Текст книги "Золотая гора"

Автор книги: Марианна Алферова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Чье утверждение? – обалдело переспросил Бетрей.

– Мысль чужая, и потому она мне нравится! – Шустряк восторженно размахивал окровавленной салфеткой, как флагом, и воинственно шмыгал носом. – Сколько лет мы живем без Папаши? Десять? Двадцать? Все уже сбились со счета! Так вот, этот Одд явился ему на смену. Был мир Папаши, станет Одда!

– Этот мир всегда был Папашин, при его жизни и после смерти, и ничьим больше не будет! – прошипел господин Бетрей.

"Не волнуйся, я спасу тебя, дерьмоед, – мысленно обратился он к опухоли в мозгу. – Потому что ты давным-давно стал мною, а твой мир – моим, дерьмоед. Но нет наслаждения выше, чем называть тебя дерьмоедом!"

– Кстати, а как ты узнал мистера Одда? – ухмыляясь спросил Бетрей ему доставляло удовольствие чувствовать, как при одном упоминании имени бизера опухоль в мозгу начинает пульсировать от страха. – Как ты узнал, что Одд – реципиент Иванушкина? А?

– Да это проще пареной репы! Наш Иванушкин с этим Оддом схожи как близнецы-братья. Если, конечно, сделать поправку на осанку, прическу и целые зубы.

– Врешь! У Одда вообще нет лица. Но я скажу тебе, как ты его отыскал. Ты просто учуял бизера, как собака чует сырое мясо. Потому что часть Иванушкинского разума ты выпил, скотина!

– О, Великие огороды! – патетически воскликнул Шустряк. – Один глоточек, мизерный глоточек на пробу... И знаете, что мне досталось?

– Мне на это плевать! – заорал Бетрей. – Но я советую тебе схорониться так, чтобы ни одна мышь не отыскала. Если не хочешь, чтобы Мишаня проверил тебя на всхожесть.

Шустряк сник, как картофель на морозе.

– На два дня, – смилостивился Бетрей. – А дальше можешь вновь прорасти. Но без глупостей.

Шустряк исчез мгновенно. И почти сразу господин Бетрей понял, что совершил ошибку.

Глава 9. НА ЗОЛОТОЙ ГОРЕ.

Иванушкин остановился посреди обширной, плотно убитой ногами площадки. Мишка-Копатель велел своим спутникам подождать, а сам направился "выяснять обстоятельства". Копатели расселись на ломаных пластмассовых ящиках и принялись закусывать самодельной колбасой, хлебом и зеленым луком. Из милости угостили и Иванушкина. Но тот почти ничего не смог проглотить.

– Жмыхуешь, браток, – сочувственно похлопал его по спине один из копателей. – Срок подходит, значит...

"Не срок еще, нет"! – хотел крикнуть Ив, но сдержался.

Он огляделся. Перед ним, осев на один бок, возвышалась Золотая гора. По цвету, конечно, не золотая вовсе, а черная, с серым и белым крапом, изрытая множеством нор. Справа от Иванушкина лепились один к другому и уходили вдаль холмики лежалого мусора, примыкая к хребту Больших помоек. Слева к площадке подходила дорога, разбитая колесами наземных "мусорок" и залитая водой. За нею лежало поле, вспоротое Траншеей, и в эту Траншею копатели опускали жмыхов. Тех, кто уже дозрел. "Сажали" или "прикапывали", выражаясь языком копателей. Иванушкину все время хотелось сказать "хоронили". Только что пришла "мусорка" и выплюнула из своего чрева целую гору тел. Многие еще шевелились и, как черви, поползли в разные стороны. Копатели их не трогали, позволяя поползать напоследок – так силы кончатся быстрее. Двое копателей вытаскивали из груды созревших жмыхов и укладывали на земле рядком, следом ходил третий с толстым затрепанным журналом и, сличая номера, проверял, плачено копателям за прикопку или нет...

– Лучше всего в Клетки идти, – рассуждала Дина с набитым колбасой ртом. – Там с благословением и песнями хорошо получается. А наши дураки сидят в огородах до последнего, пока не созреют, за грядки морковные держатся. Не соображают, что с любым ошибка выйти может. Перепутают что-нибудь и вместо Траншеи в печку сунут. А у Трашбога точно траншея, это гарантируется...

"Ничего не осталось, – подумал Иванушкин, – ни добра, ни зла, ни черного, ни белого. И даже грань между жизнью и смертью исчезла".

"Неужели это я это подумал? – изумился Иванушкин. – Неужели еще могу?"

Не то, чтобы мысль была какая-то замечательная, но само ее появление говорило, что мозг еще действует, и в жмыхи Иванушкину рановато.

"Господи, какие раньше мысли-то в голову приходили! Какие идеи! А я все отдал! Выбросил, как на помойку!" – ужаснулся Ив.

Его охватила такая тоска, что впору было выть в голос так, чтобы слышали в самых дальних углах Великих огородов. Подобный приступ случился с ним в конце зимы, когда вытащил он из старого этюдника палитру с остатками полузасохших красок. Но не для того, чтобы писать, а чтобы замазать трещину на старой яблоне. И только взял он в руки кисточку – настоящую новенькую "щетинку" шестой номер, и ощутил запах растворителя и белил, как защемило в груди, и сделалось так больно, будто под ребра воткнули раскаленное острие. Иванушкин заорал и ударил по стволу умирающей яблони, раз ударил, второй, третий, пока пластмассовый прямоугольник палитры не разлетелся вдребезги. А на следующий день Иванушкин пошел на мену. На последний сеанс. Пятый. И после этого пятого сеанса в заборной он потерял сознание, и все думали, что он тут же на месте сделается жмыхом. Но Ив очнулся.

– Что помнишь? – спросил его оператор. В черных его косоватых глазах дрожали сумасшедшие огоньки.

– Бабку на диване... умирающую, кажется... Нет, ничего не помню...

Два охранника довели Иванушкина до дверей мены. У выхода его встретил Мишка-Копатель, взял под руку, как старого друга.

– Последний сеанс? – доверительно спросил Мишка и радостно улыбнулся.

Иванушкин кивнул и прижал к груди шуршащий пакет, который в ту минуту показался просто невесомым по сравнению с утраченным.

– Тогда платить за прикопку надо, – Мишка потянул мешок к себе. Теперь для тебя прикопка, яблочный мой, вещь самая важная. Заплатишь, и копатели тебя не покинут. Учти.

– Учту-у-у... – тоскливо протянул Ив, глядя, как уплывают в сумку Мишани прозрачные трусики, купленные для Дины.

– Да ты не волнуйся, все будет прекрасно, это я обещаю, самое лучшее местечко в Траншее присмотрю! – Мишка-Копатель ободряюще потрепал Иванушкина по щеке и вернул почти пустой мешок.

На родном огороде Иванушкин в тот день появился после полудня, с трудом дотащился до крыльца и уселся на нижнюю ступеньку, прямо на не сметенный снег. Бессмысленный взгляд его полз по заснеженным грядкам и, соскальзывая, уходил дальше, к серым горбам Больших помоек. Глаза Иванушкина завлажнели. Он стал хлопать себя по карманам, отыскивая сигареты, ничего не нашел и жалобно всхлипнул.

– И это все?! – раздраженно воскликнула Дина, инспектируя отощавший мешок.

Кроме нескольких рулонов ароматной туалетной бумаги и баночки с джемом, в мешке ничего не было.

– Ты еще пойдешь на мену? – Дина оценивающе глянула на Иванушкина.

Тот отрицательно мотнул головой.

– Тебя что, не хватит даже на один сеанс?

Ей очень хотелось пнуть под ребра незадачливого супруга, но из-за забора на них смотрели, и она сдержалась.

– Может, и хватит, – задумчиво проговорил Ив, поднимая на Дину мутноватые голубые глаза, не утратившие и после пяти сеансов на мене выражения наивной мечтательности. – Но туда я больше не пойду.

– Как же ты жить будешь? – в глазах Дины появилось холодное синеватое мерцание.

– Да как и все, с огорода. Скоро сеять надо, – наивно предположил Иванушкин.

– Ах, с огорода! Да у тебя, видать, все масло из головы вытекло! Вспомнил бы хоть, что осенью собрал! Два кило морковки да картошки мешок. Умник! А еще твердил: у меня мозгов больше всех!

– Так ведь продал, – робко напомнил Иванушкин.

Но Дина уже не слушала: она металась по времянке и с яростной энергией она набивала сумки вещами. Когда проходила мимо него по крыльцу, вынося вещи, Иванушкин бормотал:

– Динуля, яблочная моя, может не надо, может до тепла подождешь? Я в Клетки уйду, мне все равно тогда будет...

– Февраль на дворе, почитай весна, можешь уже идти, – отвечала Дина, волоча огромные баулы к аэрокару.

Иванушкин хотел ей помочь, но Дина оттолкнула его, и он упал на крыльцо, да так и остался лежать неподвижно, будто зажмыховал уже. Очнулся Иванушкин от пронзительного визга: на соседнем огороде резали кабанчика. Аэрокара не было во дворе. Небо гасло, начинало морозить. Иванушкин только сейчас заметил, что на нем вместо новой куртки, купленной после первого сеанса, надет старый засаленный ватник. Когда он успел переодеться и куда при этом делась куртка, Иванушкин никак не мог вспомнить. Зато отчетливо всплыло в памяти, как осенью он подкармливал соседского поросенка картошкой со своего огорода, а тот радостно повизгивал. Сегодня снег на соседнем дворе запятнан алым, кабанчик умер. Скоро и его, Иванушкина, черед становиться жмыхом.

– Извини, приятель, – пробормотал Ив и заплакал, ощутив внезапную жалость ко всему живому...

...Иванушкин вздрогнул и очнулся. Слезы текли по его щекам и обжигали кожу. А сквозь слезы Иванушкин видел серый бок Золотой горы и скрюченные фигурки жмыхов вокруг.

– Придется подождать, – долетел будто издалека до Иванушкина голос Мишки-Копателя. – Газ должны вот-вот подвезти. Успеем и откушать, и выпить! – Мишка потряс в воздухе высокогорлой, темного стекла бутылкой.

Слова Мишки-Копателя встревожили, но Ив выпил со всеми, закусил и успокоился. Он даже перемигнулся с Диною и, будто ненароком, коснулся ее руки. Ему нравилось, что она ест с аппетитом, смеется, хлопает в ладоши, и вообще ведет себя так, будто они не на прикопку приехали, а на пикник, куда-нибудь на берег Чумной лужи. Иванушкину хотелось подарить ей что-нибудь, хоть какой-нибудь кусок ржавья, пригодный для мены. Но только Ив встал с ящика, решив отправиться на поиски, как Мишка грубо пихнул его назад:

– Рано еще, цистерна не подошла.

– При чем здесь цистерна? О чем ты?

– О крематории, – отвечал Мишка-Копатель.

– Крематорий? – Иванушкин изумился. – Но я же тебе заплатил! Почти все барахло за пятый сеанс отдал. Ты что, не помнишь?

– Не надо так волноваться! – Мишка-Копатель похлопал Иванушкина по спине. – Я помню и в журнал, как положено, записал. Думал, порядок на все сто. Просто уверен был, что на прикопку едем. А оказалось с тобой не так просто, – Мишка знаком подозвал копателя с журналом, полистал замусоленные страницы, наконец отыскал нужную. – Вот, записано: "Иванушкин, двести седьмой огород, созревание примерно июнь-июль... прикопка оплачена."

– Оплачена, вот видишь, оплачена! – радостно воскликнул Ив.

– Погоди, – Мишка нахмурился. – Здесь еще примечание: "Нарушение перекачки". И значит – крематорий, а не прикопка.

– Какое нарушение? Я ничего не нарушал, – пробормотал Иванушкин растерянно.

– А пятый сеанс? Разрешено только четыре сеанса на мене, а пятый сам по себе нарушение перекачки. Клубень слишком большой получается. Или уж не знаю что там у них. Но пятый сеанс строжайше запрещен. Это преступление и карается по всей строгости законов Великих огородов!

– Но я же не знал! – Ив беспомощно протянул руки к Дине, будто она могла помочь и защитить.

– А этого никто из огородных не знает, даже я не знал прежде, пока сам не столкнулся с таким прискорбным фактом, – ухмыльнулся Мишаня. – А вот и цистерна пришла. Так что поторапливайся, допивай, доедай и пошли.

– Но почему меня не предупредили? – закричал Иванушкин, оглядывая жующих и пьющих копателей. – Почему?

– Вопрос не ко мне, – завил Мишаня. – Я не менамен.

Дина презрительно пожала плечами:

– Сколько раз твердила: не усердствуй! В огородах главное – не высовываться. Первые ростки непременно морозом прихватит – али не знаешь! А он в ответ: я умнее всех... Вот и допрыгался, умник хреновый.

– Так ведь ради тебя!

– "Ради тебя", – передразнила Дина. – А что мне досталось? Лифчики, трусики, мелочишка всякая, другие за один сеанс больше получают. А ты как был бестолковым, там и остался. Другие мазилы в ТОИ давно пристроились, в Консерве живут, а этот, куда надо, никак попасть не мог. Так ступай в крематорий – заслужил!

"Аэрокар был", – хотел напомнить Иванушкин, но опять не осмелился, лишь посмотрел на Дину прощально и прощающе и проговорил тихо:

– Я тебя люблю. Сейчас в печку пойду, но все равно... – у него перехватило дыхание. – До последней минуты думать о тебе буду. – Глаза Иванушкина увлажнились.

Дина хотела садануть в ответ что-нибудь язвительное но поперхнулась и закашлялась сильно, до слез.

– Не печалься, яблочный мой, – Мишаня ободряюще обнял Иванушкина за плечи. – И далась тебе эта Траншея! Там можно лежать и гнить еще лет сто. Никто не знает, когда это воскрешение наступит. А тут, фр-р, огонек, чисто, красиво, и никаких ожиданий. Я бы на твоем месте даже рад был. Жаль, благословения у Трашбога не получили. Ну ничего, сами осилим! Ты у нас мужик крепкий, о-го-го, какой мужик! Пять сеансов на мене! Герой просто! Ну что такое для тебя какая-то паршивая печка?

Иванушкин после этих слов покорился. И прежде Иванушкин не часто роптал... Или, наоборот, часто? Он не помнил теперь.

"Так ведь не воскресну", – подумал с тоскою.

Они уже подошли к низенькому, наскоро слепленному кирпичному бараку с черной трубой. Гора жмыхов у входа говорила о том, что печь пока не работала. Копатели, что обслуживали крематорий, распивали уже вторую бутылку самогона, закусывая крупной редиской.

– Не воскресну, – повторил Иванушкин вслух. – А так хотелось.

Иванушкин жадно огляделся, стремясь запомнить каждую мелочь. Крематорий задней стеной примыкал к Золотой горе. И сейчас серые ее бока казались величественными и прекрасными, а ржавые куски железа, прикрывавшие норы, искрились золотом в лучах послеполуденного солнца. И тут Иванушкин увидел, что одна самодельная дверь приоткрылась, наружу высунулась голова в огромном зимнем малахае и приглашающе кивнула. Иванушкин не понял. Голова закивал энергичнее. Иванушкин отвел взгляд. Между ним и спасительным лазом стоял один из подручных Мишани. Ив сунул руку в карман в надежде нащупать нож, но нашел только две однофиковые монетки. Ив вытащил их и принялся рассматривать, не в силах придумать, что можно сделать с двумя фиками, стоя в очереди в крематорий.

При виде фик копатель оживился.

– Эй, парень, кидай их сюда, все равно в печке они тебе без надобности.

Иванушкин кинул, только не в руки копателю, а на землю. Тот нагнулся поднять. Иванушкин перепрыгнул через него, будто в чехарду играл, и помчался к спасительному лазу.

– Стой! – истошно завопил Мишаня, но Иванушкин уже скрылся в норе.

Тут же ловкие пальцы накинули беглецу петлю на запястье левой руки, раздался шепот: "За мной", и веревка натянулась, увлекая Иванушкина в глубину лаза. Когда копатели гурьбой подбежали к норе, там уже никого не было видно. Чертыхаясь, с третьей попытки Мишаня зажег вечный фонарь и осветил проход. Почти сразу же туннель раздваивался, и было совершенно не ясно, в какую из дыр нырнули беглецы.

– Тихо! – рявкнул Мишаня и предостерегающе поднял руку.

Несколько секунд он вслушивался. Где-то совсем рядом по руками и ногами ползущих шуршали камешки. Но в каком из двух проходов – этого он сказать не мог. Копатель медлил, его дружки тоже. Все подземное – это для трашей, сюда копатели заглядывать не любят – боятся.

– Разделимся, – предложил Мишаня.

– Но фонарь один, – резонно возразила Дина.

– Значит, поползете в темноте! – рявкнул Мишка-Копатель.

– Ну уж нет! – в один голос отозвались подчиненные. – В этих ходах в два счета заблудишься. Без фонаря ни-ни, это тебе не грядки.

Мишаня выругался, пнул одного-второго и сам полез в нору. Добравшись до развилки, осветил фонарем оба коридора. Один из них поворачивал шагов через десять, а второй – вновь ветвился. К тому же здесь недавно произошла осыпь, потолок подперли обрубками бревен. Сверху противно монотонно капало, свежая осыпь в свете фонаря влажно блестела. Мишаня выбрал тот ход, что ветвился, и яростно работая локтями, пополз вперед.

ГЛАВА 10. КАФЕ "ВЕЛИКИЕ ОГОРОДЫ".

Надо было что-то делать, но что – Генрих Одд не знал. Он долго бродил по улицам, устал, зашел в привычный "Макдональс", съел комплексный обед, потом вновь ходил по проспекту взад и вперед. И вот наконец зашел в кафе и заказал кофе. Теперь он сидел за столиком, помешивая крошечной ложкой черную жидкость в чашке и медленно обводя посетителей глазами. В кафе было пустынно и уныло. Несколько тощекошельковых бизеров за отдельным столиком примитивно надирались водкой. Бармен в косоворотке скучал и старательно выковыривал из зубов остатки пищи.

На мгновение взгляд Генриха задержался на девушке в ярких бриджах, с ниткой голубых пластмассовых бус на шее, с выкрашенными золотом волосами. Скользнул, метнулся в сторону, вернулся. Что-то зацепило, заскребло внутри. Одну часть Генриха потянуло к незнакомке необоримая сила, а другая половина души отшатнулась. Генрих сморщился, будто съел что-то кислое. Незнакомка на него посмотрела. Приметила не лицо, не глаза, а черный костюм-монолит, цепочку на шее, шарф. И тут же легким движением подхватила пластиковый стул у пустующего столика, толкнула его за столик Одда, где стульев больше не было. Села и сказала кратко:

– Вина, – будто Генрих уже спросил: "Что дама будет пить".

– Вина, – подтвердил Одд заказ незнакомки мгновенно подскочившему официанту.

А на душе у Генриха скребло все сильнее и сильнее. Но он вежливо улыбнулся.

– Уилл Шекспир, – представился он.

– Дина, – назвалась она в ответ. – Хочешь, открою тайну?

– Валяй.

– Мена должна принадлежать мне. То есть она моя по закону. Но ее у меня украли. Нагло и примитивно.

Принесли вина. Она выпила бокал залпом, и ничуть не захмелела. Только стала говорить чуть-чуть громче:

– Видишь вон тот дом напротив? Там, где "Музей" написано, и зазывала с динамиком гуляет взад-вперед?

Генрих посмотрел в окно и кивнул.

– Так вот, самая первая мена здесь начиналась. Тогда ни Консервы, ни Саркофага, ни Сада не было. Ничего. Здесь первых огородников ошкуривали. Одд с сомнением глянул на Дину. На вид ей было не больше двадцати. А рассказывала она о делах минувших десятилетий. – Представьте, я тут вроде как наемной силы работала. Надевала говнодавы, ватник и по огородам ездила, объявления клеила, мол, приходите, никакого вам вреда, одни фики ручьем в карманы польются. Народ так и валил. А баллончики свои мы вроде как баночное пиво за границей продавали. Поначалу один модуль так и шел по цене одной банки пива. А потом когда бизеры расчухали, чем мы торгуем, цены аж в десять раз подскочили. Я уж не знаю, сколько тогда Бетрей зараз денег хапнул. А по закону все мое должно быть. Только Ядвига с Ирочкой от меня завещание Папашино скрыли. Откуда мне было знать, что такое мена! Можно вообразить, что Ядвига сама про Сад и про яблоки догадалась?! Или Ирочка с кисточкой в руке родилась! Да она даже домик с одним окошком, сколько я помню, нарисовать не могла, а теперь, глядите, в день по картине рисует!

– Пишет, – поправил Одд.

– Один хрен. Пусть пишет. Она целую галерею себе здесь в Консерве состряпала. Но самый подонок, это, конечно Бертиков, то есть Бетрей. И как только он про Папашино завещание пронюхал? Не иначе, Ядвига ему бумагу показала. Но я свое еще верну. Если поможешь, я тебе десять процентов дам.

– Лучше пятнадцать. Но я не обещаю, что помогу.

– Перво-наперво Бетрей, – Дина как будто и не слышала возражений бизера.

– С Бетрея начинать нельзя, он слишком силен. – Генриху казалось, что это не он говорит – кто-то другой. Это его забавляло. И было немного страшно.

– Хорошо, Бетрей – на закуску. Тогда начинай с Футуровой. В конце концов, это по ее вине Иванушкин попал на мену.

– Хорошо, начнем с Футуровой, – пообещал Генрих. – Где мне ее искать?

– В галерее ТОИ, конечно! Эту компостную яму я когда-нибудь сожгу, клянусь траншеей! Ты поможешь?

– Я – Уилл Шекспир, а не Герострат.

– Но согласился на пятнадцать процентов!

– Так я процентщиком стану в старости. Или ты не знаешь?

– Вранье! – фыркнула Дина. – Шекспир – это псевдоним. Я точно знаю. Когда ты умер?

– Как только написал "Бурю". На другой день.

Глава 11. В ШТАБ-КВАРТИРЕ "ТОВАРИЩЕСТВА ОГРОДНОГО ИСКУССТВА".

Галерея ТОИ начиналась с приемной – неимоверно длинной комнаты, которая то суживалась, превращаясь в узкий коридор, где с трудом могли разминуться двое, то вновь разрасталась до простора танцевальной залы. Сегодня в приемной народу собралось больше обычного. Не хватало мест, чтобы развесить картины, их ставили на пол, вдоль стен. Подле шедевров кучковались начинающие авторы.

Генрих прошелся по приемной, разглядывая однообразно унылые холсты, струпья белил, жухлые пятна окиси хрома.

– За две тысячи могу продать, – сказала дама лет пятидесяти в черном платье до полу и самодельных сандалиях.

В центре комнаты прямо на полу тощий мужчина со светлыми безумными глазами раскидал измятые рисунки, сделанные на оберточной темной бумаге.

– Я десять лет к этому шел! – кричал светлоглазый, хватая с пола очередной шедевр и тыча им в лица стоящим. – Сложнейшая техника! Здесь десять слоев. Вы только вдумайтесь в это слово – "десять"! Но главное!.. голос светлоглазого сделался визглив и безумен. – Главное, я десять лет писал стихи! Каждый день вписывал по одной строчке. Все десять лет заключены здесь! – он потряс в воздухе засаленной тетрадкой, приделанной на резинке к рисунку. – А "ТОИ" украло у меня мои открытия. Я пришел в галерею и увидел моих "Трех воскресших огородников", похищенных госпожой Футуровой. Но разве у нее есть хоть десятая доля такой экспрессии? – светлоглазый схватил набросок "обнаженки", энергично обвел пальцем голые ягодицы, стирая остатки угля, вновь швырнул на пол и трагически обхватил голову руками.

– Что здесь происходит? – спросил Генрих у человека, сидящего подле на стуле. Кажется, это был единственный стул в комнате.

Гладкое лицо и свободный костюм делали возраст сидящего неопределимым. Безвозрастный слегка повернул голову. Слегка приоткрыл рот:

– Товарищество отбирает картины для галереи "ТОИ".

– Это очень важно?

Безвозрастный пожал плечами, давая понять, что на такие вопросы он не отвечает.

– А ваши работы где?

Собеседник молча кивнул в сторону стоящего рядом с ним на полу прямоугольного холста. Через ярко-зеленое поле по оранжевой дороге шагал ярко-красный огромный петух.

– Вы поняли, кому все это надо показывать? – обратилась к Одду девушка в широкополой мужской шляпе. – Я лично пока еще ничего не понимаю. Петька, распаковывай! – Приказала она своему спутнику в засаленном ватнике и указала на связку картин.

– Может, не стоит торопиться, – уныло пробормотал Петька.

– Ты что, трусишь?! – голос девушки дрожал от возбуждения.

– Выставлять картины, это все равно что раздеться, – отвечал Петька. А у меня болячка на колене и лишай на груди.

– Ладно, скажу, что все картины мои. Пусть слава мне достанется.

Она разорвала гнилую веревку и извлекал из пакета первую работу.

– Нет, это барахло, – она отшвырнула картину. – А вот это настоящий фрукт! – и девушка водрузила холст на этюдник, потеснив чью-то "Огородную композицию № 5".

...На турнике висела медная обезьяна и весело болтала ножками. Обезьяне было на все глубоко наплевать. Ненастоящее солнце светило над головой, ненастоящая вода синела в заливе, на ненастоящих грядках ничего никогда не вырастет...

– У нас ничего не выйдет, – бормотал Петька. – Если ты не член Товарищества, на выставку не возьмут.

– Почему это?

– Потому что они не огородники вовсе, а воскресшие, – прошептал Петька почти в ужасе.

– Вранье. Ты знаешь хоть одного воскресшего?

– А ты хоть одного члена Товарищества знаешь? – огрызнулся Петька.

– И кто здесь член Товарищества? – вызывающе спросила девушка и огляделась.

– Я, – тихо и с достоинством отвечал автор "Петуха" и поднялся, потому как в окружении многочисленных собратьев по живописи приблизилась Ирочка Футурова. Ее щедрые формы обтягивало пестрое ручной вязки платье с аппликациями из суконных помидоров и огурцов. Волосы Футуровой были уложены в прическу, именуемую в огородах "корзиной". Ее товарищи выглядели не так экзотически: длинные волосы, бороды, свитера, джинсы, жилетки с множеством карманов, брелоки, пальцы со следами красок, и в пальцах – дымящиеся сигареты.

Комиссия остановилась напротив "Петуха".

– Это очень сложная работа, – объясняла Футурова. – На нее надо долго смотреть. Здесь присутствует вечность. И главное, здесь есть образ. Образ воплощения. Причем очень яркий.

– Чистейший красный кадмий, – причмокнул один из созерцателей.

– Учтите, автор член "ТОИ", – добавила Футурова как бы между прочим.

Все, как по команде, присели на корточки и принялись созерцать "Петуха".

– Как он хорошо шагает! – воскликнул один из созерцавших. – Он знает, куда идти!

– Знает" – поддакнула остальные.

– Берем? – спросила Футурова.

– Несомненно, – отвечали члены Товарищества хором.

Теперь настала очередь "Обезьяны на турнике". Члены товарищества переглянулись, Ирочка едва заметно покачала головой, и все хором сказали: "Нет".

– Простите, – вмешался в их священнодействие Одд, невольно испытывавший симпатию к отважной художнице, не потому что "Обезьяна" была необыкновенно хороша, а потому что он сам когда-то так же безоглядно верил в совершенство своих работ. – Не могли бы вы объяснить, чем с вашей точки зрения отличается "Петух" от "Обезьяны"?

– Это касается лишь посвященных, мистер не-знаю-вашего-имени, надменно отвечала Футурова.

– Генрих Одд, – представился бизер, рассчитывая, что его имя произведет впечатление.

Он не ошибся. Все посмотрели на него как на зачумленного.

– Мистер Одд! – воскликнула Футурова. – Здесь, на огородах, мы называем тебя король кича! – она схватила его за руку. – Идем со мной, и я покажу, какое ты ничтожество.

– Куда идти? – ошеломленно спросил Одд. Ему почему-то показалось, что Ирочка приглашает его в постель.

– В галерею ТОИ!

Она потащила его за собой по лестнице наверх, на второй этаж. Отворились массивные двери, и открылась бесконечная анфилада комнат, освещенная мягким рассеянным светом. Галерея была переполнена картинами, как корзина работящего огородника овощами. И овощи эти, несмотря на различные названия и цвет, то бишь колорит, были необыкновенно схожи. Разрезанное время. Каждая порция на отдельном блюде. Время освежеванное, сочное, по-рыбьи беспомощное, из разрезов томительно сочились секунды, минуты. Они пытались пробиться сквозь рамы, перетечь, доползти, слиться в непрерывный поток. Но не могли. Пастозные мазки гвоздями прибили каждый кусок к своему холсту. Генрих смотрел и улыбался. Время было по одну сторону. Он – по другую. Они уравновешивали друг друга. Здесь, перед этим жертвенным алтарем, залитом кровью разъятия, Генрих чувствовал себя почти всемогущим. Внутри него скапливался и рос комок непрерывности и цельности, он уже пульсировал и жил, и Генрих чувствовал его биение.

– Ну как, нравится? – снисходительно спросила Ирочка.

– Сейчас нет. Но, возможно, понравится потом. Когда я умру. Если такое случится.

– Мы служим вечности, а ты сиюминутному, – воскликнула Ирочка. Именно поэтому тебя влечет к нам. Только вдумайся! Ваш мир пересыщен благами, но вы являетесь к нам, жалким и нищим, и находите, что наш мир по своей сути глубже и богаче нашего!

– Вы уверены, что я это нахожу?

– Конечно! Вам никогда не понять нас до конца, мистер Одд! Никогда не удастся. Только вообразите: видеть собственную гибель, сознавать ее и скорбеть – какая глубина чувства! Истинный художник полжизни должен отдать за одно такое мгновение. Но я не позволю тебе приблизиться к нашим сокровищам. Я буду гнать тебя, гнать, гнать! – слово "гнать!" она выкрикивала с наслаждением.

– Я ошибся, – сказал Генрих. – Здесь не может быть его картин. Его вы тоже гнали, гнали, гнали, пока не загнали добычу на мену.

Брезгливая гримаса скользнула по губам Футуровой.

– Ты ищешь жмыха? Траша? Здесь? Члены "ТОИ" не ходят на мену! Мена для ничтожных душ! Ищи своего жмыха в Клетках, а не в нашей галерее.

– Ты помнишь его картины? – спросил Генрих. – Он приносил их сюда. Их было семь. На одной... да, на одной был дом и клочок синего неба. И с этого неба лился живой, почти Вермееровский свет. Я так не умею. С моего неба льется кислотный дождь. А он мог.

– Иванушкин? Нет, не помню.

Генрих недоверчиво покачал головой:

– Помнишь. Ты его сильно ненавидела.

– Да, потому что он ничего не понимал в воскрешении. А таким здесь не место.

– А вы кого-нибудь воскресили?

– Воскресим! – заявила он без тени сомнения.

Когда Генрих вышел из галереи ТОИ, день уже кончился. На фоне светлого неба горела бегущая полоса объявления: "До закрытия ворот саркофага осталось 15 минут 17 секунд".

Продолжать поиски сегодня уже не имело смысла.

Глава 12. ТРЕВОГА ГОСПОДИНА БЕТРЕЯ УСИЛИВАЕТСЯ

Бетрей развалился в гостиной, положил ноги на стол и так застыл, закутанный в махровый халат, прижимая к груди бутылочку пива. Заслуженный отдых после тяжкого дня. Очень тяжкого...

И тут раздалось мелодичное треньканье – кто-то вызывал Бетрея по видеофону. Менамен поморщился. Хотел не отвечать, но потом передумал и нажал кнопку.

На экране появилась физиономия Ирочки Футуровой.

– Бет, это я...

– Вижу, что ты. – Бетрей глотнул пива.

– Это ты послал ко мне этого придурка Одда?

Вот как! Шустрый мистер уже Одд побывал в галереи ТОИ. Надо же! Уж не Иванушкина ли он там разыскивал? Это даже забавно. Наивный мистер Одд.

– Чем он тебе не угодил? Приятный молодой человек.

– Это же ничтожество! Король кича!

– Кто-кто?

– Подними свою задницу с кресла и погляди письмо, что я тебе послала по электронке.

– Слушай, я устал. Может, отложим до завтра?

– Хоть до Нового года! Но если этот Одд еще раз появится в моей галерее, я его убью!

– Имей снисхождение...

Но Ирочка уже отключила видеофон. Странно... Что ее так разозлило? Можно вообразить, что Одд перехватил всех покупателей ТОИ. Бетрей допил пиво и все же включил комп. Ну и что там она такое прислала? Адрес какого-то сайта. Постой-ка...

www.paintodd.com

Одд? Что за черт? Бетрей набрал нужный адрес. С первой страницы на него смотрел, улыбаясь, давешний бизер. Но это был какой-то другой мистер Одд. Совершенно другой. Объявление под портретом гласило:

"Минимальная цена картины 200 000 евро".

Бетрей отставил пустую бутылку и кликнул кнопку "картины".

Комп утробно рыкнул, выдал темный фон и стал грузить первый шедевр. Мутно-золотой шпиль, серое небо, летящий снег и наискось женское лицо.

Боль в затылке вспыхнула, и Бетрей задушенно выдохнул:

– Нет!..

Глава 13. ГОСТИНИЦА

Дина придирчивым взглядом окинула просторную гостиную номера. Все было выдержано в бежевых, желтых и коричневых тонах. В шторах, ковровом покрытии и пастелях, что украшали стены, присутствовал также зеленый, болотного оттенка.