Текст книги "Сатирические очерки"

Автор книги: Мариано де Ларра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Между тем созываются кортесы. «Благодарение богу, – скажешь ты, – теперь есть кому разъяснить суть дела». Трон обращается с речью к кортесам, а кортесы отвечают на тронную речь. О кабинете вопроса до сих пор не ставится: происходит только обмен любезностями. Один говорит: «Ваш покорный слуга».А другой ему в ответ: «Милостивый государь».Целый месяц потратили на споры и дебаты о том, кому следует первым на свой страх и риск отпустить комплимент и должно ли было на него ответить столь же любезным комплиментом. Но, наконец, обо всем договорились и порешили на том, что обе стороны, без всякой опасности для себя, могут обменяться вышеупомянутыми любезностями.

У правительства сразу же возникают сомнения по поводу того, пользуется ли оно доверием нации, которая только что облекла его властью. Представители нации обращаются к доверенному лицу и спрашивают его (то есть доверенное лицо нации), и оно вдруг приходит к выводу, что оно вовсе не доверенное лицо, потому что избирательный закон, благодаря которому его облекли доверием, является временным и весьма несовершенным, а потому-де, мол, оно не может считаться выразителем воли всей нации. Все это верно, и представители, которые не представляют нацию, собираются теперь, опираясь на авторитет своей собственной власти (которой на самом деле у них нет), сочинить другой избирательный закон, а именно такой, который соответствовал бы волеизъявлению всей нации. Тебе следует знать, однако, что поговорка «никто не дает того, чего не имеет»явно дискредитирована представительными правительствами. Чтобы пояснить тебе это на примере, можно сказать, что делается попытка зажечь свечу от другой, незажженной. Теперь тебе ясно? Но несмотря на это, человек, поставленный нацией на пост министра, спрашивает доверенное лицо нации, имеет ли нация доверие к нему, министру. То есть я, например, твой мажордом, назначенный тобою на эту должность, спрашиваю твоего камердинера, разрешается ли мне и впредь исполнять мои мажордомские обязанности. Логично, не правда ли? Зачем же доводить дела до конца, когда можно выполнить их наполовину: такая постановка вопроса сулит массу преимуществ. Да, такова судьба народа, который стремится получить то, что не дают, но берут сами. Ведь тот, кто дает, действует естественно в рамках законности, а законность – враг всяких нововведений.

К счастью, доверенное лицо, вместо того чтобы сказать «нет», ответило «да», и правительство получило «вотум доверия». [418]418
  Правительство Мендисабаля под названием «вотум доверия» представило кортесам закон, предоставлявший неограниченные полномочия правительству. 16 января 1836 г. этот закон был одобрен Палатой представителей.


[Закрыть]Мимоходом были затронуты и другие общественные вопросы: так, например, мы стали называть национальной гвардиейто, что в прошлом году весьма небезопасно было называть этим именем. В общем, как я сказал уже, ткем и распускаем.В течение нескольких месяцев мы только и делали, что заменяли новые названия старыми, то есть распускали сотканное. Так, министерство общественных работ стало называться министерством внутренних дел, а затем министерством управления, субделегаты превратились в гражданских губернаторов. Скоро у нас появятся политические руководители, а вместо парламента – совещательные кортесы, которые превратятся затем в учредительные и в конституционные.

За несколько месяцев слова национальная гвардияпотеряли весь яд, которым они были проникнуты. Все ядовитое теперь из них выжато. Этим они очень напоминают вино. Будучи молодым и свежим, оно небезопасно для здоровья, но стоит разлить его по бутылкам и выдержать, как оно приобретает отличные качества. Напротив, слова городская милицияпотеряли свою силу, испортились. Так же как вино: если его не закупорить, оно киснет и теряет крепость.

После того как на этом отрезке пути мы вернулись к исходным позициям, мы обращаемся вновь к избирательному закону. Не знаю, с чем его сравнить, ибо, по чести, не знаю, на что он похож. Прежде всего министр, тронутый благородным поведением парламента, который только что оказал ему доверие, не хочет оставаться в долгу и доверчиво направляет в парламент три проекта сразу – свой собственный, а также проекты, выработанные большинством и меньшинством комиссии, заявив при этом, что рассмотрение их не подлежит компетенции кабинета и что он приемлет все, что будет предложено парламентом. Доверие за доверие! Все принимается целиком. Это величайшая победа, которая очень напоминает нам совсем недавнюю [419]419
  Видимо, Ларра имеет в виду военные операции генерала Саарсфильда в ноябре 1833 г. в баскских провинциях.


[Закрыть]– не буду уточнять, какую именно, – но которая стала основой всего. «Так что ж из этого? – говорит оппозиция. – Посмотрим каковы будут отдельные параграфы». Что касается целого, то с ним все согласны, несогласны только с частями, которые составляют это целое. А в остальном? Остальное пустяки! Общий заголовок, дата, исходные данные – с этим все обстоит благополучно. Иными словами: «Я дарю тебе готовый плащ, но предупреждаю, береги материю, смотри, не испорти капюшон, воротник и весь покрой. Ну, а теперь надевай как умеешь. Я ведь как-никак дарю тебе плащ».

Изложить тебе, дорогой друг, весь ход дискуссии – это выше моих сил. Я не могу также сказать тебе, кто был виноват и кто по недостатку опыта позволил противнику занять более выгодную позицию. Поэтому советую тебе самому ознакомиться с отчетами о заседаниях кортесов. Прочти их от начала до конца. Если тебе удастся ясно понять суть дела, то поздравь себя по этому поводу и можешь считать, что ты необыкновенно талантливый человек. Теперь я скажу, что мне удалось уразуметь из всего этого, и ты поймешь, что меня нельзя назвать удачливым человеком. Я всегда так думал, но никогда не предполагал, что и при вспышках фейерверка буду чувствовать себя как в потемках. Я всегда рассуждал так: для того чтобы понять что-нибудь, достаточно не быть дураком, и уж, конечно, тот, кто поясняет, должен быть сведущим человеком. Ничего подобного. Вот и суди теперь, умен или глуп бедняга Фигаро, если ему всего-навсего удалось понять, что прямые выборы являются самыми либеральными; что наше правительство является либеральным и всегда желало того же самого, чего желал парламент, всегда, когда парламент не желал ничего такого, чего не желало бы правительство; что имелась некая комиссия и два проекта, составленные ею, и что министр всегда желал того же, чего желала комиссия, которая стремилась к двум разным целям, и что парламент относился недоброжелательно и к министру и к комиссии. Что парламентская оппозиция состояла из ретроградов, которые ратовали за прогресс, и что она выступала за прямые выборы, поскольку это были самые что ни на есть либеральные выборы, хотя сами оппозиционеры были менее всего либеральными. Что министр, исполнявший свои министерские обязанности, и комиссия, отправлявшая свои, – сторонники прогресса, которые ратовали за регресс и выступали за многостепенные выборы, поскольку они были менее всего либеральными, тогда как сами они были самые что ни на есть либералы. Я видел, что самые что ни на есть либералы хотели, чтобы выборы происходили по провинциям, а менее всего либеральные настаивали на выборах по округам. Я знаю также, что у нас в Испании пятьдесят с лишним провинций и двести с лишним округов, что провинции более либеральны, несмотря на то, что самыми либеральными у нас являются именно округа и т. д. и т. п. Я понял, наконец, что и я ничего не понимаю, и они друг друга не понимают, и что нам никогда не понять друг друга.

Ты понял меня, Андрес? Ну вот и хорошо. Теперь поведаю тебе, с какими результатами прошло в один прекрасный день голосование: десять человек воздержались от голосования, что делает им честь. Они понимали, видимо, не больше моего. Проект был отвергнут пятью голосами: это были пять ран на распятом теле; естественно, что, в частности, встал вопрос о судьбе кабинета, хотя в целом вопрос свелся к тому, что его просто спустили вниз по лестнице.

В связи с этим и для того, чтобы мы могли договориться, было принято решение заставить замолчать парламент или сделать вид, будто никто не слышит, что он говорит, и вот результат: 27 января мы уже не понимали, что собою представляет парламент и что значит избирательный закон. [420]420
  27 января королевским декретом кортесы были распущены.


[Закрыть]Редко бывает, чтобы нация желала своей собственной гибели, а вышло так, что народ первым благословил правительство за то, что оно пустило его по миру. Некоторые считают, что все произошедшее в порядке вещей. Вот какие тут нелепости!

И действительно, трон, используя прерогативы своей власти, заявил во всеуслышание на чистом испанском языке то же самое, что сказал в свое время мой тезка: «Buona sera, don Basilio, presto andate a riposar».

И сейчас уже господа депутаты должны будут отправиться в путь-дорогу, чтобы разъяснить своим избирателям смысл и букву избирательного закона, и таким образом одним удастся разъяснить закон, а другим понять и осмыслить его.

Но на следующий день, дорогой друг, когда мы, сторонники правительства, ждали, что оно совершит государственный перевороти заменит один временный закон, приложенный к Статуту, точно таким же другим временным законом, который содержал бы в себе примерно тот же смысл, какой заключен в поговорке: «Я королей не свергаю, я их и не назначаю», и не был бы основным законом, а министр был бы точно таким же, каким был творец Статута, вдруг появился экстренный выпуск «Газеты», в котором сообщалось, что новые кортесы соберутся 22 марта и что они не будут ни совещательными,ни учредительными.В двухмесячный срок эти новые кортесы должны будут свершить то, что старые кортесы должны были бы сделать два месяца тому назад.

Уразумел, в чем дело? Когда министру попалась на глаза статья, из-за которой разгорелся сыр-бор, он сказал следующее: «Не смейте трогать статью; если выборы будут проходить не по провинциям, мне потребуется еще два месяца, и я не выполню обещания. А ведь я очень спешу».

А кортесы ответствовали: «Долой статью!»

Естественно думать, что министр, выпутываясь из затруднительного положения, скажет: «Хотя вы мне и не даете двух месяцев, я все же сумею выгадать время для ускорения дела». Так нет же. Вместо этого он заявляет:

«Вот уже два месяца, как вы мне мешаете, и поэтому я вас распускаю. Тем временем я погляжу, не помогут ли мне новые кортесы, которые соберутся через два месяца».

Но в таком случае стоило ли распускать кортесы? Может быть, все-таки лучше было потерпеть два месяца. Ведь речь шла только о двух месяцах, не больше. А если новые кортесы начнут все с начала, значит, вместо двух месяцев пройдет четыре…

Таким образом, мне стало ясно одно, а именно: 22 марта в Мадриде соберутся кортесы нового созыва, одна из палат будет состоять из депутатов, избранных муниципалитетами и самыми состоятельными налогоплательщиками; для избрания в эту палату необходимо обладать по крайней мере двенадцатью тысячами реалов ренты, тридцатилетним возрастом и, согласно Статуту, быть уроженцем или коренным жителем провинции. Я знаю, что эти вновь избранные кортесы заслушают еще одну тронную речь и, в свою очередь, ответят на нее, снова будет представлен избирательный закон, для чего нужно составить новый проект, так как существующий ныне, то есть тот, по которому будут избраны те, кто призван разработать новый, никуда не годится. К тому времени мы, вероятно, уже научимся понимать друг друга, ибо похоже, что Таррагона, Гранада и Астурия не будут переизбирать всех своих управителей. После этого будет обсужден проект закона о свободе печати, проект закона об ответственности правительства и прочие важные вещи, которые требуются в интересах общественного блага.Я знаю, что к тому времени с мятежом будет покончено, поскольку пройдет уже шесть обещанных месяцев, в противном случае будет покончено с самим правительством, ибо, не выполнив долга, оно неизбежно падет. Все это займет весну и лето, а к осени вступит в действие новый избирательный закон. Задолго до наступления дня страшного суда мы увидим еще совещательные кортесы,которые разродятся кортесами учредительными.Я знаю, что… в общем когда-нибудь наступит конец света, если верить священному писанию. В нем, между прочим, сказано, что господь наш Иисус Христос снизойдет для свершения суда над живыми и мертвыми. Мертвых мы оставим в покое, но если бы бог дал мне право судить живых, уж я бы их засудил!

Так вот, друг мой, раскрывая секреты правительства, мы тем самым раскрыли секреты оппозиции и объяснили то ненормальное положение, при котором люди, менее всего либеральные, стали пользоваться наиболее либеральными средствами, весьма удобными для всякого рода проволочек, не говоря уже о необходимости обходных маневров, на которые нас толкают их превосходительства. Так пусть же их превосходительства спокойно почивают, и пожелаем им, кстати и всем сразу, спокойной ночи.

В заключение хочу сообщить тебе, что ночи у нас действительно добрые и спокойные; никто не подает признаков жизни: ни министры, ни депутаты (господа гранды умолкли все как один, будто их ничего не касается; да и раньше они говорили но больше, чем теперь).

Военный министр чувствует себя как рыба в воде; на днях подыскивали кандидатуру либо на пост министра иностранных дел, либо на пост министра финансов, боюсь сказать точно, и не знаю, куда определят кандидата. Что касается морского министерства, то ты, очевидно, слышал, что речь шла о назначении сеньора Гальяно, ибо он прекрасный оратор. Однако, поскольку господин министр перестал говорить, я сомневаюсь, чтобы очень настаивали на этой кандидатуре. Его превосходительству остается только взывать к волнам, к которым он и обратится со знаменитым Вергилиевым quos ego.Я слишком уважаю его, чтобы желать ему сделаться министром. Во всяком случае не следует удивляться тому, что министр подыскивается для морского флота, а флот для министра.

Некоторые высказывали мнение о необходимости обновить министерство внутренних дел. Я очень этого боюсь. И действительно, если каждый новый министр будет тянуть за собой новых людей и устанавливать в этом благословенном ведомстве, которое всегда отличалось беспорядками, новые порядки, то ничего нового в этом не будет.

Итак, храни тайну, тайна прежде всего, дабы со мной не случилось никакой неприятности, если я буду продолжать писать тебе в том же духе. А пока прими пожелания спокойной ночиот твоего друга

Фигаро.

Литература
Беглый обзор истории и характера нашей литературы. Ее нынешнее состояние. Ее будущее. Наши взгляды [421]421
  Статья Ларры, представляющая собой изложение основных принципов его эстетики и общую оценку истории испанской литературы и ее современного состояния, была напечатана в газете «Испанец» 18 января 1836 г.


[Закрыть]

Политика – центральная тема, поглощающая и заполняющая в наши дни все место, предоставляемое страницами газет любознательности публики, – мешала нам до сих пор выделить литературе в нашей газете место, принадлежащее ей по праву. Мы не забыли, однако, что литература является выражением и подлинным термометром культурного уровня народа, мы не относимся также к числу людей, полагающих заодно с иностранцами, что по окончании нашего золотого века в Испании исчезла любовь к изящной словесности. Нет, мы думаем, что и в пору своего расцвета наша литература носила специфический характер, которому предстояло либо измениться с течением времени, либо вынести самому себе смертный приговор при нежелании считаться с новшествами и тем философским духом, который стал обозначаться на европейском горизонте. Насыщенная ориентализмом, переданным нам арабами, пронизанная религиозной метафизикой, литература наша – и это можно сказать с уверенностью – была скорее блестящей, чем основательной, скорее поэтической, чем конкретной. В ту пору, когда писатели наши могли делать только одно: неизменно вращаться в пределах одного и того же тесного круга, когда самый язык наш не успел еще сформироваться и сложиться, в мире появилась одна идея, религиозная в своей основе и политическая по последствиям; идея эта, пробудившая у других народов дух исследования, преследовалась и подавлялась в Испании и явилась для нас тем пес plus ultra, [422]422
  Ничего нет за их пределами (лат.).


[Закрыть]который обрек нас на застойное существование. Реформация открыла новые пути перед народами Германии и Англии, принявшими ее с упованием; если она и не восторжествовала во Франции, то все же обладала там достаточным влиянием для того, чтобы смягчить и уморить порывы слепого фанатизма. Люди, осмелившиеся открыто бороться с нею, не решились, однако, дать полную волю религиозной реакции, явно опасаясь, что пресечение религиозной созерцательности заставило бы народы, уже умудренные примером, устремиться по новой тропе, открывшейся перед ними. Отсюда – терпимость, к которой вынуждены были прибегнуть законодатели как в религии, так и в политике; она-то и подготовила во Франции век писателей-философов, взрастивших в умах первые побеги революции, неизбежно ставшей кровавой, поскольку ее утверждали не убеждением, а насилием. Испания оказалась дальше других от очага новых идей; идеи, уже давно устаревшие в других странах, были для нее идеями новыми, ибо, совсем недавно освободившись от долгого мусульманского ига, она все еще видела в католицизме спасший ее палладиум.Кроме того, семь столетий войн и религиозных раздоров сделали ее чрезмерно фанатичной: удивительно ли после этого, что реформаторский пыл едва задел ее граждан, гораздо более занятых своими внутренними распрями, чем участием в общем движении, от которого с давних пор ее отделили чисто местные интересы. Наоборот, она стала убежищем для потерпевших крушение в других краях; сюда устремились воздвигать крепости против вторжения реформации люди, у которых реформация выбила из рук оружие на их родине, и религиозные преследования, приправленные колонизаторским и апостолическим рвением, толкавшим нас к открытию новых миров, дабы препоручить их небу, удушили на долгое время всякую надежду на прогресс. Мы смогли даже подыскать для себя кое-какое оправдание. Слава, поэзия наций-завоевательниц, делала для нас более легкими цепи, которые мы наложили на множество покоренных народов и которые превращались для нас в золотые силою завоеванного нами драгоценного металла. Стоит ли удивляться, что старая Испания променяла свою внутреннюю свободу на владычество за рубежами, если в самое недавнее время мы могли видеть великую нацию, почитавшую себя куда более передовой, нацию, которая, казалось бы, стряхнула с себя навеки всякую тиранию ценою кровопролитнейшей революции, если мы, повторю еще раз, видели, как она возложила венец на нового тирана, а ему, для того чтобы одной рукой надеть на себя императорскую корону, стоило только протянуть другую и предложить самым неистовым из республиканцев недолговечные лавры и мишуру кратковременных завоеваний. [423]423
  Ларра имеет в виду Францию.


[Закрыть]

В Испании местные причины прервали интеллектуальный прогресс и тем самым неизбежно задержали ее литературное развитие. Смерть национальных свобод, получивших губительный удар в пору крушения комунеросов, к тирании религиознойприбавила тиранию политическую,и если мы на протяжении века сохраняли все же свое литературное первенство, то это явилось естественным результатом полученного ранее толчка, а самая литература наша не приобрела строго познавательного и философского характера, иначе говоря не стала полезнойи прогрессивной.Отданная во власть воображения, она широко открыла двери поэтам, но не прозаикам, так что даже в пределах золотого века мы могли бы назвать лишь крайне ограниченное число писателей мыслящих.

Если бы мы, опустив писания мистические, богословские и затейливые морально-метафизические трактаты (из каковых у нас составилась бы «Древняя библиотека», к несчастью, куда более полная, чем во всякой другой литературе), пожелали бы поискать прозаиков, нам пришлось бы забраться в область истории. Солис, Мариана и некоторые другие действительно сумели прославить музу Тацита и Светония. [424]424
  Солис-и-Ривадснейра, Антонио де (1610–1686) – испанский историк и поэт, автор «Истории завоевания Мексики» (1684); о Марианесм. примечания ко «Второму письму Андресу от того же бакалавра»; Тацит,Публий Корнелий (ок. 55 – ок. 120), Светоний,Гай-Транквилл (ок. 69 – ок. 141) – римские историки.


[Закрыть]Хотя все же необходимо признать, что и эти писатели выказали себя скорее светилами в области языка, чем истолкователями событий своего времени: следуя народным преданиям, сами они не сделали ни шага вперед, рассматривая сказки и легендарные поверья, как реальные политические силы; они гораздо больше стремились выказать свои дарования в области изящного стиля, чем обнаружить движущие силы событий, о которых им надлежало повествовать. Сочинения их больше похожи на сборники разрозненных отрывков и материалов, на собрание речей, которые, очевидно, когда-то произносились публично, чем на научную историю. Вследствие неумения делать различие между хроникой и историей, между историей и романом, они сумели заполнить много томов, не написав, однако, ни одной книги.

Роман, порождение голой фантазии, оказался полнее представленным в нашей литературе и к тому же в такое время, когда этот жанр оставался еще неведомым для всей остальной Европы: ведь даже рыцарские романы – и те впервые зародились на Пиренейском полуострове. В этой области мы можем назвать отличных, хотя и немногочисленных писателей. «Хитроумного идальго», этого предельного достижения человеческого гения, было бы достаточно для увенчания нас лаврами, даже если бы у нас не было других, присужденных за весьма значительные, хотя и не столь исключительные заслуги. Впрочем, эпоха романа длилась недолго, и после Кеведо проза была снова предана забвению, из которого временно извлекла ее кучка избранников, словно затем, чтобы дать литературному миру образчик того, что возможно было совершить в этом жанре языку и гению испанского народа.

Вскоре после этого литература нашла себе пристанище в театре, но не для того, конечно, чтобы провозгласить идеи прогресса: она едва сумела устоять на ногах и кончила тем, что выродилась.

В конце минувшего века снова блеснула было искра надежды, некоторая видимость возрождения, которое, возможно, было бы доведено до конца, если бы политические волнения не заставили растоптать семя, брошенное еще в счастливые годы правления Карла III. [425]425
  Карл IIIправил Испанией с 1759 по 1788 г.; в это время в стране наметился некоторый подъем в экономике и культуре, были осуществлены некоторые реформы, направленные на смягчение феодальных отношений.


[Закрыть]Поскольку толчок был дан, то кое-какие последствия естественно вытекли из этой причины. Длительный мир, установившийся в Европе, оцепенение и рабство, охватившие народы, сделали тиранов менее пугливыми, и хотя наиболее прозорливые из них уже чуяли глухой шум, предвещавший бурю, но само собою понятно, что взрыв должен был произойти не в Испании. Умонастроения у нас были таковы, что когда, наконец, взрыв произошел, [426]426
  Имеется в виду французская буржуазная революция XVIII в.


[Закрыть]испанское правительство не проявило никаких признаков страха перед революционной заразой. Напротив, оно само явилось одним из источников распространения новых идей, поддержав восстание первых американских колоний, [427]427
  Испания, стремясь ослабить Англию, оказала поддержку североамериканским колониям Англии во время их войны за независимость (1775–1783 гг.), завершившейся образованием Соединенных Штатов Америки.


[Закрыть]отложившихся от метрополии. Одним словом, в конце прошлого века в Испании появилась молодежь менее апатичная и более склонная к наукам, чем это наблюдалось в предыдущие поколения, но молодежь эта, обратив свои взоры назад в поисках образцов и учителей среди своих предшественников, увидела один лишь зияющий пробел; отчаявшись связать воедино оборванную нить и продолжать движение, замершее два века тому назад, она не придумала ничего лучшего, как перепрыгнуть через пустоту, не заполняя ее, и примкнуть к движению соседней страны, усвоив ее идеи в том виде, в каком она их узнала. И тогда случилось нечто весьма редкое в истории народов: мы вдруг оказались в конце пути, не проделав его с самого начала.

Айала, Лусан, Уэрта, Моратин-отец, Мелендес Вальдес, Ховельянос, Сьенфуэгос [428]428
  Айала,Игнасио Лопес – поэт и драматург конца XVIII в.; Лусан,Игнасио де (1702–1754) – автор знаменитой в XVIII в. «Поэтики»; Уэрта,Висенте-Гарсиа де ла (1734–1787) – лирический поэт и драматург; Моратин-отец,Николас-Фернандес, де (1737–1780) – автор нескольких трагедий и эпических поэм; Мелендес Вальдес,Хуан (1754–1817) – один из крупнейших испанских лирических поэтов XVIII в.; Ховельянос,Гаспар-Мельчор де (1744–1810) – поэт, ученый-просветитель и государственный деятель, о котором К. Маркс писал, что «…даже в лучшие годы своей жизни он не был человеком настоящего революционного действия, а скорее благонамеренным реформатором, слишком разборчивым в своих средствах и потому не способным доводить дело до конца» (Соч., т. X, стр. 733.); Сьенфуэгос,Никасио-Альварес де (1764–1809) – лирический поэт.


[Закрыть]и другие несомненно восстановили изящную литературу, но как? Они ввели в наш XVIII век французские вкусы, подобно тому как в XVI веке у нас некоторыми вводились вкусы итальянские. Они стали подражателями, по большей части даже не подозревая этого, очень часто против этого восставая. Дух анализа (прибавим, кстати, разъедающего), дух французской философии оказали несомненное влияние на наше литературное возрождение. Его деятели, считавшие себя во всяком случае вполне самостоятельными, пожелали спасти из нашего стародавнего крушения его стилистику;иными словами, усваивая французские идеи XVIII века, они стремились выразить их на языке нашего XVI века. Став пуристами, они возомнили себя самобытными. И вот мы обнаружили в поэзии сохранение поэтики доброго старого времени: нам казалось, что мы снова слушаем лиру Эрреры и Риохи; [429]429
  Фернандо де Эррера(ок. 1534–1597) – крупнейший испанский лирический поэт XVI в.; Франсиско до Риоха-и-Родригес (1583–1659) – лирический поэт.


[Закрыть]в прозе же провозгласили преступлением всякое нововведение в язык Сервантеса. Ириарте, Кадальсо [430]430
  Ириарте,Томас, де (1750–1791) – автор «Литературных басен» (1786); Кадальсо,Хосе (1741–1782) – испанский прозаик и поэт, прославившийся своими прозаическими «Марокканскими письмами» и поэтической сатирой «Мнимые эрудиты».


[Закрыть]и другие решительно объявили себя пуристами, преследуя всякое новшество стрелами сатиры, в то время как Мелендес, Ховельянос, Уэрта и Моратин отстаивали ту же точку зрения примером своего творчества.

Здесь вполне уместно сделать одно замечание, в данном случае весьма существенное. Выше нами было сказано, что литература является выражением национального прогресса и что слово – устное или письменное – не что иное, как отображение идей, иначе говоря того же самого прогресса. А поэтому идти вперед в области идеологии, метафизики, точных и естественных наук и политики, обогащать старые идеи новыми, старинные установки – сегодняшними, древние аналогии – современными и при этом настаивать на неподвижности языка, который обязан стать выразителем всего этого прогресса – это значит окончательно потерять голову, да простят нам господа пуристы. Не буду углубляться далее в этот предмет, но мне очень бы хотелось взглянуть на самого Сервантеса, которому поручили бы в наши дни написать газетную статью о прямых выборах, ответственности министерства, о кредитеили игре на бирже,и затем посмотреть, каким языком он бы ее написал. И пусть нас не уверяют, будто высокий гений никогда бы не снизошел до мелочей подобного рода, поскольку к таким мелочам сводится наша современная жизнь, подобно тому как в былые дни она сводилась к комедиям плаща и шпаги. И Сервантес, писавший из-за денег эти комедии в пору, когда писались одни только комедии плаща и шпаги, несомненно стал бы из-за денег писать газетные статьи в наши дни, когда ничего, кроме газетных статей, не пишут. Самое большее, чего могли бы потребовать пуристы – это уважения, учета и следования, в пределах возможного, строю, происхождению, источникам и правилам языка при усвоении новых слов, оборотов и конструкций.

Однако истины эти были непонятны отцам нашего литературного возрождения: им хотелось бы усвоить непривычные чужеземные идеи и облечь их в слова собственного языка, но язык этот, не в пример рубашке Христовой, не удлинялся с годами и заодно с прогрессом, который ему надлежало отображать; язык этот, исключительно богатый для былых времен, оказался бедным для передачи новых потребностей; одним словом, кафтан оказался куцым для той особы, на которую его хотели надеть. Пожалуй, это явилось одним из препятствий, помешавших нашим писателям вникнуть поглубже в дух века. Доказательством этого могло бы послужить обвинение, выдвинутое против Сьенфуэгоса в недостаточном уважении к языку. А чему собственно удивляться, если Сьенфуэгос оказался у нас первым поэтом-философом, первым, кому пришлось бороться со своим орудием, которое он тысячи раз ломал в припадках бессилия и гнева? Если доводы наши оказались бы неубедительными, то вполне убедительным является пример тех самых народов, которым мы были вынуждены подражать. В то время как наш язык пребывал в неподвижности, они обогатили свой язык словами самого разнообразного происхождения. Они не спрашивали у слова, которое собирались включить: «Откуда ты?», а лишь справлялись: «На что ты годно?». Следовало бы понять при этом, что останавливаться в то время, как другие идут, значит не просто стоять на месте, а отстать, потерять пространство.

Наряду с этой причиной, создавшей немало препятствий нашему движению вперед, существовала еще и другая: дело в том, что число лиц, усвоивших себе французские вкусы и вводивших у нас новую литературу, было крайне ограничено: то была кучка разведчиков, выделившихся из массы совсем еще косной как в литературе, так и в политике. Мы никоим образом не отказываем им в благодарности, принадлежащей им по праву; нам хотелось бы только открыть более широкие перспективы нашей молодой Испании; мы хотели бы только, чтобы она в свое время была в состоянии занять свое собственное, завоеванное национальное местов европейской литературе.

Мы отнюдь не имеем в виду в своем беглом очерке углубляться в анализ дарований писателей предшествовавшего нам поколения; это было бы затруднительно, бесполезно для нашего замысла и, быть может, не очень лестно для тех из них, кто еще продолжает жить в наши дни. После того как иные имена, любезные музам, сумели если не возвысить испанскую, то во всяком случае ввести у нас литературу французскую, после того как они подчинили нас игу литературных законодателей пышного и размеренного века Людовика XIV, политические треволнения прервали начавшийся было перелом, который мы, за неимением лучшего, назвали бы положительным.

С тех пор вплоть до настоящего времени протекло немало лет, а мы были не в состоянии разобраться даже в положении вещей и не знали, будем ли мы иметь, наконец, свою собственную литературу или же попрежнему останемся привеском французской классической литературы прошлого века. Почти в таком же состоянии находимся мы и теперь: как в поэзии, так и в прозе мы готовы принять все, поскольку сами не имеем ничего. В наше время множество молодежи жадно устремляется к источникам знания. И в какую именно пору? В пору, когда умственный прогресс, сбрасывая повсюду цепи былого, расшатывая одряхлевшие традиции и ниспровергая идолов, провозглашает миру свободу морали, а заодно и свободу плоти, поскольку ни одна из них не может существовать без другой.

Литература должна отозваться на эту неслыханную революцию, на этот безмерный прогресс. В политике человек усматривает не что иное, как праваи интересы,иначе говоря истины.Равным образом и в литературе он может искать только истины.И пусть не говорят, что устремления и дух нашего века, то есть дух конкретного анализа, несут будто бы в самих себе смерть для литературы. Это не так! Ибо страсти человеческие на веки вечные останутся истиной,да и само воображение, разве оно тоже не прекраснейшая из истин?

Если испанская литература эпохи золотого века была более блестящей, чем основательной, если впоследствии она погибла от рук религиозной нетерпимости и тиранической политики, если она смогла снова ожить только благодаря французским помочам и если бедствия родины прервали этот полученный со стороны импульс, будем надеяться, что в скором времени мы сможем заложить фундамент новой литературы,отражающей то новое общество, которое мы сами составляем, литературы истины, подобно тому как и в основе нашего общества тоже есть истина; не знающей других правил, кроме самой же истины,других учителей, кроме природы,такой же юной,как и та Испания, которую мы представляем.

Свободав литературе, как и в искусстве, в промышленности, торговле и совести. Вот девиз эпохи и наш собственный девиз; вот мера, которой мы будем мерить; и в наших литературных приговорах мы будем спрашивать у книги: ты нас чему-нибудь учишь? ты отражаешь для нас прогресс человечества? ты нам полезна? – В таком случае ты хороша.Мы не признаем роли наставника ни за одной литературой Европы и меньше всего за одним каким-нибудь человеком или эпохой, поскольку вкус есть нечто относительное: мы не признаем исключительных совершенств за одной какой-нибудь школой, потому что школ абсолютно плохих не бывает. Не следует думать, будто мы ставим перед своими возможными последователями задачу совершенно нетрудную. О нет! Мы потребуем от них образования, потребуем знания человека: им нельзя будет, подобно классику, открыть Горация или Буало и поносить Лопе де Вега и Шекспира; нельзя будет, подобно романтику, стать под знамена Виктора Гюго и отмежеваться от Мольера и Моратина. Ни в коем случае! В нашей библиотеке Ариосто будет стоять рядом с Вергилием, Расин рядом с Кальдероном, Мольер рядом с Лопе; одним словом, будут уравнены в правах Шекспир, Шиллер, Гете, Байрон, Виктор Гюго и Корнелъ, Вольтер, Шатобриан и Ламартин.