Текст книги "Сатирические очерки"

Автор книги: Мариано де Ларра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Пусть теперь беспристрастный читатель судит, насколько чудовищен был тот удар, который лишает меня силы духа и не дает мне возможности останавливаться дольше на этих печальных размышлениях. Нет, мое молчание будет красноречивее самых горьких стенаний.

Я всякий раз буду вспоминать тебя, мой дорогой и несчастный бакалавр, как только замечу какое-нибудь злоупотребление, как только увижу что-нибудь достойное осмеяния, как только меня будет ранить несправедливость, когда меня оскорбит людская злоба, смутят интриги, ужаснет порок. Сейчас, когда тебя уже нет с нами, когда уже нет того, кто мог бы своей сатирой хоть немного пристыдить батуэков, я буду молить бога и святую заступницу немощных Риту, чтобы они даровали благоденствие нашей родине, благоденствие, о котором столь легкомысленно и безответственно вещают нам всякие обманщики.

Андрес Нипоресас.

Очерки, печатавшиеся в журналах «Испанское обозрение» и «Наблюдатель»
(1833–1835) [149]149
  Еще в январе 1833 г., когда цензура делает все более затруднительной публикацию «Простодушного болтуна», Ларра начинает печататься в новом журнале «Испанское обозрение» («La Revista espanola»), первый номер которого вышел 7 ноября 1832 г. Выступая под псевдонимом Фигаро, Ларра до осени 1833 г. Печатает в журнале преимущественно театральные рецензии и бытовые очерки, избегая в них вопросов, непосредственно связанных с политикой. Лишь в октябре 1833 г., после смерти Фердинанда VII, Ларра вновь обращается к политическому очерку. Появляется серия его антикарлистских статей, а в 1834 г. основной удар писатель направляет по буржуазному либерализму. С осени 1834 г. статьи Ларры начинают появляться также в журнале «Наблюдатель» («El Observador»). Статьи 1833–1835 гг. представляют новый этап в публицистической деятельности испанского сатирика.


[Закрыть]

Мой псевдоним и мои намерения [150]150
  Статья опубликована в журнале «Испанское обозрение» 15 января 1833 г. Под ней впервые стояла подпись: Фигаро. Уже эпиграф, взятый из пьесы «Севильский цирюльник» известного французского комедиографа Пьера-Огюстена Карона де Бомарше (1732–1799), в какой-то мере объясняет причины избрания Ларрой имени героя этой пьесы, Фигаро, своим псевдонимом. Эпиграф дан в переводе H. M. Любимова (см. Бомарше. Избранные произведения, Гослитиздат, 1954, стр. 289).


[Закрыть]

Фигаро.…я надоел самому себе, всеокружающие мне опостылели… я ко всему относился спокойно. Одни меня хвалили, другие порицали, я радовался хорошей погоде, не сетовал на дурную, издевался над глупцами, не клонил головы перед злыми… а теперь я снова готов к услугам вашего сиятельства, – приказывайте все, что вам заблагорассудится.

Граф.Кто тебя научил такой веселой философии?

Фигаро.Привычка к несчастью. Я тороплюсь смеяться, потому что боюсь, как бы мне не пришлось заплакать.

Бомарше. «Севильский цирюльник», действиеI.

Уже с давних пор меня обуревало страстное желание написать о нашем театре, и не потому, что я лучше других в нем разбираюсь, а потому, что больше всех хочу, чтобы другие стали в нем разбираться. Однако я постоянно откладывал осуществление своего намерения, иногда потому, что сомневался, есть ли у нас вообще театр, а иной раз раздумывая над тем, хватит ли у меня способности написать о нем. Между тем я считал наличие этих двух вещей совершенно обязательным, ибо нужно иметь, о чем говорить, и знать, как говорить.

К тому же у меня появились и другие сомнения: во-первых, захотят ли меня слушать, во-вторых, захотят ли меня понять, в-третьих, будет ли хоть кто-нибудь мне признателен за мое доброе намерение и за тот очевидный риск, которому я подвергаюсь, – риск не угодить в достаточной степени одним и возбудить крайнее неудовольствие других.

Я не переставал бороться с этими мыслями и чувствами, когда один из моих приятелей (ведь надо же как-нибудь назвать его) вздумал убеждать меня не только в том, что у нас есть театр, но и в том, что у меня есть все данные, чтобы написать о нем: я скорее готов был поверить в первое, чем во второе, но он положил конец моим колебаниям, сказав, что именно я и должен был разъяснить публике, есть ли у нас театр, а что касается моих способностей, то об этом должен судить не я, а публика. Насчет моего опасения, что меня не захотят слушать, мой приятель вполне резонно заметил, что не я первый и не я последний рискую не найти себе слушателей, но в данном случае речь идет не о том, будет ли кто-нибудь слушать, а о том, буду ли я разговаривать; а чтобы решить этот вопрос, нужен я, а не слушатели. Разумеется, было бы нелепо говорить, не имея слушателей, добавил он, но было бы еще хуже, если бы слушали, когда никто не говорит. Что касается того, захотят ли меня понять, он успокоил меня, заявив, что если большинство меня и не поймет, то не потому, что не захотят этого, а лишь потому, что не смогут это сделать. Относительно риска не угодить в достаточной мере одним и вызвать крайнее неудовольствие других он мне сказал:

– Боже мой! Чего ради вы беспокоитесь о таких пустяках. Если бы всех, кто пишет, останавливали подобные мелочи, то у нас не было бы такого множества писателей, которые для того только и существуют, чтобы докучать своим читателям. К тому же у вас всегда остается возможность не понравиться ни тем, ни другим и таким образом поставить их в равное положение; и если после этого вас назовут глупцом, то уж по крайней мере не назовут несправедливым.

Когда таким образом были рассеяны все мои сомнения, мне оставалось только выбрать какой-нибудь малоизвестный псевдоним, по которому могли бы все-таки узнать, что статьи пишу именно я, а не кто-нибудь другой. Подписываться собственным именем имеет то неудобство, что тогда все слишком ясно, для каждого все понятно и автор может прослыть за педанта. Если же ты и на самом деле педант, все же лучше им не казаться. Приятель предложил мне непременно выбрать псевдоним «Фигаро». Имя это и достаточно звучно и достаточно выразительно для характеристики моих подвигов, потому что, хотя я и не цирюльник и не родился в Севилье, я, как и Фигаро, самый что ни на есть шарлатан, интриган и сплетник. Итак, меня зовут Фигаро; я всюду поспеваю, ловко выискиваю и вытаскиваю на свет божий грешки всяких невежд и злопыхателей. И поскольку мне ниспослан дар писать просто иискренно и всегда открыто выражать свое мнение, все считают меня человеком язвительным и колким. Все это потому, что я не хочу подражать тем людям, которые или не говорят того, что думают, или уж чересчур задумываются над тем, что говорят.

Мне кажется, что на сегодня будет достаточно, если я сообщу публике, кто я такой и каковы мои намерения. Театр будет одним из главных моих объектов, хотя это вовсе не значит, что я собираюсь ограничивать этим область моей невинной критики. В доказательство того, что не такой уж я критикан, каким меня считают, я буду оставлять в стороне тысячи мелочей, которые только постепенно и в небольших дозах осмелюсь вовлекать в орбиту своей критики.

Так, например, в отношении актеров и в особенности новичков, которыми нас угощают ежедневно и которых публика охотно отдала бы всех оптом за одного хотя бы посредственного, я говорить не буду и воздержусь от того, чтобы на этом основании бросить хотя бы одно критическое замечание в адрес нашего просвещенного муниципалитета. Возможно, в наших театрах до сих пор еще живут идея и принципы одного знаменитого генерала, имени которого я сейчас не припомню, хотя считаю уместным рассказать эпизод из его жизни, эпизод, который напоминает мне обычай наводнять нашу сцену многочисленными, но плохими актерами.

Генерал этот стоял однажды со своими подчиненными на позиции и получил сообщение о том, что к ним быстро приближается противник.

– Генерал, – доложил ему адъютант, – перед нами противник!

– Как? Противник? – спросил генерал. – Надо дать ему подойти ближе.

– Сеньор! Он уже виден, – вскоре объявил адъютант.

– Верно! Он уже виден!

– Так что же прикажете делать, генерал? – спросил адъютант.

– А вот что, – отвечает генерал тоном человека, принявшего, наконец, решение: – велите дать по нему пушечный выстрел. Посмотрим, как это на него подействует.

– Пушечный выстрел? – переспросил адъютант. – Но ведь неприятель еще слишком далеко.

– Это неважно, я сказал: дайте пушечный выстрел, – отвечал генерал.

– Но позвольте, сеньор, – заметил раздосадованный адъютант, – снаряд ведь не долетит до него.

– Как не долетит? – прервал его взбешенный генерал тоном человека, который с легкостью преодолевает трудности. – Снаряд не долетит?

– Нет, сеньор, не долетит, – твердо сказал адъютант.

– Ну ладно, – заключил его превосходительство, – пусть тогда пошлют два снаряда.

Мы рассказали этот анекдот весьма кстати. Сначала публике преподносят одного актера, чтобы посмотреть, как она его примет. Не принимает? Не нравится? Дать двух.

Не буду говорить уже о том, что как новые, так и старые актеры полагают, что их задача сводится только к тому, чтобы выучить свою роль наизусть, и без всяких угрызений совести можно утверждать, что они проговаривают свои роли, а не играют их. Наши актеры, очевидно, одержимы той же идеей, которая владела одним маньяком. Этот сумасшедший не так давно проживал в Мадриде и безвыходно сидел в своей комнате, не разрешая, чтобы кто-нибудь из родных заходил к нему. Родные упросили одного из приятелей больного навестить его. Приятель зашел к безумцу и, обратив внимание на беспорядок в комнате, заметил между прочим, что больной, повидимому, никогда не убирал своей постели, до того она была запущена.

– Как это можно, сеньор дон Браулио, – обратился приятель к сумасшедшему, – как это можно не позволять чтобы вашу кровать убирали, и самому ее не убивать, и…

– Нет, нет, друг мои, это моя система.

– Что же это за система?

– У меня на то свои причины.

– Что же это за причины?

– Нет, друг мой, – ответил сумасшедший, – я не буду убирать постель ни в коем случае, – и, наклонившись к уху, с таинственным видом произнес: – «Дела берегись, и бережен будешь».

Вероятно, этой поговоркой и руководствуются наши актеры, когда они «берегутся» делать роль. Нам не нужно работать над ролью, говорят они подобно тому маньяку: «Дела берегись, и бережен будешь».

В отношении всего остального я должен проявлять вежливость не меньшую, чем по отношению к театру. Да иначэ и быть не может. В особенности же это относится к политике и вопросам, касающимся правительства. Что же еще может делать журналист, кроме как расточать похвалы?

Обычно говорят, что это делается против воли. Но если мы сегодня не решаемся восхвалять всех оптом, то это только потому, что мы совершенно уподобились некоему жителю Убеды, случай с которым я непременно должен рассказать читателю, хотя из-за постоянных вставок и отступлений статья моя может показаться читателю тяжеловесной.

Позвал как-то этот самый человек живописца и приказал ему нарисовать картину с изображением одиннадцати тысяч девственниц. Согласно условию, заказчик должен был уплатить по дукату за каждую девственницу, что, конечно, было вовсе не дорого. Через некоторое время живописец закончил свою картину, но он правильно сообразил, что одиннадцать тысяч фигур на один холст уместить трудно, да и незачем. Поэтому живописец из Убеды решил изобразить храм, из которого все эти девственницы выходят, и, таким образом, можно было насчитать около дюжины девственниц на первом плане и две-три дюжины на втором, а дальше виднелось бесконечное число голов, выглядывающих из дверей храма. Заказчик сосчитал про себя всех нарисованных на картине девственниц и затем спросил живописца, сколько ему по условию следует уплатить. Тот ответил, что, само собой разумеется, нужно уплатить одиннадцать тысяч дукатов.

– Как же это может быть? – возразил заказчик. – Я едва могу насчитать здесь сотню голов.

– Но разве вам не ясно, – отвечал живописец, – что остальные девы находятся внутри храма и поэтому их не видно.

– Ах, так! – сказал заказчик. – Ну, так получите-ка, любезный, пока эти сто дукатов, по числу девственниц, уже вышедших из храма. Что касается остальных, оставшихся в храме, то я буду платить за каждую отдельно, по мере того как они будут выходить оттуда.

Так пусть же и наше просвещенное правительство вершит благие дела, и по мере их свершения мы будем награждать их нашей похвалой.

Словом, я буду очень осторожен в оценке всякого рода дел и, прежде чем подвергнуть что-нибудь критике, сначала прикину – когда, как и кому это можно высказать. Считаю своим долгом теперь же заявить, что я сам не знаю, какой злой демон вводит меня в проклятое искушение постоянно пытаться что-нибудь исправлять и улучшать. Я приступаю к этой обязанности с тем же настроением, с каким солдат бросается на штурм неприятельской батареи.

Итак, я журналист [151]151
  Очерк напечатан в «Испанском обозрении» 19 марта 1833 года.


[Закрыть]

По какому таинственному предначертанию судьбы человек всегда стремится к тому, чего он лишен? Спросите безусого юнца, чего он желает. «Когда же у меня вырастут усы?» – воскликнет он. Но вот усы появились, и он уже проклинает цирюльников и бритвы. «Когда же Филлида ответит мне взаимностью?» – вопит в глубине его сердца врожденное стремление любить и быть любимым. Но, наконец, он услышал желанное «да!» Он насладился благом, которого жаждал! И вот он уже проклинает любовь и ее тернии. Лаура его любит? Так нет же, ему нужно только одно – одержать победу над Амирой, которая его презирает. Где источник этой неутолимой жажды, этого неустанного стремления, которому на смену приходят все новые и новые, быстро сменяющие одно другое, не находя никогда полного удовлетворения? Падре Альмейда, [152]152
  Падре Альмейда. – Ларра имеет в виду португальского священника Теодоро Альмейду (1722–1803), сочетавшего богословские изыскания с изучением естественных наук. Среди его трудов основные: «Диалог о философии природы», «Счастье человека – в независимости от мира и богатств», «Гармония разума и веры» и др.


[Закрыть]если только мне не изменяет память, говорит между прочими любопытными вещами и даже доказывает, что провидение пожелало внушить нам это стремление как постоянное доказательство того, что в этом бренном мире мы пребываем лишь краткое мгновение, а исполнение наших желаний возможно лишь в иной, более совершенной и длительной жизни. Так, вероятно, оно и есть. Во всяком случае мы безмерно признательны пламенному человеколюбию и предусмотрительности, с какими почтенный падре стремился избавить нас от каких бы то ни было странных сомнений. Но я, не имея ничего общего с метафизикой и оставляя решение этих проблем на совести тех, кто имеет более достоверные, чем мне удалось получить, сведения о том, что нас ждет в загробном мире, ограничусь лишь заявлением, что стремление все же существует. Для моей цели этого вполне достаточно.

Я, Фигаро, живое подтверждение этого: едва только поддался я дьявольскому искушению и впервые испытал зуд публициста, как тотчас же стал пожирать глазами все газеты, попадавшиеся мне под руку. И днем и ночью я в то время молил бога об одном: «Когда же я стану журналистом?» Мне, правда, и тогда казалось, без сомнения, делом нудным и долгим заполнять и начинять блистательными истинами длинные колонки газетных полос. Но зато не было для меня иного, более истинного наслаждения, чем воображать себя во главе литературного отдела, представлять себе, как я буду отовсюду получать почтительные и учтивые письма, как ежедневно на газетном листе черным по белому будут запечатлены идеи мои и моих друзей, как при всем том у меня не будет иных обязанностей, кроме подсчета в конце месяца сладкозвучных дублонов, [153]153
  Дублон– старинная испанская монета, равная десяти песетам.


[Закрыть]а которые в обмен на газету беспристрастная публика внесет в кассу издания, светоча и факела отечества, глашатая цивилизации отчизны.

Оставим в стороне причины и поводы, благоприятные и противодействующие, которые вели меня по пути от неудачи к неудаче, пока, наконец, не привели меня к желаемым вершинам журналистики. Умолчим об этом, потому что, во-первых, вряд ли эти причины имеют какое-либо значение для публики; а во-вторых, возможно, что мне и самому было бы трудней, чем на первый взгляд кажется, эти причины указать. Факт остается фактом: однажды ночью я заснул автором брошюрок и чужих пьес, а проснулся журналистом. Я оглядел себя с ног до головы, обратившись с этой целью к зеркалу, которым тогда обладал (к зеркалу, не настолько великому, как моя персона, чтобы восславить его), и принялся тщательнейшим образом исследовать, не произошли ли какие-нибудь перемены в моем лице. Но, к счастью, я убедился, что внешне и осязаемо (моральную сторону дела я не принимаю в расчет) журналист таков же, как и автор брошюрок.

«Итак, я журналист!» – воскликнул я в упоении и тотчас же принялся ковать статьи, полный решимости истолочь в ступе моей критики всех литературных мошенников, которые попадутся мне на пути и в сфере моей юрисдикции. Но, боже, сжалься надо мной, неразумным, ибо ныне, пережив все мыслимые неудачи, я столь же глубоко разочарован в профессии журналиста, как и в сочинении комедий. Поведаю кратко, что со мной произошло, не обнажая, впрочем, тайных пружин, которые приводят в движение грандиозный механизм газеты, и не срывая покровов уважения, которыми покрыты наши алтари, – это было бы излишним и неуместным. Пусть же сам читатель рассудит – не лучше ли спокойно жить подписчиком газеты, чем быть обязанным быстро и умело ее выпускать.

– Сеньор Фигаро! Нужна театральная рецензия.

– Рецензия? Бегу в театр!

«Я пишу для публики, а публика, – говорю я себе, – заслуживает того, чтобы ей говорили правду. Так вот: представление ниже всякой критики; пьеса нелепа; актер А. плох, а актриса Н. и того хуже».

Святый боже! Лучше бы мне никогда не приходила в голову идея говорить о спектакле. Тотчас же в моей газете и во всех остальных появляется письмо, в котором автор пьесы заявляет, что он превосходный драматург, а рецензент – тупица. Актеры организуют против меня настоящий заговор, захлопывают навсегда двери театров перед моими пьесами и обращают свои вопли к небесам:

– Кто этот наглец, который осмелился нас критиковать? Ах ты, гнусный переводчик, разбойник, недоучка!!!

И это все по адресу несчастного ревнителя истины и просвещения? Ах, что за счастье быть журналистом!

Я поспешно покинул театр и обратился к литературе. Некий напыщенный титулованный фанфарон только что опубликовал какое-то глупейшее сочинение. «Сеньор, – пишет он мне в льстивом письме, – полагаясь на ваш ум и нашу дружбу, доказательства которой я неоднократно вам давал (увы, обычно так оно и есть!), уверен, что вы оцените мое произведение беспристрастно (беспристрастным он называет хвалебный отзыв о себе), и жду вас к обеду, чтобы вместе обсудить некоторые моменты, которые следовало бы подчеркнуть…» и т. д. и т. п. Попробуйте-ка воспротивиться этому нажиму, коли вам приходится выбирать между неблагодарностью или ложью. Оба эти порока имеют своих суровых обличителей, и кто-нибудь обязательно омоет свои руки в крови несчастного Фигаро. Ах, что за счастье быть журналистом!

Ну, хорошо же: займусь иностранными известиями. За работу: я оттачиваю перо, разворачиваю толстую иностранную газету. Набираю материал на три столбца. Я сказал: три столбца? На следующий день ищу их в «Обозрении», но тщетно.

– Сеньор редактор, что сталось с моими столбцами?

– Успокойтесь, – отвечает он, – вон они там, в корзине: они не годятся. Это известие – несвоевременное; вот то – рискованное; третье – неподходящее; четвертое – слишком пустяковое, а вот это – хорошо само по себе, да плохо переведено!

– Но вы должны учесть, что на всю эту работу мне были даны считанные часы, – возражаю я с жаром. – Каждый может устать…

– Если вы когда-либо способны утомиться, значит, вам не место в газете…

– Но у меня болела голова!

– У настоящего журналиста голова никогда не болит… Ах, что за счастье быть журналистом!

Оставим всю эту мелочь, она, видно, не по мне. Обратимся к серьезным и большим статьям. Я перелистываю Сэя и Смита, [154]154
  Жан-Батист Сэй(1767–1832) – известный французский буржуазный политэконом, автор «Полного курса политической экономии»; Адам Смит(1723–1790) – выдающийся английский политэконом, один из основателей буржуазной политической экономии; крупнейшее его произведение – «Исследование о природе и причинах богатства народов».


[Закрыть]– будем писать о политической экономии.

– Великолепная статья, – говорит мне издатель. – Но, друг Фигаро, никогда больше не пишите ничего подобного.

– Почему?

– Потому что иначе вы погубите мою газету. Кто, по-вашему, станет читать эту статью? Ведь в ней нет ни шуток, ни насмешек, ни верхоглядства! К тому же она занимает целых пять колонок! А ко мне и так со всех сторон поступают жалобы… Нет, научные статьи ни к чему, раз их никто не читает. Писать их – напрасный труд.

Ах, что за счастье быть журналистом!

– Займитесь-ка вы просмотром присланных статей и материалов, в особенности поэтических произведении на злобу дня…

– Ох, сеньор издатель, но ведь их надо прочесть…

– Конечно, сеньор Фигаро!

– О нет, сеньор издатель, я предпочел бы сотню молитв и двести поклонов, чем…

– Сеньор Фигаро!

Ах, что за счастье быть журналистом!

Политика и еще раз политика. Что еще мне остается? Правда, в политике я ровным счетом ничего не смыслю. Но разве могут меня остановить подобные пустяки? Добро бы я был первым, кто берется писать о политике, ничего в ней не смысля. За дело! Подбираю слова и говорю: доклады, протоколы, права, представительство, монархия, законность, ноты, узурпация, палаты, кортесы, централизовать, нации, благоденствие, мир, неосуществимые, неосторожные, развращение, спокойствие, война, воинственные, перемирие, контрпроект, принадлежность, политические бури, силы, единение, правители, афоризмы, системы, возмутители, революция, порядок, центры, левая, умеренность, билль, реформы и т. д. и т. п. И вот статья готова. Но – о небо! – меня вызывает издатель.

– Сеньор Фигаро, вы, видимо, хотите меня скомпрометировать идеями, которые излагаете в своей статье…

– Я излагаю идеи? Поверьте, сеньор издатель, это произошло без моего ведома. Неужели статья столь зловредна?

– Если вы не обладаете чутьем…

– Прошу прощения, я и не подозревал, что моя политическая система столь… я ведь писал для забавы…

– Что ж, если она принесет нам убыток, вы будете отвечать…

– Я, сеньор издатель?

Ах, что за счастье быть журналистом!

Увы, если бы все этим и ограничивалось, если бы бедный Фигаро отвечал только за то, что он сам пишет! Но есть и еще одно досадное обстоятельство. Предположим, что не было ни глупого автора, ни оскорбленного актера, что статья всем понравилась и все в ней было хорошо. Кто мне поручится, что какая-нибудь проклятая опечатка не исказит смысла написанного мною, превратив все в сплошную нелепицу. Кто мне даст гарантию, что не напечатают: «камелия» вместо «Комелья», [155]155
  В подлиннике – игра на созвучии испанского слова «camello» (верблюд) и фамилии популярного в конце XVIII в. в Испании поэта и драматурга Люсьяно-Франсиско Комельи (1751–1812), автора многочисленных переделок пьес известных зарубежных драматургов.


[Закрыть]«шумит» вместо «Смит», «фирма» вместо «рифма» и тому подобные глупости? Или я сам должен и печатать свои статьи? Ах, что за счастье быть журналистом! Святое небо! А я-то мечтал работать в газете! Как человек слабый, – признаюсь тебе, мой дорогой читатель, – я никогда не ведал, чего хотел. Суди же на основании этого долгого повествования о моих неудачах в журналистике, повествования, которое я старательно сокращал для тебя, имею ли я право и не должен ли я сейчас, добившись своей цели, воскликнуть вполне убежденно: ах, что за счастье быть журналистом!