Текст книги "Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет"

Автор книги: Мариэтта Чудакова

10. Еще немного о Югославии

Если кто-то подумал, что Егор только и делал в Югославии, что сидел над умными книжками, тот очень сильно ошибся.

Дел хватало. Он, например, всегда довольно много занимался спортом, вообще физическими упражнениями. А в Югославии тем более.

Потому что если вообще можно высказывать суждения о нации в целом (в чем автор этой книжки совсем не уверен), то про сербов (самых многочисленных тогда жителей Югославии; сегодня они населяют Сербию) можно было бы сказать: несомненно, отчаянные храбрецы; пожалуй, и забияки.

Поэтому Егор там немало качался.Позже его московский одноклассник академик Виктор Васильев вспоминал: «Он считал, что надо уметь за себя постоять и держать себя в тонусе. Он рассказывал, что когда жили в Югославии, драться случалось с местной шпаной».

Много-много лет спустя выросший Егор Гайдар вспоминал: «С отцом и мамой я проехал на машине по всей Югославии. Это была одна из красивейших стран Европы. Запомнилась поездка с Константином Симоновым и его семьей на “Стружские вечера” на озеро Охрид».

«Стружские вечера поэзии» – один из известнейших в мире поэтических фестивалей. В 1967 году там получил премию «Золотой венец» Булат Окуджава, а в 1971-м – любимый поэт Иосифа Бродского Оден. Серпантин живописнейшей горной дороги ведет к месту проведения фестиваля – городу Стругу. Прекрасные дороги, аккуратнейшие домики под черепичными кровлями, разбросанные по крутым склонам, чистенькие уютные придорожные кафе…

«…В Воеводину к старому мельнику, с которым дружил отец. Помню, мельник с достоинством, но настойчиво предлагал ему часть своей земли. Отец отказывался, мне казалось, напрасно.

Мы проехали почти по всему побережью Адриатики, которое теперь разрезано на куски. Отец был неутомим, когда сидел за рулем. Мы без труда преодолевали за день сотни километров. На ночь раскладывали палатку, иногда останавливались в гостинице, иногда у друзей.

У отца таковых много среди югославов. За эту дружбу он поплатился. Когда мы возвращались в Москву, вслед нам полетела “телега” (так тогда мы между собой назвали прямые доносы и тайные обвинительные докладные записки. – М. Ч.), где ему, как стало известно позже, инкриминировалось “слишком близкое общение с югославскими товарищами”. По тем временам это было серьезное обвинение, которое обернулось для отца большими неприятностями и инфарктом».

В 1971 году семья вернулась в Москву. Егору было 15 лет.

«Югославия мне многое дала, – говорил Гайдар в 2003 году в интервью “Газете”. – В ней был мягкий социалистический режим. Масса литературы, недоступной в Советском Союзе» – разрешено к печати многое, запрещенное советской цензурой. К тому же Югославия – страна рыночного социализма, и «рыночные реалии, навыки там были элементами каждодневной жизни, чего не было в Советском Союзе до 1991 года».

11. Гусь свинье не товарищ

Прежде чем мы окунемся в школьную жизнь Егора Гайдара, обращаюсь к тем моим самым внимательным читателям, которые сейчас недоумевают, прочитав строки воспоминаний взрослого Егора Гайдара про неприятности его отца после Югославии.

«Как это так?.. – думают они, наверно. – Если югославов в “телеге” называют товарищами,то почему же за близкое общение с ними человека доводят до инфаркта?!»

Читатели этой книжки – во всяком случае, те самые люди, ради которых она написана, – все как один родились тогда, когда советская власть уже кончилась. Понятно, что все вы не очень-то хорошо представляете себе, как именно была устроена наша страна в советское время.

Тем более что даже дома у вас нет единого мнения на этот счет: бабушка уверяет, что «при Брежневе» жилось очень хорошо, а отец молчит и только нехорошо улыбается.

Сейчас упомянем еще раз об одной лишь черте этого ушедшего времени: многие слова получили тогда иное значение, чем раньше.

Это случилось и со словом «товарищ».

До революции это слово не служило обращением. Обращались к незнакомым мужчинам по-разному: сударь, милостивый государь.Или же – господин офицер.К тем, кто на социальной лестнице стоял ниже, – уважаемый, любезный.

В качестве обращения слово «товарищ» использовали только члены различных социалистических партий.

Правда, было оно еще в ходу в студенческой среде – в значении «коллеги». Говорили так и в среде адвокатской, обширной и значимой в пореформенной (после Великой Реформы 1861 года) России. Известнейший адвокат В. Д. Спасович начинает в 1891 году речь в общем собрании Санкт-Петербургских присяжных поверенных обращением: «Господа товарищи!».

После Октябрьского переворота это двойное обращение звучит уже пародийно – и попадает под сатирическое перо Зощенко: «Эх, господа, господа, господа -товарищи!»Потому что после Октября 1917 года слово «господа» совершенно исчезло из речевого обихода русских людей (вернулось спустя 74 года – после Августа 1991, положившего конец советской власти). Если кто нечаянно обмолвливался и говорил «господа!», ему нравоучительно, нередко и с нешуточной угрозой замечали: «Господ здесь нету! Господа все в Париже!» То есть – в эмиграции; а что ты здесь делаешь – надо еще выяснить!..

В те первые революционные годы в ходу было два обращения.

Первое – «товарищ». То есть – «свой», член правящей партии большевиков или «сочувствующий» (это были вполне официальные, употреблявшиеся в анкетах определения – «член партии», «сочувствующий»).

Писатель Михаил Осоргин, насильственно отправленный советской властью за границу осенью 1922 года вместе с философами, писал об этом времени: «Кличка “товарищ”,одним ставшая ненавистной, для других звучала священно».

В книге «Мысли о России» (1924) философ (тоже высланный Лениным из России осенью 1922 года) и прекрасный литератор Федор Степун, описывая первые годы советской власти, пояснял:

«Но службы для власти всегда было мало; она требовала еще и отказа от себя и своих убеждений. Принимая в утробу своего аппарата заведомо враждебных себе людей, она с упорством, достойным лучшего применения, нарекала их “ товарищами”,требуя, чтобы они и друг друга называли этим всеобщим именем социалистического братства. Протестовать не было ни сил, ни возможности. <…> Как ни ненавидели советские служащие “товарищей”-большевиков, они мало-помалу все же сами под игом советской службы становились, в каком-то утонченнейшем стилистическом смысле, “ товарищами”. <…>Слова – страшная вещь: их можно употреблять всуе, но впустуюих употреблять нельзя. Они – живые энергии и потому неизбежно влияют на душу произносящих их людей».

В повести М. Булгакова «Роковые яйца» к профессору Персикову, открывшему красный луч,приходит участник Гражданской войны, очень деятельный и в мирной жизни Александр Семенович Рокк (его кипучая энергия при полном невежестве чуть не погубит в конце повести всю страну). Естественное для Рокка обращение к профессору действует на того, как красная тряпка.

«Пришельца профессор не столько обидел, сколько удивил.

– Извиняюсь, – начал он, – вы же, товарищ?..

– Что вы все “товарищ” да“ товарищ”…– хмуро пробубнил Персиков и смолк».

Второе обращение было – «гражданин».

Разница между обращениями «гражданин» и «товарищ» замечательно зафиксирована Николаем Островским в романе «Как закалялась сталь». Главный его герой Павел Корчагин в 1919 году ищет место в вагоне для такой же, как он, коммунистки Риты Устинович:

«–  Гражданин,забери свои мешки с прохода, здесь товарищстанет, – обратился он к тому, кого звали Мотькой…».

Эта разница в употреблении двух обращений смешно обыграна Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита»:

«– Что вы, товари… – прошептал ополоумевший администратор, сообразил тут же, что слово “товарищи” никак не подходит к бандитам, напавшим на человека в общественной уборной, прохрипел: – Гражда…»

Через шесть-семь лет слово полностью утратило романтический налет – след того времени, когда революционеров преследовали, отправляли в ссылку, когда они были друг другу подлинными товарищамипо борьбе.

Но в среде «старых» коммунистов (так называли вступивших в партию большевиков до того, как она стала правящей) оно по-прежнему в ходу. Жена поэта Мандельштама вспоминала вопросы жены давнего члена партии в 1930 году, в правительственном доме отдыха в Сухуми:

«“Где ваш товарищ?” – спрашивала она, когда я бывала одна. В первый раз я не поняла, что она говорит об О. Мандельштаме. В их кругу еще сохранялись обычаи подпольных времен, и муж в первую очередь был товарищем».

…Так в каком же смысле говорилось в 1971 году о «югославских товарищах»?

А вот в каком. Югославия занимала в «социалистическом лагере» особое положение: вела себя более или менее независимо, пыталась внедрять «рыночный социализм». Это Брежневу и его «товарищам» не нравилось. Так что товарищи-то товарищами (то есть члены компартии), но все же не совсем. И слишком дружить с ними советскому коммунисту, сотруднику главной советской газеты «Правда» не полагалось.

В 1930 году Сталин на XVI съезде ВКП(б) – будущей КПСС – говорил назидательно:

«Некоторые товарищи думают, что тракторы уже отжили свой век, что пора перейти от тракторов к электрификации сельского хозяйства. Это, конечно, фантастика. Таких товарищей надо осаживать. Наркомзем так именно и поступает с этими товарищами».

Здесь в слове «товарищи» слышится уже не дружественный, а угрожающий оттенок.

Так и с Югославией.

…Было и еще одно сугубо советское значение этого слова. Его не так-то легко описать. Пожалуй, лучше всего пояснить на примере.

Писатель-фронтовик Г. Бакланов вспоминал, как в 1985 году попал в Америку на празднование сорокалетия Победы над Германией вместе с переводчицей и еще с одним лицом, который представлялся «участником Сталинградской битвы». На деле же был он генералом КГБ, не объявлявшим своего звания. Опытному фронтовику Бакланову быстро стало ясно, что он «обслуживал» армию с тойстороны Волги – то есть с левого берега, где боев не было. Погибая на правом берегу, участники Сталинградской битвы немцев, как известно, туда не пустили. Помимо всех возможных орденов, у этого генерала еще висел на груди и американский орден.

«Американцы уважительно интересовались, за что награжден он американским орденом. И тогда он брал на ладонь висевший на колодке орден, как женщина берет на ладонь свою грудь, и говорил дословно вот что:

– Была выдвинута моя кандидатура. Товарищипосоветовались. Возражений не последовало. Товарищирешили вопрос положительно.

Я спрашивал Наташу:

– Как вы это переводите?

– Ну разве можно это перевести?

Действительно, ее перевод бывал заметно длинней, американцы выслушивали с должным вниманием и почтительно поглядывали на его седины».

Видимо, американцы в связи с каким-либо юбилеем Победы решили дать свой орден какому-либо советскому фронтовику – и обратились к нам за консультацией. Ну а консультации такого рода в Советском Союзе давали только товарищииз КГБ. Сами же эти люди предпочитали никогда не называть родную организацию – изъяснялись обиняками. Так и изъясняется у Бакланова генерал КГБ.

…Но слова родного языка – живучи. И слово «товарищ», несмотря на все злоключения советского времени, продолжает жить своей трогающей нас жизнью в прославленных стихах («Мой грустный товарищ, махая крылом…») и в давних песнях («“Товарищ, я вахты не в силах стоять”, – / Сказал кочегар кочегару…»).

Часть третья Школа и университет

…Эта детскость внешняя, она постоянно присутствовала, он постоянно радовался как ребенок, хохотал как ребенок, воспринимал все как ребенок, с широко открытыми глазами. Но с другой стороны, у меня было такое ощущение, что он настолько мудрый, настолько старше себя. В нем одновременно было что-то необыкновенно взрослое. Было впечатление, что это человек с огромным жизненным опытом – так он говорил, так он себя вел.

Из воспоминаний однокурсницы Егора Гайдара Ирины Назаровой (цит. по опубликованным главам из будущей книги К. Рогова о Гайдаре)

В среде психологов существует такая гипотетическая периодизация:

до трех лет ребенок воспринимает,

до шести – воспитывается,

от шести до двенадцати – перевоспитывается,

а от 12-ти до 21-го – 22-х уже занимается самовоспитанием…

То есть продолжает умнеть.

Если, конечно, не теряет из виду эту цель.

1. Литература в школе

 
Темно-синее утро в заиндевевшей раме
напоминает улицу с горящими фонарями,
ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
 
 
…что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
все оказалось правдой…
 

И. Бродский

Итак, Егор, проведя немало лет за границей – на Кубе и в Югославии – вернулся наконец домой.

Девятый класс он начинает уже в Москве. В 152-й школе – недалеко от так называемых аэропортовских(то есть – близ станции метро «Аэропорт») «писательских» кооперативных домов. Там среди прочих членов Союза писателей жил и Тимур Гайдар со своей семьей.

…В последней четверти в его девятый класс пришли два юноши из разогнанных (не случайно, а из-за слишком хорошего уровня преподавания: выделяться в советской стране не полагалось) московских школ. Они быстро подружились с Егором Гайдаром. О них он напишет впоследствии: «Мои ближайшие друзья – Витя Васильев и Юра Заполь. У нас тесная дружная компания. У каждого есть свои сильные стороны. Виктор, впоследствии российский математик с мировым именем, показал мне, как надо щелкать задачи математических олимпиад. Юра Заполь… тогда поражал меня способностью играть в шахматы “вслепую”».

А Виктор Васильев (сегодня – академик, президент Математического общества), в свою очередь, вспоминает: «Мы все время были вместе, говорили на одном языке, читали примерно одно и то же… Егор, конечно, гораздо больше читал – о чем бы мы ни говорили из литературы, он уже читал и имеет свое мнение. По истории, философии он очень много знал, называл какие-то имена, о которых я ничего не слышал. В то время мое гуманитарное образование было связано, конечно, с ним» (воспоминания В. Васильева в записи К. Рогова; далее – КР; наши беседы с В. Васильевым цитирую безо всяких помет. – М. Ч.).

Класс был покорен преподавателем литературы – Ириной Данииловной Икрамовой. В это время давно уже жена писателя Владимира Войновича, она сохраняла фамилию первого мужа Камиля Икрамова – литератора, после расстрела отца с 14 лет прошедшего сталинские лагеря.

«Моя любимая учительница, – напишет позже Егор Гайдар. – Скучный, казенный курс русской литературы у нее становится живым, ярким».

Она была не только хороша собой, но и удивительно женственна, естественно кокетлива. Но главное – хорошо знала и любила литературу. И хотела во что бы то ни стало не просто донести ее до своих учеников, но заворожить их ею.

Шли 70-е годы – «застой» еще не наступил, но к тому шло. После вторжения в Прагу и замораживания «пражской весны» про нашу собственную Оттепель постарались забыть.

И в то же время…

Много позже, в своей книге «Гибель империи: Уроки для современной России», Егор Гайдар напишет: «Между началом 1950-х и серединой 1980-х годов радикально изменилась информационная ситуация в стране. В 1950 г. лишь у 2 % советских граждан были радиоприемники с коротковолновым диапазоном. К 1980 г. число тех, кто имел к ним доступ, возросло до половины населения».

И сколько ни тратили власти средств на их глушение – «полностью контролируемый информационный мир к 1980-м годам уходит в прошлое». Гайдар цитирует справку КГБ в ЦК КПСС от 12 декабря 1976 года, где говорится сокрушенно «о распространенности среди молодежи интереса к зарубежному вещанию».

.. Трудно и сегодня отнестись спокойно к этому цинизму: по отечественному вещанию правдивой информации не дают – и сокрушаются, что молодежь ее ищет!..

Далее КГБ сообщает: «С большей или меньшей регулярностью радиостанции слушают 80 % студентов и около 90 % учащихся старших классов, ГПТУ (это были такие ремесленные училища, которые давали среднее специальное образование. – М. Ч.),техникумов. У большинства этих лиц слушание зарубежного радио превратилось в привычку (не реже одного-двух раз в неделю зарубежные радиопередачи слушают 32 % студентов и 59,2 % учащихся)».

.. Так велика была тяга у тогдашней молодежи к политическим новостям.

«По меньшей мере, в столичных городах, – свидетельствует Егор Гайдар, – для образованных людей незнакомство, скажем, с запрещенными публикациями А. Сахарова или А. Солженицына стало неприличным».

Но разрыв между неофициальной и официальной информацией в эти годы был особенно велик.

В школах на уроках истории не вспоминали о Гулаге, о миллионах безвинно погибших. В школьную программу не входили ни Булгаков (его включили туда только после конца советской власти, в начале 90-х), ни Платонов, ни Мандельштам. Роман «Доктор Живаго» Пастернака печатался только за границей и известен был лишь тем немногим, кто не боялся брать на ночь для чтения или даже хранить дома Тамиздат. В круг этих немногих входила семья Гайдаров.

К характеристике ситуации этих лет:в конце 70-х – начале 80-х я готовила к изданию одну из своих книг – с адресацией «Книга для учителя» – в издательстве «Просвещение». Это издательство выпускало тольколитературу для школы, включая учебники. Несколько лет шла моя изнурительная борьба с редакцией – заведующий редакцией, выпускник нашего же филфака МГУ, но уже давно принявший правила игры советской издательской жизни в ущерб целям филологии, безуспешно пытался мне втолковать: «Поймите: в книгах издательства “Просвещение” никогдане будут упоминаться(даже просто упоминаться!.. – М. Ч.)имена Булгакова, Мандельштама и Пастернака!» Руководство издательства было уверено, например, что роман «Мастер и Маргарита» находится в спецхране – то есть не выдается в библиотеках рядовым читателям! Вот в каких условиях пыталась Ирина Данииловна донести до своих учеников эти имена.

Ирина Икрамова нашла выход: стала вести факультатив по русской литературе XX века – в советское время эта литература кончалась в 1917 году, дальше шел предмет «советская литература». Творчество писателей-эмигрантов в расчет не принималось.

Их учительница изучала с ними этих писателей: Аверченко, Тэффи, поэтов Серебряного века – например, Сашу Черного. А также не включенных в курс «советской литературы» Зощенко, Андрея Платонова, Булгакова. «Давала нам представление, – говорит Виктор Васильев, – что есть писатели, кроме Горького и Фадеева».

Он рассказывал, как удивляла его ее манера читать Ахматову. Уже хорошо известные им с Егором Гайдаром стихи Анны Ахматовой звучали совсем иначе, «чем я читал про себя». Он прибавил – «без артистического завывания».

Егор находил возможность высказаться не только на факультативе, но и на уроках.

Академик Васильев пересказывает один из таких эпизодов.

Егор говорил о романе Фадеева «Разгром» – его автор хочет убедить читателя, что Мечик проявляет трусость и совершает предательство, потому что он – интеллигент. А Морозко не предает, он дает условный сигнал отряду о врагах и героически погибает, – потому что он не интеллигент…

«Но вот читаем “Сотникова” Василя Быкова, – говорил Егор, – и там все наоборот!» Возможно, в классе никто, кроме него, и не читал роман, только что, в 1970 году, напечатанный и широко обсуждавшийся в критике и в кругах людей читающих – в том числе, конечно, и среди тех, кто бывал в доме Тимура Гайдара.

Так что же именно в романе Быкова было «наоборот», над какими его страницами размышлял пятнадцатилетний Егор?

Там двое на войне: Рыбак – что называется, из простых, деревенских, – и Сотников, сын красного командира (а раньше – поручика), в котором Егор и видит что-то родственное – интеллигентское. Оказавшись в плену, перед неизбежной наутро казнью, каждый из героев думает о своем. Рыбак вспоминает, как в неполные двенадцать лет «в каком-то бездумном порыве бросился под кренящийся тяжелый воз, подставляя под его край свое еще слабое мальчишеское плечо. Тяжесть была неимоверной», но он не дал возу свалиться в овраг – с маленькой сестренкой на снопах.

«…Коля поверил, что он человек смелый. Самым важным было, конечно, не растеряться и не струсить.

И вот теперь перед ним опять тот самый обрыв.

Только здесь не растеряться мало, и никакая смелость здесь не поможет, здесь нужно что-то другое, чего ему явно недоставало».

Эта недостача обнаруживается – наутро он спасает себя от петли, согласившись быть полицаем, и помогает вешать Сотникова.

Но Сотников этого не предполагает. Он не может уснуть в том же подвале, где слышно «притихше-настороженное дыхание людей. И тогда Сотников вдруг понял, что истекает их последняя ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.

Что ж, надо было собрать в себе последние силы, чтобы с достоинством встретить смерть…Если что-либо еще и заботило его в жизни, так это последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы или случая оказавшимся теперь рядом…Теперь он чувствовал в себе новую возможность, не подвластную уже ни врагам, ни обстоятельствам и никому в мире. Он ничего не боялся, и это давало ему определенное преимущество перед другими, равно как и перед собой прежним тоже. Сотников легко и просто, как что-то элементарное и совершенно логическое в его положении, принял последнее теперь решение: взять все на себя. Завтра он скажет следователю, что ходил в разведку, имел задание, в перестрелке ранил полицая, что он – командир Красной армии и противник фашизма, пусть расстреляют его. Остальные здесь ни при чем.

По существу, он жертвовал собой ради спасения, но не менее, чем другим, это пожертвование было необходимо и ему самому. Сотников не мог согласиться с мыслью, что его смерть станет нелепой случайностью по воле этих пьяных прислужников. Как и каждая смерть в борьбе, она должна что-то утверждать, что-то отрицать и по возможности завершить то, что не успела завершить жизнь. Иначе зачем тогда жизнь? Слишком нелегко дается она человеку, чтобы беззаботно относиться к ее концу».

Вот эта «интеллигентская» способность к размышлению о смысле жизни и смерти и было тем, чего «недоставало» Рыбаку.

Друзей удивляло, сколько книг Егор проглатывал. Прочел, например, всю «Жизнь Клима Самгина», хотя по школьной программе это и не требовалось. Зато мог рассказать им, что он думал об этом знаменитом романе. А думал он, как вспоминает Виктор Васильев, вот что: Горький, как Фадеев, хотел обличить интеллигента. А его Клим – прежде всего вовсе и не интеллигент!..

Его мысль работала неустанно.

И, читая роман, он почувствовал, как Горький, всегда уважавший этот специфически российский слой интеллектуалов, стремится теперь, переламывая себя самого, принизить его – в угоду большевистскому презрению к этому слою. Ведь писатель помнил слова Ленина в одном из его писем 1919–1921 годов. В ответ на очередную попытку Горького защитить русских ученых и литераторов от репрессий Ленин написал ему: «Интеллигентики мнят себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…».

Егор привык считать интеллигентами своих родителей и их друзей. И Клим Самгин, морально уничтоженный Горьким, видимо, в этот круг никак для него не вписывался.