Текст книги "Золотая гора"

Автор книги: Марианна Алферова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– То был псевдоним, и не слишком удачный. Мы, Лео, должны с тобой узнать... – она запнулась. – Может, он опасен? Как ты думаешь, ему можно в сад? Он не повредит саду? И мы должны узнать... – но что узнать, она опять не договорила.

Впрочем, Лео давно уже привык к отрывистым фразам хозяйки и мыслям ее, брошенным наугад.

– Я понял! – воскликнул мальчишка. – Принято к исполнению, уважаемая! Шустряк все разузнает!

– Господин Шустряк связан с чернушниками, – остерегла Ядвига. – А чернушникам об этом бизере знать совершенно ни к чему.

– Чернушники не трогают бизеров.

– Кто тебе это сказал? – рассмеялась Ядвига.

– Не волнуйтесь, мадам, Шустряк, хоть и менамен, но мой брат и исключительно вам предан.

– Шустряку я никогда не доверяла. – Ядвига с сомнением покачала головой.

Серебристая машина давно уже растворилась в летнем небе, а Генрих продолжал стоять неподвижно, пытаясь отыскать в густой синеве исчезнувшую светлую точку. Потом, очнувшись, он извлек из кармана плаща толстый блокнот и вечный карандаш, и уселся прямо на пеноплиты. Рука, ведомая чужой мыслью, принялась чертить замысловатый узор из ломаных линий. По всему телу разлилась мгновенная слабость, и острая боль пронзила виски. Генрих увидел себя бредущим по свежевыпавшему снегу. Темень, до рассвета далеко, и только звезды освещали путь.

"Не ходи!" – крикнул сам себе Генрих, и все пропало.

Опять вокруг было лето, и он сидела на пеноплитах возле здания мены. Перед ним стоял какой-то огородник маленького роста с серыми от пыли волосами и искательно заглядывал в глаза. Генриху на мгновение показалось, что перед ним тот, кого он искал. Но потом понял, что ошибся. Огородник протягивал Генриху какую-то мятую бумажку, исписанную крупным детским почерком.

– В чем дело? – господин Одд раздражился.

– Ты бизер? – спросил огородник. Генрих кивнул. – Это заявление в международную комиссию касательно позиции моих четырех куриц.

– По какому вопросу? – спросил Генрих, принимая бумагу.

– По земельному.

– А я думал – по зерновому.

– А что важнее – зерновой вопрос или земельный? – хитро прищурился огородник.

– Земельный, – ответил Генрих.

– Во! – поднял палец огородник. – А чего же спрашиваешь? – И ушел с гордо поднятой головой.

Бумажка была грязной, липла к пальцам, и Генрих ее выбросил.

Бизер прикрыл глаза, сосредотачиваясь и пытаясь вспомнить мысль, пришедшую ему (или другому ) на одинокой зимней дороге.

– Снег – самый лучший в мире холст, – прошептал Генрих. – И на нем д/олжно изобразить вечность.

Он вновь принялся рисовать, бешено, торопливо, белая бумага альбома сделалась неприступной стеною, через которую надо пробиться, немедленно, сейчас! Не он рисовал – кто-то неведомый вел его руку. Вечный карандаш рвал бумагу.

Когда Генрих очнулся, изможденный, с лопающейся от боли головой, листы бумаги беспорядочно покрывали пеноплиты вокруг – кирпичики, выпавшие из крепостной стены недостижимого мира после яростной атаки. Генрих посмотрел на рисунки с тоскою. Он опять не пробился в таинственный мир, опять потерпел поражение. Правда, из набега он вернулся с добычей, но пока невозможно было понять, хороша ли она. Реальность никак не соизмерялась с недостижимым миром.

– О Великие огороды, как я ненавижу реальность, – пробормотал Генрих и осекся, сообразив, что это чужие слова.

Глава 4. НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.

До лета была весна. А прежде, очень-очень давно – зима. О том, что была зима, помнят в огородах смутно. А о том, что она придет вновь, не знает почти никто. То есть самые мудрые подозревают порой, но не отваживаются об этом говорить. Зима наваливается внезапно, засыпает снегом грядки с неубранной морковью и капустой, и огородники вдруг вспоминают, что не успели за кратенькое лето починить текущую крышу, поправить крыльцо и убрать бочки для воды – и вот теперь они полопались от мороза.

Зима всегда приходит слишком рано – это старинный закон огородов.

Однако Иванушкин помнил про зиму. Не про зиму вообще, а про ту, которая миновала. Потому что это была для него последняя зима.

Зимой на огородах тоскливо: холод, безделье, ну и со жрачкой худо. Только копатели в Великих огородах зиму любят. Потому как для копателей зима – время самое жаркое. Сколько кулей меняльных копатель со жмыхов наберет, столько ему прибытку и выйдет. Потому как летом на мене затишье: летом на мену одна мелочь помоечная тянется, а осенью и вообще на мене отпуска: овощь всякая на огородах поспевает, тут не до мены огородным людям: у кого огород – тот картошку и морковь собирает, у кого огорода нет – тот ее воровать спешит.

Зима – другое дело. Чуть картошка к концу начнет подходить, или кабанчика прирежут и доедят, как начинает огородник прикидывать: протянет он теперь до весны на одном пайковом хлебе, которого на мене ему в неделю выдают три кило, или нет? Если видно, что никак не протянуть, то у огородника два пути: либо тащиться по зимней дороге и долбить мерзлые отбросы на Больших помойках, выковыривать железо ржавое, плоды прежней жизни, или прямиком в отдел к господину Бетрею. То есть не лично к Бетрею, а в ведомство его, в интеллектуальный отдел.

Бетрей на мене – главный менамен, это в огородах знают все. Знал это и Иванушкин. Не знал только, как к Бетрею прорваться. Спасибо, Дина подсказала, какой код набрать и как секретаршу с ее компьютером и кодовым замком обмануть. Связал Иванушкин свои картины, писанные на помоечном картоне и дешевых холстах самодельной грунтовки, да и пошел к главному менамену. Думал Иванушкин: умный мужик господин Бетрей, оценит. Должен оценить.

Когда Иванушкин со своей раздутой холщовой торбой ворвался в кабинет Бетрея, тот поначалу хотел незваного гостя выставить за дверь, но потом передумал и согласился поглядеть на картины. Огородник счел это хорошим знаком. Ведь если кто его картину увидит, то сразу поймет, что перед ним шедевр – в этом Иванушкин был уверен. Вон Дина – и та сразу поняла, смотрела на холст, будто зачарованная.

– Тут знаете что нарисовано, – торопливо сглатывая слова, объяснял Иванушкин Бетрею, расставляя картоны и холсты. – Тут жизнь. Абсолютная жизнь. Картины мои пронизывают огородников живыми нитями и тянут из скудной и незатейливой жизни, как нити Ариадны, к иной, не огородной сущности. У бизеров таких картин нет.

Бетрей презрительно расхохотался:

– У бизеров все есть. Наше огородное им без надобности. Ну, разве что для контраста. – От смеха голова его, растущая прямо из плеч, наливалась сытой, спелой краснотой, как свекла на ухоженном огороде. – А работы на таком дрянном картоне бизеры даже смотреть не будут. Бизеры – народ привередливый, на всякое дерьмо не кидаются, берут картины только на фирменных холстах со штампом ТОИ. И вообще ты зря ко мне пришел. Для контактов с бизерами по художественной линии существует у нас "Товарищество Огородное Искусство". Вот туда и иди. А ко мне с другим ходят. – Бетрей демонстративно вернулся за свой огромный стол. – Впрочем, и ты вернешься. Множества всегда пересекаются.

– Но ты же менамен, а значит – меценат! – пытался настоять Иванушкин и подсунуть под нос Бетрею следующий холст.

– Менамен – значит человек умный, в отличие от огородника.

Художник окинул господина Бетрея долгим взглядом. Глава мены показался ему в этот миг огромной не сдвигаемой скалой, попирающей мягкую и скудную огородную почву.

И не Иванушкину скалу эту сдвинуть. Нет, не Иванушкину.

Пришлось огороднику заплатить сто фик, сберегаемые на черный день, за разовый пропуск в Консерву, и отправиться в штаб-квартиру ТОИ. Пробираясь по ярко освещенным улицам со связкой картин под мышкой, пониже надвинув капюшон старой куртки, Ив недоуменно оглядывался по сторонам. Яркая реклама, нарядные женщины, золоченые кареты, упитанные, ленивые лошади с блестящей, как масло, шкурой, заманчивые входы в кафе и бары, а главное ощущение веселой непринужденности и неутомленности поразило Иванушкина. В Консерве Ив не бывал с детства. Тогда еще не было саркофага, бизеров и веселой публики, был агонизирующий город, пытавшийся сохранить слабые искорки жизни. Теперь Иванушкин с трудом узнавал под слоем краски и позолоты полуразрушенные и загаженные дома. Они казались ненастоящими в своей ухоженной конфетной красоте.

Спуск в подвальчик освещался полыханьем трех красных букв "ТОИ". Иванушкин нащупал в кармане записку на обрывке оберточной бумаги.

"Богиня ресьюрекшен, подсоби мужичку. Дина".

Ив с болезненной гримасой выбросил бумажку в урну и решительно двинулся по ступеням вниз.

А дальше... Тьма. Ничего. Что случилось там, в подвале, Ив не помнил. Спустился и... вышел назад. Должен был выйти. Вернулся в огороды. Должен был вернуться. Без картин... это точно. А потом... потом... О Великие огороды! Потом он пошел на мену! Как-то само собой созрело решение: идти на мену – и все...

Да, да, он был на мене! О Великие огороды! Он был на мене!

...В то утро Иванушкин встал до света, собирался в темноте, стараясь не шуметь и не разбудить Дину. Но она уже не спала – Иванушкин это чувствовал – лежала очень тихо. Понимала: сейчас лучше ничего не говорить. И он ей был благодарен почти до слез за это понимание.

Лишь, когда он был уже в дверях, крикнула вместо прощания:

– Как выйдешь с мены, голову теплым шарфом укутай. Говорят, если голову шарфом обернуть, то как будто там и не был!

Было четыре часа утра. Безветрие. Морозило. Свежевыпавший снег мерцал в мглистом свете, струящемся из Консервы. И показалось Иванушкину в сумраке, что снег этот – чистый, нетронутый, самой лучшей грунтовки холст, и представилось Иванушкину, как он пишет на этом холсте золотой шпиль и смутное небо, и падающий снег, и сквозь все это – меж и над – тонкое девичье лицо как вечный символ красоты и надежды. Девушка почему-то представилась совершенно непохожей на Дину, и от этого сделалось Иванушкину грустно. Он даже замедлил шаги, чтобы помечтать еще немного о картине, которой он никогда не напишет, потому что на обратном пути с мены мечтать уже будет не о чем.

Но все оказалось не так страшно, как представлялось фантазиям огородников. Процедура обыденная и суетливая. Суета отвлекала.

Сначала Иванушкин сидел в очереди перед дверью с табличкой "регистрация". Перед ним было человек шесть. Вызывали довольно быстро, но еще человек пять влезли без очереди. Было слышно, как за дверью звучат два голоса: один, раздраженный, женский, второй – посетителя. Наконец дошла очередь Иванушкина. Он вошел в крошечную каморку с грязноватыми стенами. Толстая девица потребовала сообщить имя, возраст, чем и когда болел, и быстренько шлепая по клавишам, заносила данные в компьютер. Потом она лениво махнула рукой в сторону ширмы. Войдя туда, Иванушкин обнаружил дородную врачиху в нечистом халате. Врачиха заглянула ему в рот, в уши, спросила: "Жалуетесь"? Он сказал: "Нет". И его пропустили в заборную. Зал был велик, но три четверти места занимала огромная золотистая панель. Перед нею одинокими островами темнели несколько кресел. Операторы в голубых шапочках и белых сверкающих куртках священнодействовали вокруг сидящих в креслах.

В стеклянном предбаннике Иванушкина обрили наголо, голову обтерли холодной, едко пахнущей жидкостью, от которой стало саднить свежевыбритую кожу.

– Волосы-то зачем? – возмутился он.

– Все равно на висках выпадут, – отвечала лаборантка, обряжая его во все белое: даже на ноги надела тряпочные белые бахилы, а на руки тонкие нитяные перчатки.

После этого его допустили в святая святых мены. Несколько секунд он стоял озираясь и судорожно глотая слюну. Чувство было, будто он попал в гигантский желудок, и сейчас его начнут переваривать. Два кресла пустовали, но он медлил, и не двигался с места.

"Боже, зачем я это делаю? – пронеслось в мозгу. И тут же услужливо всплыл ответ: – Я очень устал. Я больше так не могу жить..."

– Сюда, сюда, яблочный мой, – позвал его худенький быстроглазый паренек, со сморщенной, будто печеной, кожей на щеках.

Ловкие руки впихнули Иванушкина в кресло и водрузили на голову экранирующий шлем. Оператор провел пальцем по золотистой панели, внутри машины что-то заурчало, и вспыхнула цепочка ласковых огоньков.

– Эй, Шустряк, каков клубень? – крикнул оператор, хлопотавший возле соседнего кресла.

– Сейчас поглядим! – пробасил Шустряк, ухватил один из электродов и вложил его в отверстие шлема, как раз у виска. – Ого, тут есть чем заняться! – Шустряк жадно сглотнул, ткнул пальцем в красную кнопку на боковом пульте, вложил во второе отверстие электрод и крикнул: – Перекачка!

... Иванушкин почувствовал легкое головокружение, комната качнулась и замерла под углом, отчего появился страх соскользнуть в темноту. Поплыли перед Иванушкиным какие-то картинки из детства, двор в городе, помойные баки, немытые окна, и в окнах пролитое закатное солнце... чахлое деревце, стремящееся куда-то прорасти, и запах пережаренного лука, который вечно плыл из полуподвальной квартиры, явственно почудился в воздухе мены...

– Ты про девочку свою первую вспомни, – шепнул Шустряк.

От Шустряка тоже пахло чем-то горелым и жирным. Но вместо девчонки вспомнилась почему-то Иванушкину соседка из крайней комнатушки, что два месяца умирала в одиночестве, срастаясь гниющим телом со старинным диваном. И когда вошли к ней наконец, то увидели черное нагое тело с огромным животом и иссохшими тряпками грудей. И по дивану ползали черви...

Иванушкин очнулся. Казалось, прошло мгновение, а Шустряк уже снимал с него шлем и с присвистом выговаривал:

– Первый сеанс закончен. Придешь через три дня.

– А сейчас куда?

– Как куда? – затрясся от смеха Шустряк, и вновь заговорил басом: – В кассу! Фики получать!

Все это Иванушкин помнил до мельчайших подробностей. Помнил, как купил в магазинчике мены новую куртку на пеновате и тут же надел вместо засаленного ватника. Потом взял банку маргарина, потом коробку карамели и женский серебристый комбинезон с оторочкой искусственным мехом... бутылки, коробки, коробочки и пакетики...Счет все не кончался...Сигареты, спички, брелоки...Еще остается... Тогда добавьте плитку белого шоколада, его так любит Дина...

...Тающий во рту молочный шоколад с розовой начинкой. Ив отламывал дольки и вкладывал в жадно раскрытый рот Дины. Огромный блестящий мешок с мены, наполненный чудо-дарами, преобразил крошечную убогую времянку . Не чувствовалось ни холода, ни сырости, не смущала наледь на окнах, и уже не казался тусклым свет самодельной лампы, которую нельзя брать в руки, потому что на ладонях после этого остаются черные пятна, а потом образуются красные незаживающие язвы.

– Вечный светильник в другой раз бери, – увещевала Дина, – и непременно "Филипс", а не какой-нибудь китайский самопал.

Они курили одну за другой сигареты и пили тягучий ликер из темной пузатой бутылки. Иванушкин, правда, предлагал сбегать к соседям и поменять тюбик помады и сигареты на бутылку черноплодной бражки, но Дина разозлилась и закричала в голос: как можно мешать чудесный ликер с мерзкой огородной брагой! Иванушкин как был, так и останется навсегда огородным чучелом. Вместо бражки выпили еще по рюмочке ликера и примирились.

Дина раскраснелась, глаза ее сверкали, и вся она наполнилась удивительным жаром – скинула ватник и свитер и бегала по времянке в одной прозрачной кофточке и коротких белых брючках, и не могла налюбоваться на удивительные вещи, созданные где-то в ином мире, а, может быть, и в ином измерении.

– Боже мой, я же красавица, Ив, взгляни, какая я красавица! восклицала она, глядясь в тусклое зеркальце на стене.

Внезапно глаза ее наполнились слезами, а крошечные ручки сжались в кулачки. Закусив губу, она придирчиво оглядела свое отражение.

– Сволочи ползучие, – прошипела она, и глаза ее холодно и странно блеснули. – Почему они там, а я здесь? Почему?

– Динуль, дорогая, я тебе столько добра принес, а ты и не рада, вздохнул Иванушкин и полез за новым сувениром в свой сказочный мешок.

Но мешок был пуст... Иванушкин напрасно шарил по дну мешка – все исчезло... Все... Он огляделся. И Дина исчезла. Времянка была пуста... Лишь хлопала наружная дверь, да завывал ветер, пытаясь сорвать крышу...

...Ив дернулся всем телом и проснулся.

"Как я устал, – подумал он, не открывая глаз, – как я невозможно устал".

Устали голова и веки, каждый сустав, каждая мышца. Иванушкин жалобно заскулил, надеясь, что это поможет. Не помогло. Он потискал голову, пытаясь в ней что-то наладить: голова казалась куском воска, на ней должны были оставаться вмятины от пальцев. Во всяком случае, появилась тупая боль в затылке, но мыслей не прибавилось. Иванушкин скинул пухлое ватное одеяло, и ощутил разморенным от сна телом кусачий уличный холод.

"Надобно сегодня дрова достать", – подумал Иванушкин.

Но где можно купить дрова, он представить не мог. Ив с досады куснул себя за руку, боль подтолкнула что-то там в голове и явилась мысль:

"Мишку-Копателя попрошу, он достанет".

Зевая и потягиваясь, Иванушкин выполз из постели. Под босыми ногами жалобно, на разные голоса, заскрипели расхлябанные доски.

"Пол можно разобрать, доски толкнуть на мене, а на полученные фики дрова купить", – обрадовался Иванушкин внезапной мысли.

Он заметался по времянке, отыскивая ломик или гвоздодер, чтобы тут же приняться за дело. Ничего не нашел, кроме топора. Пыхтя от натуги и азарта, принялся выдирать доски. Времени в таких случаях нельзя терять ни минуты, а то энергия уйдет водой из дырявого ведра, тело нальется ленью – ни доски оторвать, ни рукой пошевелить. И заляжет до следующего утра Иванушкин на свой продавленный диванчик, укроется одеялом, будет жевать купленный в ларьке хлеб и рассматривать провисший потолок, с которого на постель постоянно сыплется труха. С каждым днем утренних сил все меньше и меньше, все длиннее вечер и ночь. Скоро, очень скоро отправится Ив на Золотую гору.

Мысль о Золотой горе заставила Иванушкина шибче махать топором. Он отодрал две доски, обе расколол, принялся за третью...

– Ну конечно, он здесь! – прозвучало над ним, как приговор. – Все огородники нормальные в огородах с утра, а этот в доме черт знает что делает!

Ив поднял голову. Дина стояла над ним, уперев руки в бока, загорелая, яркогубая. Крашеные волосы ореолом светились вокруг ее головы. С тех пор, как Иванушкин видел ее в последний раз, появилась у Дины новая кофточка мышиного цвета и голубые бусы. Значит, он видел бывшую супругу давно. Пока соображал, когда же они встречались: в апреле или в мае, или все-таки в июне, если июнь тянется уже долго, Дина продолжала его распекать, и, как всегда, за дело:

– У меня бы спросил, за сколько можно сейчас доски на мене толкнуть. Я бы сказала, что доски идут по десять фик за пару. Ты бы лучше на помойку сходил, не поленился. Посмотри, как живешь! – Дина энергично обвела рукой разоренную комнату. – Другие огородники как огородники, а ты – настоящее чучело! Ни одной приличной вещи в доме! А одет во что?! Я вон дело свое скоро открою. Разве с тобой я бы такое могла осилить?!

– Дело свое? – переспросил Ив. – Какая ты молодчина!..

– Да уж, не чета тебе. Только начальный капитал нужен. А где взять ума не приложу. Капитал не морковка, в огороде не откопаешь. И помочь никто не желает. Даже этот толстомордик Бетрей!

– Аэрокар ведь был... – робко напомнил Иванушкин.

– Тю-тю давно аэрокар, даже запах эршелла простыл. Разве честной женщине можно прожить одной в огородах? Обирут всю до нитки, до последних трусиков скоты-мужики.

Иванушкин хотел напомнить, что аэрокар был куплен на его кровные фики после четвертого сеанса на мене, но остерегся, и вместо этого спросил:

– А что за дело? Чем заниматься будешь?

Дина что-то пошептала ему в ухо, но что, Ив не понял и переспросил:

– Абор-ти-ро-ва-ние! – выкрикнула Дина по слогам. – В нашей больничке за чистку двадцать фик берут. И еще тридцать, если обезболивание желаешь. А дальше что, знаешь? Нет? Вот-вот, все такие, как ты, ничем не интересуются. А дальше плодики сгребают и волокут на мену. Каждый плодик идет за сто фик. Сечешь, сто фик! Бизеры из мозгов наших нерожденных детишек тоже интеллект научились добывать. Такой "чистый" интеллект особенно ценится, его детям с синдромом Дауна вводят. Говорят, помогает. Бизеры молодцы! У них ничего зря не пропадает. Ни мусор, ни мозги.

– И что ты предлагаешь?

– Все проще простого! Я узнала: у бизеров такие таблетки есть: в случае задержки принял, все само собой вышло. Ну ты понимаешь... – она многозначительно округлила глаза. – Упаковка двадцать фик стоит. Упаковки на два раза хватит, если вместе с таблетками стакан браги принять. Еще нужно фик десять на холодильный пакет и стерилку разную, ну и менаменам на лапу десять. То есть на каждом случае можно семьдесят фик чистыми иметь. Просто ни у кого сообразиловки нет, все в жмыхи лезут. А тут такое дело можно поднять! Знаешь, какие ко мне очереди выстроятся, когда бабы узнают, что я их задарма буду таблетками пользовать! Отбоя не будет от баб!..

– Это точно, – поддакнул Иванушкин. – Если ты еще десять фик им доплатишь, они специально для продажи беременеть начнут.

– Вот уж дудки! Если я десять фик буду платить, все сразу сообразят, что дело нечисто, и вмиг я без всего останусь. В огородах главное что? Знаешь? Не знаешь, пень березовый. Так вот, в огородах главное делать вид, что занят бесполезным делом. Тогда у тебя никто твое кровное не отнимет. Запомни, милый. Ах, да... Теперь все это тебе ни к чему!

– Да я так... я как лучше... – смутился Иванушкин. – Раз уж ты посоветоваться со мной пришла... Или ты... не за советом?..

Дина ничего не ответила. Она смотрела на бывшего мужа, ожидая, что он сам обо всем догадается. Но Ив не догадался. Тогда Дина вздохнула и изрекла как приговор:

– В общем так: собираться надо. Пришло время тебя выдернуть и пересадить.

– Зачем это? – изумился Иванушкин.

Дина глянула в окно и со вздохом проговорила:

– Созрел ты, ясно?

Ив тоже поглядел в окно. Во дворе, сломав чахлый забор, громоздилась огромная черная машина с белыми зигзагами раскраски. Возле нее топтались люди в красных куртках и кожаных брюках. Грядка со свеклой погибла безвозвратно.

– Куда они прут, черти? – Иванушкин толкнул висящую на одной петле раму, высунулся наружу и завопил: – Со свеклы сойди! Кому говорят, со свеклы сойди, репей ползучий!

Парни на его крик даже не обернулись, зато Дина прошипела зло:

– Какая свекла! Ты что, ослеп?! Мусорка это. МУ-СОР-КА!

Ив еще несколько секунд рассматривал людей и машину, и наконец до него стало доходить...

– Мне еще рано, – пролепетал Иванушкин и ощутил внезапную слабость в коленях и холод в спине.

– Откуда ты знаешь? – скучным голосом спросила Дина и зевнула. Некогда нам. Шевелись.

– Никуда не поеду! – вздыбился Иванушкин и махнул топором, будто собирался рубить Дину на куски.

Она взвизгнула и метнулась к двери.

– Режут! – пронеслось над Вторыми огородами.

В дверях тут же возник Мишка-Копатель, упитанный, веселый, в черной кепке и тельняшке. Без всякого почтения к топору подошел к Иванушкину и обнял, как брата.

– Иванушкин, яблочный мой, мы с тобой полюбовный договор заключали? Заключали. Ты услуги мои оплатил? Оплатил. Теперь моя очередь обязательства выполнять. Ты, яблочный мой, не волнуйся, прикопаем тебя в лучшем виде.

– Но я же не жмых, – голос Иванушкина звучал не очень уверенно.

– Так станешь! – радостно воскликнул Мишка-Копатель. – Все-таки, мужик, я тобой горжусь! – он похлопал Иванушкина по плечу. – Пять сеансов на мене, а ты еще кумекаешь потихоньку! Ты только не волнуйся, до срока тебя прикапывать никто не собирается. Посидишь у нас на Золотой горе, доспеешь.

– А можно я здесь посижу? – жалко заглядывая в глаза, спросил Иванушкин.

– Нет, здесь никак нельзя. Неужто забыл: жмых должен лежать в земле и впитывать энергию земли, как семя. Или ты себе отдельное место готовишь? Мишка-Копатель кивнул на черную дыру в полу.

Щель между досками в самом деле напоминала отверстие в склепе. Серая, истомленная без света земля пахла гниением и грибами. И холодно было в подвале – не отогрелся он еще с зимы.

– Нет, лучше я со всеми, – согласился Иванушкин.

Домики на Вторых огородах низкие, в один этаж, редко у кого чердачок из ржавого железа приляпан. Жмутся домики один к другому по причине скудости жизни. На здешних огородах до весны не дотянешь, если на мену не ходишь. И все на Вторых огородах несподручно. К примеру, до помоек полдня пешком идти, а если хочешь путное что отыскать, то выходи засветло, чтоб не ночевать потом с добычей среди копателей. До мены добираться проще: на мену два раза в день ходит кривобокий ржавый бас с разбитыми стеклами. Но на Вторых огородах в него уже не залезть, надо тащиться на Третьи, опять же до света, и там садиться. Конечно, если есть свой аэрокар, то все эти проблемы улетучиваются. Можно и на Большие помойки слетать, и до мены пятнадцать минут лета прямиком над домами. Жизнь становится почти счастливой. Но аэрокар забрала Дина. И счастье тоже.

Ив вышел из времяночки и постоял на солнце. Поглядел на грядки и только сейчас заметил наглые жирные сорняки, заглушающие тощую морковь, присел на корточки и спешно стал драть траву, но почему-то чаще выдирались тощие хвостики моркови. Внезапно Иванушкин сообразил, что до осени ему никак не дотянуть, и урожай свой не увидеть, отряхнул руки и нехотя поднялся.

– Простите, Дина Иванушкина здесь живет? – спросил незнакомый парень, выглядывая из-за огромной туши мусорки.

– Здесь, – не особенно любезно отозвалась Дина, выступая вперед. Иванушкин хотел было возразить, что Дина давно уже здесь не живет, но смолчал. – А в чем дело?

Копатели тоже подались вперед, обступили незнакомца и широкими спинами оттеснили Иванушкина. На шее у гостя висел ящик с прорезью, а под мышкой парень держал пухлую растрепанную папку. Голова парня, взлохмаченная и немытая, сильно смахивала на эту его папку.

– Выборы сегодня, – объяснил парень и махнул в воздухе какой-то бумажкой. – Или забыли? Пятница сегодня. Выборный день.

– Кого выбираем? – спросила Дина.

– Старшего огородника Вторых Огородов.

– Старшего на той неделе выбирали, – попыталась поспорить Дина и уличить.

– То не старший, – с жаром принялся объяснять человек с ящиком. – А средний. А сегодня как раз старший. А через неделю заместитель его будет. А потом...

– За кого же голосовать? – спросил Ив, так и не уяснив, кого же выбирают – старшего, среднего или младшего огородника.

– Да за кого хотите. Все, к примеру, голосуют за Андрюхина.

Копатели поскучнели, но терпеливо слушали, пытаясь уяснить, нельзя ли чем-то поживиться.

– И кто же этот Андрюхин? Нельзя ли с ним познакомиться? поинтересовалась Дина.

– Отчего нельзя. Можно. Я и есть Андрюхин, – парень скромно потупился.

– Поразительная демократия... – восхитился Ив. – Огородная.

– Да что вы! – Андрюхин почему-то немного обиделся. – Просто никто другой бюллетени разносить не пойдет. Замшели все и к домам приросли. А я молодой, энергичный, я мену приструню!

– Это как? – нахмурила брови Дина. – Как же жить без мены? Я что, в огородных тряпках должна ходить, что ли? И щеки свеклой красить?

Андрюхин смутился и принялся спешно разъяснять:

– Нет, интеллектуальный отдел, но, конечно, будет всячески способствовать... – кандидат сбился и начал мысль сначала: – Огородники без мены с голоду умрут. Сами понимаете: что могут дать большие помойки? Крохи! А на прибыль с мены покупается весь пайковый хлеб. У меня расчеты, Андрюхин полез в свою папку, но нужной бумаги не нашел, только рассыпал листы на землю. – Я по экономическим книгам бизеров учился. Я налог введу на донорство в пользу жмыхов, – бормотал он, ползая по земле и собирая бумаги, – чтобы обеспечивать их теплым бельем перед прикопкой. И надзор установлю за копателями.

– Это кто там за копателями надзирать вздумал? – Грозно рявкнул Мишка-Копатель. А приятели его вновь подались вперед и вздыбили плечи. Я – защитник жмыхов и полномочный их представитель! А ты за мной наблюдать!

Андрюхин спешно отполз за черную тушу мусорки.

– Вы не так меня поняли. У меня для копателей особые поощрения...

– С каких это пор ты полномочный представитель жмыхов? – изумилась Дина, оглядывая Мишку, будто в первый раз видела. – Ты же главный обиратель, за их счет живущий!

– Да, обиратель! – Мишка дерзко выпятил губы. – А думаешь, я не страдаю от этого? Еще как страдаю! У меня душа разрывается при мысли о наших бедных жмыхах! – Мишка стукнул себя кулаком в грудь. – Но я всегда осознавал всю тяжесть их положения. Я за них биться буду и костьми лягу! Ив, дорогой! – Копатель патетически вскинул руку. – Ты там, в земле, будешь лежать, а я за тебя здесь сражаться, за твое воскрешение!

– Надо что-то другое делать! – выкрикнул Иванушкин с тоской и осекся, потому что совершенно не знал, что же это другое.

– А ты молчи! – пискнул внезапно Андрюхин, высовываясь из-за мусорки. – Ты наполовину уехавший, и огородные дела тебя не касаемы. Теперь новый закон: частичные эмигранты, как и полные, не голосуют.

Им сделал суетливое движение, будто хотел прикрыть лицо руками, но потом справился с собою, и лишь спросил жалобно:

– Извините, но какой я эмигрант? Я всю жизнь огородный житель.

– Мало ли где тело твое живет! – разбушевался Андрюхин. – Разум-то свой ты на мене продал и тю-тю, уехал твой разум к бизерам. Эми-гри-ро-вал. Значит, ты – частичный эмигрант. И ты, можно сказать, там уже живешь.

– Не замечал... – честно признался Иванушкин.

– Подойди ко мне, свеколка моя, я за тебя проголосую, – позвал агитатора-кандидата Мишка-Копатель.

Тот опасливо приблизился. Мишаня взял у Андрюхина бюллетень, долго изучал, морща надбровные дуги. Потом достал ручку и жирно исчиркал бумажку, поглядел издалека, любуясь, и уже хотел сунуть в Андрюхинский ящик, но кандидат ловко выхватил из Копателевых рук бюллетень, развернул сложенную вчетверо бумажку и принялся внимательно ее изучать.

– В чем дело?! – рявкнул Мишка-Копатель.

– Проверяю, правильно ли все оформлено, – невозмутимо объяснил кандидат. – Вдруг вы где-нибудь ошиблись, я тогда поправлю.

– Поправишь? – при этих словах даже Мишаня опешил.

– У вас правильно, – спешно заявил Андрюхин и опустил бумажку в ящик.

– А ну ребята! – приказал Копатель подчиненным. – Проверьте-ка его шкатулочку.

Повторять не пришлось. Кандидата тут же повалили на землю, сорвали с него заветный ящик и разломали. Только внутри бюллетеней не нашлось – ни "за" Андрюхина, ни "против". Оказалась там только мелко резаная бумага.

Мишаня схватил горсть бумажных кружев, повертел в руках, разглядывая изумленно, и вдруг выдохнул: