньем, художественный жест – исключительно рабочим жестом. Но когда класс, выносивший данное искусство, вырождается, когда он утрачивает свою роль гегемона, теряет почву, когда верхушка, уже отойдя от исторически поставленной и разрешенной своим классом задачи, становится только паразитарной, – тогда искусство этой верхушки, рафинированное искусство, искусство модерн (в прошлом есть много примеров!) – это искусство начинает рождать форму отдельно от содержания, рождать жест, лишь «выражающий» нечто, но не несущий работы.

Возьмите хотя бы историю архитектуры по старым учебникам, без всякого марксистского подхода написанным. Там вы воочию убедитесь в справедливости моих слов. Архитектура имеет свою жестикуляцию, чрезвычайно показательную. Вот один ее жест – колонна. Что такое колонна? Вначале это вполне рабочий жест, колонна должна нести тяжесть, она служит подпоркой – иначе сказать, строительным элементом формы. Такова прямая роль дивных колонн Парфенона с их жизненными пропорциями, с их необыкновенной красотой, родившейся из целесообразного назначенья. Но что мы видим в дальнейшем? Колонна входит в постройку просто так, для красоты; ее начинают ставить там, где она вовсе не нужна, – эта колонна уже не несет тяжести, она только украшает. Она становится, таким образом, из строительного элемента формы декоративным элементом формы. Она, что называется, выражает мысль, «призывает небо в свидетели», но отнюдь не несет тяжесть, отнюдь не проделывает работы. Закат буржуазного класса, товарищи, повсеместно в Европе и даже у нас, поскольку мы имеем буржуазную прослойку, характерен этим стремленьем к сплошной декоративности, этим цепляньем за пустой жест, как бы его ни называли – орнаментом, символом, чистой формой, не знаю как, – отсюда родятся две таких крайности, как яростный «академизм» и вычурное «декадентство». Так вот, товарищи, круто возвращаясь к прозе Ленина, я именно хочу сказать, что она воспитывает хороший вкус «рабочего жеста» и, обладая в высокой степени инерцией большого движения мысли, входит в наше сознанье легко и, будучи легко обращаема, дает максимум зарядки художнику. Попробуйте – и вы убедитесь, что я прав.

«Героя» как будто мы разобрали, хотя и с большими отступлениями, за которые, надеюсь, вы простите меня. Сделаю еще только одно отступление и, пожалуй, самое важное. Вы вообще по старинке преувеличиваете роль и значение «героя», сила которого у нас в том, что он опирается на массы и представляет собою массы. Поэтому все вы даете вашего Львова более или менее изолированным, а потому и более или менее одиноким. А это грубо, неверно, не отражает ни в какой мере нашей действительности. Здесь, как это ни странно, наибольшим реалистом оказался именно поэт. У вас, товарищ Эль, Львов – враг, человек, оторвавшийся от партии и от народа, и он, естественно, остается в изоляции, выпадает из истории, потому что у противника своего народа иной судьбы не бывает.

Перехожу к материалу ваших произведений, взятому вами из двух газетных номеров. Здесь вот что любопытно: секрет художественного выбора. Ведь каждый из вас имел под рукой не больше и не меньше, нежели его коллега. Но результат получился далеко не однородный. Вы дали четырех разных Львовых и четыре разных обстановочных комплекса. Поэта привлекла охота в Аллалвардской пуще. Кроме нее и факта исчезновенья Львова, он ничего не взял из газет. Но даже он черпал из современности, густо черпал, при всей своей преданности девятнадцатому веку, «Делии драгой» и полотнам Ватто, от которых, к слову сказать, у него самого мало что и осталось. Позвольте обратить ваше вниманье, товарищ Эль, на измены девятнадцатому и еще более ранним векам:

 
Их уши чуткие дрожат,
Натянутые, как антенны,
Ловя сопенье медвежат,
Покашливание гиены…
 

Покашливание – это очень хорошо, богатое ритмически слово, но антенны– откуда вы их получили? И неожиданный агроном, считающий в лесу экземпляры тиса, – откуда вы его получили? И даже высмеянный вами красноармеец, настоящий кровный крестьянин, не вымуштрованный царским фельдфебелем, не получивший налета казенщины, когда под околышем лица не видно, откуда вы его получили? И этот гимн электричеству, с описанием, весьма далеким от Ватто, рытья котлована? Советская действительность вам дала все это, товарищ Эль. Хотя бы только формально, вы уже открыли свои поры, вы становитесь губчатым, вас уже пропитывает. Вас пропитывает даже больше, чем вы сами можете заметить, и мы, марксисты, чистосердечно вам благодарны за вашу поэму, потому что мы извлекаем из нее некоторое, неясное, правда, и даже как бы только «предположительное», поученье, подсказанное вам мудрым инстинктом искусства, – поученье о природе такого явления, как наша оппозиция.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю