Текст книги "Все дороги ведут в Рим"
Автор книги: Марианна Алферова
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
На закате, перед первой стражей, прибыл издалека посланец. Одетый в короткую линялую тунику и замызганный плащ, похожий на разнорабочего из строительной центурии, он, тем не менее, сразу был допущен в лагерь. Его проводили в принципарий, и долго легат и его гость сидели, склонившись над столом и разглядывая привезенные посланцем фото.
Фотографии привели Рутилия в мрачное настроение. Если бы Рутилий питал склонность к вину, он бы непременно напился. Но молодой легат был рассудителен не по летам: он лишь курил одну табачную палочку за другой и вновь и вновь разглядывал фотографии. Посланец принимал фото одно за другим из рук легата и тоже долго рассматривал, хотя сам, прежде чем отправиться в дальний путь, изучил материалы несколько дней.
– Их сотни, – шептал Рутилий, рассматривая фото. – Броня слабовата. И они уязвимы. Но их сотни.
Неожиданно он вытащил стаканчик с костями. С минуту гремел костяшками. Потом метнул. Выпали две шестерки. Легат подивился. И сел писать письмо. Он писал императору. Запечатал личной печатью и отдал посланцу.
Утром посланец, уже переодетый в тунику из тонкого шелка и светлые брюки, в щегольских кальцеях из мягкой кожи, в сопровождении двух переодетых в гражданское легионеров, довольно умело изображавших слуг богача, занял отдельное купе в поезде, идущем в Рим. Все в поезде дышало роскошью – дубовые панели, кожаная обивка лож, начищенные до нестерпимого блеска бронзовые ручки. Но у посланца Рутилия эта роскошь вызывала легкое раздражение. Она была как бы избыточной, лишней в мире, на который черным крылом наползала тень грядущей беды. И хотя поезд следовал точно по расписанию, посланец хмурился и все время поглядывал на золотой хронометр. Фотографии и письмо Рутилия он вез в небольшой кожаной сумке, в которой обычно возят только личные вещи – смену белья, зубную щетку да еще, быть может, стаканчик с костями. Сумку посланец поставил на пол между ног, и время от времени, прикасался к ней, опасаясь, что она может исчезнуть. Один из сопровождающих дежурил в коридоре. Второй сидел в купе. Потом они менялись.
Путь до Рима был неблизкий.
Глава VI
Игры Береники против Александра
«Диктатор Бенит отправил ноту Альбиону в связи с задержанием римских граждан. Он требует освободить воинов Пятого легиона, обманом захваченных в плен».
«Мегализийские игры продолжаются. Сегодня назначены три смертельных поединка. Дети на смертельные поединки допускаются только по специальным тессерам».
I
Если бы Александр хоть на секунду прислушался к голосу разума, то этот голос, пусть и слабенький, пусть едва различимый, обязательно подсказал бы ему, что об удивительной красавице Беренике ему лучше забыть. Но он хотел именно ее, хотел с неодолимым желанием избалованного ребенка, который ко всему яркому требовательно тянет ручонки и вопит: дай! В детстве его то баловали, то усмиряли. И чем старше он становился, тем сильнее были вспышки ярости с его стороны, и не менее яркие – вспышки гнева отца и матери в ответ. Они будто сговорились: сначала – баловать, потом – запрещать. Он пробовал спорить, но лобовым ударом ему никогда не удавалось их одолеть. Тогда Александр стал подличать, юлить, красть вещи и деньги, подделывать векселя и при всяком удобном случае ускользать из дома.
И тут ему встретилась Береника. Со вчерашнего вечера он влюбился в нее по уши и так же сильно возненавидел. Сцены фантастических Венериных забав сменялись в его воображении кровавыми сценами убийства. Он то сам вонзал ей в шею нож, то представлял, как другой – человек без лица и имени, с мощными красными ручищами – всаживал в живот Беренике нож. Инъекция «мечты» сделала эти фантазии реальными. При виде истекающей кровью Береники Александр корчился от смеха. Потом он услышал, что Береника его зовет. Он выскочил из дома полуодетый, рвался сквозь толпу к своей избраннице. В каждой встречной брюнетке мерещилась ему Береника. Он хватал девушку, пытался обнять… и тут только понимал, что перед ним не она.
Так странствовал он по Риму около часа, пока не повстречался с настоящей Береникой. Она шла впереди него в серебристой обтягивающей очень короткой тунике и сандалетках, сплетенных из серебряных ремешков. Он узнал ее фигуру, ее походку. Ее черные волосы, сияющие в лучах летнего солнца.
– Береника!
Она даже не оглянулась. Александр догнал ее и схватил за руку.
Только теперь она соизволила повернуть голову.
– А, это ты…
Улыбка была прохладной. Но все же – улыбка. Он рад был и этому. Он мог себя уверить, что улыбка настоящая. Он держал ее за руку и не отпускал. Его ладони потели. Пот обжигал ее кожу, она пыталась выдернуть ладонь, но Александр не отпускал. Улыбка превратилась в гримасу отвращения – он не замечал. Он чувствовал, что у него эрекция от одного прикосновения к ней.
– Отпусти руку! – потребовала она, сдвигая брови.
Он рассмеялся: что он, идиот, чтобы отпустить ее? Он силен. А сильные захватывают добычу. Береника – его добыча.
– Ты – моя добыча, – захохотал он.
– Я – добыча?
И тут кто-то схватил Александра за шею сзади так, что перед глазами потемнело. Невольно он разжал пальцы. Звуки отдалились, будто ватой заткнули уши. Ноги подкосились. Александр медленно опустился на мостовую. В следующую секунду все прошло. Несколько любопытных таращилось на него. Какая-то девчонка тыкала в него пальцем и хихикала. Береники рядом не было.
«Она придет вечером», – пробормотал Александр, поднимаясь. Он был уверен, что она придет, должна прийти. Не может не прийти.
Но вечером она не пришла. Александр добыл и вино, и сигареты. И «мечту» – как же без «мечты», если он ждет Беренику. И матери, слава богам, не было дома. Но Береника не пришла. Он ждал ее и ждал. И все – без толку. Пил в одиночестве. Она бросила его. Дрянь! Он хотел ее… Дрянь! Мразь… он убьет ее, если увидит. Александр зарычал и грохнул кулаком в стену.
– Прекрати! – Сервилия явилась на пороге. Значит, вернулась. Она всегда возвращается. Вновь и вновь. И в самую неподходящую минуту. Нерон убил свою мать. Наверное, та была точно такой же – преследовала, словно лемур, которому не дали бобов, и поучала, поучала.
– Пошла вон! – заорал Александр. – Вон!
Глаза его налились кровью.
Сервилия отступила.
– Это глупо, – выдержки ей было не занимать. – Возьми себя в руки.
– Не могу! – Александр захохотал. – Да и не хочу! – Зачем все время брать себя в руки, сдерживать, насиловать, смирять.
– Твои выходки плохо кончатся! – Она смотрела на него холодно, как на чужого.
– А мне плевать! Мне на все плевать! И на тебя плевать! И на себя!
– Кусок дерьма, – выдохнула она и вышла.
Он не понял. То есть в первую секунду думал, что ослышался, что она пошутила. Грубо пошутила, но… Александр вновь заорал, швырнул в стену бутылку.
– Дрянь! Сука!
Он давился ругательствами, внутри все вдруг стало колом – будто мир раскололся и кусок застрял в горле.
Он кинулся на кровать и принялся рвать зубами и грызть простыни. Потом схватил порошок, трубочкой втянул в ноздрю. Почему-то не подействовало. Не стало ни легче, ни веселее, только в мозг кто-то воткнул раскаленную иглу. Почему все так мерзко? Пятна вина стенах, отбитые носы статуй, прожженные дыры на ковре, грязные чашки на изрезанной ножами столешнице. Это его комната. Его мир. Раньше он не видел так отчетливо, как этот мир мерзок. Как мерзок сам человек, блюющий, потеющий, исторгающий потоки мочи и горы фекалий, трусливый, обезьяноподобный, ради благосклонности того, кто сильнее, готовый пожирать собственное и чужое дерьмо! Александр разорвал второй пакетик с порошком.
Тело начало плавиться. Он посмотрел на свои руки и увидел густой клей, стекающий с пальцев. Нет, это сами пальцы текли, вот их уже нет, и нет запястий. И мягкое тепло добежало до локтей, расплавило их и устремилось к плечам. Ног тоже не стало, колени расплылись двумя горячими лужицами. В животе – странный жар. Приятный и одновременно злой, требующей немедленной и острой пищи. Александр весь горел, и мир вокруг него был таким же горячим. Они согревали друг друга, как любовники в постели, и дарили друг другу наслаждение. Александр Великий – он наконец им стал. Наконец! Александр был счастлив. Его ожидало вечное блаженство. Оно вылупилось огромным матово-белым яйцом, оно занимало полнеба и все росло и росло. Надо только разбить скорлупу и пробраться внутрь. И потом будешь целую вечность питаться золотым не иссякающим теплым желтком.
Но яйцо вдруг раскололось и ухнуло вниз. Все залил белый слепящий свет. Свет был мягкий, как вата, и чей-то голос, далекий и приятный, баюкал и шептал невнятное. Из белой ваты высунулась голова Береники и улыбнулась ему плотоядно. И он потянулся к алым усмехающимся губам…
II
Александр не слышал, как врачи суетились над ним, не слышал, как выла сирена «скорой», мчащей его в «Эсквилинку». Ничего не слышал. Хорошо было. Потом сделалось тошно. Враз исчезло удивительное тепло – и стало холодно. Тело превратилось в кусок льда. Он задрожал. В глаза ударил ледяной свет. Кто-то сдавил скользкими жабьими руками челюсть – сильно, безжалостно.
В рот запихивали трубку, обдирая трахею. Он давился. Пытался выдернуть трубку. Ему не давали. Скоты! Он пытался пнуть кого-то. Он рычал и хотел кусаться. Его привязали к койке ремнями. Ему спасли жизнь. А он бы мог забраться в огромное мировое яйцо и пребывать там вечно.
III
В Риме все астрологи наперебой предсказывали конец света.
Серторий снял комнатку на последнем этаже. Днем здесь была невыносимая духота. Даже распахнутое окно не спасало. Спал Серторий на полу, положив три тощих матраца друг на друга. Одеялом служила серториева тога сомнительной чистоты.
«Душно… раздеться… умереть… убить…»
Серторий с удивлением смотрел на бумагу. Какая связь между этими словами. Кажется, она была. То есть она есть. Душная ночь, невыносимо хочется раздеться. Усталость пронизывает тело так, что желаешь одного – умереть. Но зачем умирать самому, когда можешь убить другого. Так или примерно так выглядели его рассуждения, пока стило само по себе выводило на бумаге эти четыре слова. Надо заполнить промежутки между ними, восстановить связи. Но зачем? Серторию было скучно этим заниматься. Так же скучно, как писать новый труд, который они задумали вместе с Береникой. Ничего не выходило. Те же обрывочные мысли, отдельные слова. Осколки храма, засыпанные песком. Как ни старайся, вновь не написать книгу, которую они сочиняли все вместе, и которую уничтожил Гимп. Та книга была хороша тысячу лет назад. Сейчас она никого не удивит. Сейчас надо сочинять что-то другое.
«Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда – и на войне и в мирное время – надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям… Словом, пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно. Пусть жизнь всех людей всегда будет возможно более сплоченной и общей»[18]18
Платон. «Законы».
[Закрыть].
Серторий отложил затрепанный том Платона и перевернулся на живот. Ему стало чудиться, что жар исходит от книги. Как странно: человек много-много лет назад написал удивительные слова. Он открыл все тайны, а его никто не понял. Да, главное, обучить людей жить в идеальном государстве. Это – единственная проблема. Проблема проблем. Если ее удастся решить, стражи будут государство стеречь, мудрецы управлять, не будет больше ни бедности, ни богатства – только некое среднее состояние, благополучие для всех. Как в теплый день, когда небо затянуто тучами. И плотный слой облаков опеки и постоянного руководства, направления будет гением этого государства. Серторий вновь перевернулся на полу. Влажная тога липла к телу – он отбросил ее. Мелькнула дерзкая мысль: что если присвоить себе все, сказанное Платоном? Рассказать Беренике о стражах, которых воспитывают, и которым не рассказывают ничего, что бы могло бы их развратить, даже сомнительные истории про богов не рассказывают. У стражей все общее: и жены, и дети, и нет ничего собственного, кроме тела. Но при этом они владеют всем. И счастливы, потому что счастье у них одно на всех – как жены и дети, как прочие блага. И таланты в этом государстве не будут заниматься чем-то своим, выбирая дорогу по собственному усмотрению, но лишь тем, на что укажет правитель, потому как умники должны служить не своим прихотям, а укреплять могущество государства. Тут не просто желание, а обязанность: ибо общество их вскормило, оно и спросит. Каждому выбрано в том государстве определенное место. И менять его по своему усмотрению – самое страшное преступление. Ты правитель – так правь. Ты страж – так будь псом, охраняющим отару овец. Ну а коли ты работник, то работай там, куда тебя поставили. Несправедливость – это преступление против государства и другой несправедливости нет.
Серторий вновь перевернулся. Береника проснулась и спустила ноги с кровати. Поставила ступни ему на живот. Шевелила пальчиками, щекоча его кожу. Это его возбудило мгновенно. Прежде она никогда с ним не заигрывала. А тут… Он погладил ее по ноге.
– Итак, Платон? – спросила она и кивнула на толстенный кодекс.
– Не знаю, сможем ли. Ведь Империя была в какой-то форме его идеальным государством. Мир, где развитие остановилось.
– Прекрати! – воскликнула она зло, подобрала ноги и обхватила колени руками. – Ненавижу Рим.
– Ты не поняла. Рима больше не будет. Будет наш мир. Вместо гениев – единая семья правителей. Вместо демократии и прогнившей олигархии – псы-стражи. Только такое государство может противостоять Чингисхану.
– Противостоять Чингисхану? – изломила бровь Береника. – Зачем? Мы должны радоваться его нашествию. Оно даст нам шанс на перемены.
– Опасность… – начал было Серторий.
– Плевать на опасность. Зато Бениту можно свернуть шею.
Он поднялся, натянул тогу на голое тело, сел за стол. У стражей все общее, как у них с Береникой: пунийская каша и одна чаша вина на двоих.
Мерзкая каша, безвкусная и с комками, Серторий склонился над миской, старательно растирая зубами недоваренные зерна. Проглотил с трудом. Поднял голову… Перед ним стоял мужчина высокого роста и могучего сложения, Геркулес, да и только. Как незнакомец вошел – Серторий не слышал. Лицо гостя бугрилось бесформенным комом обтянутого кожей мяса. Невольно представлялось, как кто-то несимметрично сделал прорези для глаз, ткнул два раза, и получились ноздри, полоснул ножом – и разверзлась огромная щель рта. А уж после рана зажила, и по краям наросли два бордовых валика, чем-то напоминавшие губы. Тем более странной казалась ослепительная белизна ровных зубов. Серторий невольно содрогнулся и спешно отвел взгляд от лица незнакомца.
– Это Гюн, – сказала Береника. – Он гений. – И она ободряюще улыбнулась гостю, как будто Гюн был красавцем, а не уродом. Улыбка эта не понравилась Серторию. Ну, как же! Гения им только не хватало!
– Гений бога, – уточнил гость. – Я – абсолютная идея, абсолютный разум, меня никогда не тянуло стать человеком, как моего подопечного.
– Так почему же ты так уродлив? – усмехнулся Серторий.
– Он написал новую книгу. И даже издал ее, – похвасталась за гостя Береника.
Затрепанный том в черном переплете бухнулся на стол перед Серторием. Тот взял кодекс, перелистал.
– О чем она? О времени? – спросил Серторий. Ему не хотелось читать сочинение гения.
– О деньгах. Она так и называется: «Деньги».
Серторий пожал плечами.
– Разве об этом стоит писать книги?
– Гюн показывает, что любое богатство означает воровство, любой богатей – вор и его можно и должно убить. Только отсутствие собственности – залог счастья.
Книга не заинтересовала Сертория, и он ее отложил.
– Об этом философы болтают несколько тысяч лет. Что толку?
Лицо Гюна перекосилось еще больше. Теперь оно напоминало старинную актерскую маску. Он плюхнулся на ложе рядом с Береникой, положил ногу на ногу.
– Я знаю, что делать, – заявил Гюн. Он сделал эффектную паузу.
«Сейчас он заговорит о Платоне», – подумал Серторий и не ошибся.
– Мы должны осуществить то, что предлагал Платон. Построить его совершенное государство. – Гений повторил слова Сертория почти в слово в слово.
– Гениально, – улыбнулась Береника, как будто слышала о Платоне и его идеальном государстве впервые.
– Так ты гений? – зло переспросил Серторий.
– Гений бога, – вновь повторил Гюн.
Серторий не стал спрашивать – какого. Это ему было неинтересно. Его интересовало другое. Почему, когда у него, Сертория, нет сил доказать свое право на дерзость, у других есть силы, чтобы перевернуть целый мир. Но на этот вопрос ему никто не мог ответить. Даже гений бога.
Глава VII
Игры Гета против исполнителей
I
Фортуна решила за императора его судьбу. Постум даже не злился на нее: глупо злиться, ибо перед Фортуной и боги бессильны.
Фортуна. Или все же Элий решил? Постум не знал, какой ответ ему больше нравится. Ему хотелось думать, что отец на его стороне. Любому сыну хочется думать, что родители на его стороне. Не всем так везет. Постум перевернул ворох страниц «Акты диурны». Да, Александру не повезло. Вестник лжет неуклюже – последнему бродяге в Риме известно, что Бенитов сынок перебрал наркоты. «Мечта» – вот настоящий бич римской молодежи.
Скрипнула дверь. Кто-то вошел в таблин. Август никого не хотел видеть. Но Крот протянул императору записку. Постум прочел. Несколько секунд сидел не двигаясь, глядя в одну точку. Очень хотелось посетителя выгнать. Но Постум преодолел этот первый порыв и велел пригласить в таблин подателя записки. Ни разу не видев ее прежде, он представлял ее злобной маленькой тварью. А вошла высокая стройная девушка в коротенькой тунике из тончайшей серебряной ткани – в этом году были в моде подобные наряды – каждая весна что-нибудь преподносит Риму в области моды. То Лютеция порадует, то Лондиний, то Антиохия отличится. Впрочем, и Рим блистает, но все реже и реже – не любит Бенит демонстраций моды. А эта красотка будто с подиума – длинноногая, тоненькая. Черные волосы струятся по плечам. Темно-карие глаза насмешливо и дерзко смотрят на императора. А черты лица… Если бы он был скульптором, то попросил бы ее позировать для… Венеры? Минервы? Нет, ни та, ни другая. Но – богиня. Прозерпина? Да, да, наверное – Прозерпина.
Она заговорила. Тон был дерзкий, будто разговаривала она с ровней-ровесником, а не с императором. Она намекала. Но намек ее был слишком уж прозрачным. У нее есть письмо Постума, которое может его погубить. Письмо, адресованное Норме Галликан. Видимо, Бениту будет интересно узнать, кому отправляет деньги император. «Интересно», – согласился Постум. Отрицать что-либо было глупо. Гостья хочет получить за письмо миллион. Оказывается – примитивный шантаж. Но в какой великолепной упаковке!
Август пробовал спорить – не о сумме: из миллиона она бы не уступила и асса. Всего лишь о технике передачи денег. Он хотел получить оригинал письма. Она обещала. Но он знал – обманет. Ведь очень скоро ей понадобится еще миллион. И еще. Проще всего приказать Кроту прикончить эту тварь прямо здесь в таблине. Тело вывезет и бросит на помойке – не будет же гвардия досматривать императорскую «трирему», а Гепом и Крот найдут потом ее сообщников.
Но лучше использовать ее иначе.
Постум сделал вид, что решение ему дается с трудом, и согласился. Красавица улыбнулась, скрепляя улыбкой их договор, как печатью. Завтра она встретится с человеком Постума и передаст тому похищенное письмо. Взамен получит обещанный миллион.
Разумеется, она оставит себе копию. И через месяц явится вновь. Но месяц – это длинный срок. Особенно для приговоренного к смерти. Особенно для императора, желающего вернуть власть.
Когда-то Элий сказал ему: все решай сам. И он решал много лет подряд. Но теперь ведь есть у кого спросить. Можно спросить у отца, как быть. Но Постум знал, что не спросит. Он все уже решил.
Он начал игру.
II
Ночь Элий провел как в бреду. Расхаживал по комнате и разговаривал с сыном. Убеждал. Приводил доводы. Ложился и не мог заснуть. Вновь вскакивал. Хлоя принесла ему таблеток. Он выпил, но не успокоился.
Прожитая жизнь казалась чудовищно непоправимой, все свершенное – мелким и ненужным. Как долго он считал, что главное – это остановить Триона и не дать тому создать новую бомбу. Главное, исправить ошибки. Что если он все сделал не так? А теперь исправлять поздно, слишком поздно. Книга напечатана и поступила в книжные лавки. Ни строчки не переделать. А все получилось не так, как хотел автор. Но, как надо, по-прежнему не известно. Когда начинаешь писать книгу, кажется, что замыслил шедевр. Так и жизнь начиная, уверен, что будет она прекрасной, исключительной, и, главное, такой, о какой ты мечтал. Но с каждой страницей, с каждым прожитым днем, убеждаешься, что идешь куда-то не туда. От первоначального замысла не осталось и следа. Вместо главной, все больше отвлекают боковые линии и какие-то второстепенные, неизвестно откуда взявшиеся герои. Торопишься, исправляешь, и получается еще хуже. Является приятель, чтобы взять почитать недописанное. Глянь – и лучшая сцена перекочевала в его библион. Он уже в шикарном доме, в новенькой «триреме» катит по Риму, а ты обживаешь чердак под раскаленной июльскими лучами крышей. Кажется, ты взялся за стило вчера, а времени потрачено уйма. И написано вроде бы много. И неплохо. Клянусь всеми девятью Музами, очень даже неплохо. Но работу над книгой придется отложить, потому что она не интересует издателя, он заваливает тебя нудной и неинтересной поденщиной, а книга пылится, стареет, теряет страницы и слова, и ты забываешь самые лучшие, ненаписанные сцены. Вечером, когда солнце скатывается за Яникул, ты вспоминаешь о книге и вытаскиваешь пожелтевшую рукопись, берешь стило. Но не можешь писать – день, занятый мелочами, отнял все силы без остатка. Наспех, чтобы оправдаться перед самим собой, добавляешь пару строк и прячешь рукопись в обтрепанный футляр. И вдруг звонок – громкий, требовательный в предутренний час, не сулящий ничего хорошего. И редактор раздраженным и злым голосом требует обещанную много лет назад рукопись к себе на стол. Сейчас! Немедленно! Ты торопливо дописываешь несколько фраз, имитируя заранее замысленный финал. Надеваешь чистую тунику. Достаешь тогу. Останавливаешься перед зеркалом и видишь, что виски твои поседели. Морщины изрезали лицо, и дергается левое веко. А чистая тога посерела от долгого лежания в шкафу. Ты выбегаешь из дома, ты несешься. Ты все-таки дождался. Твой час! Но дорога выводит тебя куда-то не туда. Вместо массивного здания издательства со статуей бога Мома у входа ты видишь берег Тибра, зеленую непрозрачную воду и старика в черной от времени деревянной ладье. Старик теребит тощую белую бороду и манит тебя костлявым пальцем. И только сейчас ты соображаешь, что перед тобой не Тибр, а Стикс, и этот старикашка в ладье – Харон. Ты беспомощно оглядываешься, ищешь, кому бы передать рукопись. Но никого рядом нет. А налетевший откуда-то ветер рвет листы из рук и бросает в мутную воду. И они исчезают. Не тонут, а именно исчезают, растворяются. И стопка листов становится все тоньше, тоньше…
Стоп! Метафора сделалась слишком длинной. И главное, не знаешь, как продолжить. Да, несколько листков еще осталось в руках. И ты еще на этом берегу.
Элий забылся только перед рассветом. Спал весь день. Вечером, хмельной от долгого дневного сна, он поднялся. Как раз к обеду – времени осталось только на то, чтобы принять ванну и побриться. И тут же явилась Хлоя с сообщением, что его ждут в триклинии.
Постум возлежал за столом в венке из черных роз. Место Элия было рядом с Хлоей.
– Как ты себя чувствуешь, Философ? – спросил Постум. – Жара нет?
– Благодарю, Август, хорошо.
– Я рад. Потому что собираюсь отправиться на прогулку и взять тебя с собой.
– Опять будешь буянить? – Элий постарался говорить весело, а не упрекать. Да и мог ли он в чем-то упрекать императора? Вряд ли. Все недостатки Постума – ошибки Элия. Чтобы это понять, не надо приводить доказательств.
– Увидишь, – многозначительно пообещал юный правитель Рима.
III
Император со свитой отправился в Карины. Город был какой-то настороженный, не спал, а таился. А что если спуститься к Тибру и посмотреть, нет ли там перевозчика? Элий несколько секунд не прогонял эту мысль, позволяя душе пропитаться томительным страхом нелепой фантазии. Постум отвлек его. Но легкий холодок внутри остался.
Старинные виллы сенаторов выглядели заброшенными. Большинство из тех, кто ныне заседает в курии, здесь в последние годы не живут. В моду вошла крикливая роскошь, скромное достоинство двадцатилетней давности ныне не в чести. Виллы слишком малы, неудобны, а перестраивать запрещено Коллегией по охране памятников. Ютиться же в старых полутемных домишках у властителей мира нет охоты. Так что в доме обычно живет кто-то из небогатых родственников или сторож. Как в вилле Элия.
Император открыл дверь собственным ключом.
Дом выглядел удручающе: мебель прикрыта чехлами, фрески облупились. С трудом можно угадать, что на них изображено. Здесь сражение, а там великолепный сад. В триклинии из мебели остались только голые ложа. Зато можно разобрать на стене нацарапанную давным-давно надпись: «Брат Гай любит брата Тиберия»…
Тишина тягучая, как паутина. Серая пыль на стеклах казалась таким же достоянием дома, как и картины – стирать ее было кощунством.
Постум распахнул дверь в перистиль и остановился. Весь маленький сад, где не осталось деревьев, был заставлен скульптурами. Две или три были изуродованы – лица и руки отбиты, у других пострадали только носы. У одной из бронзовых скульптур исчезли серебряные глаза, у другой на месте сердца зияло рваное отверстие. Но многие не пострадали. Все это были статуи Элия, прежде стоявшие на улицах Рима и других городов в бытность Элия Цезарем. После прихода к власти Бенита статуи исчезли.
– Это я собрал их здесь, – сказал Постум.
– И долго мы будем делать вид, что не узнаем друг друга? – спросил Элий.
– Можно всю жизнь этим заниматься.
Да, они наконец свиделись. Сколько лет Постум ждал этой минуты! Порой ему казалось, что от ожидания сердце его разорвется. И вот минута настала. И он… что же сделал он? Постарался всеми силами этот миг отодвинуть. Будто минута – и не минута вовсе, а книга, которую он долго искал и не находил, а тут она нечаянно упала с полки. А он вместо того, чтобы спешно открыть ее и начать читать, глотая страницу за страницей, положил книгу на стол. Подходил, открывал, рассматривал картинки. Но не желал прочесть ни строки. Боялся, что в книге окажется совсем не то, что он ожидал.
– Носы и руки у этих статуй я отбил, – сказал Постум вызывающе.
Философ сжал его руку.
Пальцы у него были крепкие, будто стальные. Что делает его таким сильным? Воля? Дух? Или изнурительные физические тренировки?
– Ты меня ненавидишь, – выдохнул Философ.
Ну вот, игра закончилась. Книга сама ухватила его за руку. Прочесть или в ярости бросить на пол? Но зачем? Зачем откладывать? Из-за примитивного страха? Да, да, Постум боится. Боится – и не может сам себе признаться в этом.
– Тебя это удивляет? – голос императора звучал вызывающе.
– Не знаю. Не могу представить, каково тебе было здесь одному.
– Да, одному, – у Постума задрожали губы. Как некстати. Он-то думал, что сможет говорить по-прежнему насмешливо и зло. А он едва не плачет, как мальчишка. – Ты столько раз обещал прийти… Ты обещал! – он почувствовал, что глаза нестерпимо жжет. О боги, этого еще не хватало! Он отвернулся, пытаясь придать лицу суровое выражение, но ничего не выходило, кроме плаксивой гримасы, что складывалась сама собою.
– Я хотел поехать с тобой, – прошептал Философ. – Но я не мог. Тебя увезли в Рим. А я не должен был нарушить клятву.
– А теперь двадцать лет минуло, и ты явился. Неужели абсурдная клятва важнее моей жизни! – закричал Постум, весь дрожа. – Я так надеялся, что ты примчишься за мной в Рим. Не сразу. Через месяц. Через год. Ждал каждый день. Надеялся. Но ты не явился. Ты просто струсил и бросил меня.
– Прости. Я все думаю и думаю, что мог для тебя сделать. Наверное, гораздо больше, чем сделал. Наверное… Если бы ты знал, как мне хотелось тогда поехать с тобой. Я не спал трое суток. Не мог. Купил билет. И не сел на поезд. Чуть с ума не сошел. Но будто невидимая рука удерживала меня и не пускала.
Постум вдруг расхохотался:
– А ведь тогда вместо тебя со мной отправился в Рим один хромой бродяга, которого я выдавал за тебя. Устроил маленький спектакль, чтобы позлить Бенита и заставить нервничать его подручных. Как ты думаешь, что сталось с актером?
– Убили.
– Нет. Это старомодно. – Постум сделал эффектную паузу. – Все проще и обыденнее. Его заставили шпионить за мной. А я ему верил сначала. А потом, когда узнал, долго плакал. Будто это ты предал меня вновь. А потом понял, что спорить с тобой не буду. Ты всегда окажешься прав – что бы ты ни решил, ты прав. Во всем. Ты правильно сделал, что не поехал со мной. Но… Но это не значит, что я могу тебя простить.
– Неважно, простишь ты меня или нет, – согласился Элий. – Только не будь мерзавцем, каким надеялся сделать тебя Бенит.
– А ты мечтал, что я останусь благородным, смелым, честным? Под бдительным оком Бенита превращусь в твое улучшенное подобие?
«Трудно стать человеком, который хорош —
Безупречен, как квадрат,
И рукою, и ногою, и мыслью…» —
процитировал император Симонида. – Но я не хочу быть квадратом, вот в чем загвоздка.
– Я надеюсь, что…
– Да, да, – перебил Постум. – что я притворяюсь подлецом, играю роль. Но знаешь, что самое трудное? Нет? Так знай: играя подлеца, непременно им становишься. Вот и я стал. Видишь, как я издеваюсь над тобой?
На губах Постума замерла наклеенная неестественная улыбка. Элий не отвечал.
– Ладно, хватит, – сказал Постум совершенно другим голосом, и усмешка сбежала с его губ. – Я просто изображаю, что злюсь на тебя. Я злился когда-то давно. Когда ты не поехал за мной. А потом перестал. Злость кончилась. Пытался тебя ненавидеть – и не мог. Не знаю, почему. – Он запнулся. Что-то хотел сказать, но не сказал. – Знаю: ты приехал спасать Рим – не меня. А меня лишь заодно. Но и за это я тебе благодарен.
– Ты не прав. Когда-то я, быть может, так и думал. Но не теперь. Когда-то я хотел спасти Нисибис. И не спас. Погубил почти триста человек вместе с собой. Но пятерым сохранил жизнь. – Что-то мелькнуло в глазах Постума. Какая-то тень. Элий вспомнил, что Август все знает про плен. Элий замолчал.
