Текст книги "Золотая гора"

Автор книги: Марианна Алферова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Хорошо, когда нет ничего огородного! – воскликнула Дина и плюхнулась в кресло.

Кресло доброжелательно скрипнуло, подстраиваясь под формы красотки. Дина вскочила, пересела на диван. Но диван под ее тело перестраиваться не пожелал. Разочарованная, гостья побежала в спальню, оглядела широченную кровать, потом заглянула в ванную комнату. Осмотр, кажется, ее удовлетворил.

– Сколько стоит такой номер? Сто фик? Двести?

– Двести, – ответил Одд.

– А ты богатый, как огородник во время клубничного сезона. – Дина хмыкнула. – Нам надо составить план, как Бетрея проверить на всхожесть.

– А кто еще в деле? Кто – кроме Футуровой, Ядвиги и Бетрея?

Дина замялась.

Одд откупорил бутылку "Дон периньон" и наполнил бокалы.

– Еще Трашбог, – поведала Тина после бокала шампанского.

– Кто? – Одд нахмурился. – Кощунствуешь?

– Чего тут такого? Бог трашей. Как его еще называть? – Она засунула в рот клубничину, причмокнула. – Вот, где кощунство.

– В чем? – в этот раз озадачился бизер.

– Кощунство – есть клубнику. Огородники никогда ее сами не лопают. Только продают. Есть клубнику – все равно что есть фики. А мяса нельзя заказать?

– После клубники – мясо?

– А чего? Я голодная. Кусок бы побольше.

Одд позвонил по телефону и заказал бифштекс. Непонятная сила тянула его к этой женщине. И в то же время она вызывала дикое раздражение.

Заказ принесли мгновенно. Как будто официант стоял за дверью и только ждал звонка. На тарелке огромный коричневый ломоть, вокруг – горки гарнира – горошек, капусточка, маринованный лучок. Тина плотоядно облизнулась.

– Мясо потом, – сказала она и скинула кофточку. – После секса.

– Остынет.

– Ерунда. Главное, чтобы нам сейчас жарко стало.

Да, он желал ее, но как будто против воли. Будто кто-то накинул петлю ему на шею и к Дине тянул.

"А что если я во время оргазма задушу ее?" – подумал Одд.

И мысль эта не вызвала протеста.

Глава 14. БЕЛАЯ УСАДЬБА.

Белая усадьба в огородах всем известна. Ограда ее из зеркальных плит сверкает издалека. И нет в Белой усадьбе ни одной огородной частички, все, до последнего гвоздика, с мены. Двухэтажный дом с двумя распахнутыми в сторону Больших помоек крыльями сложен из доставленных с мены кирпичей. Белые, ровные, сахаристые, как леденцы – так и хочется их лизнуть, испробовать, каковы на вкус, вдруг в самом деле сладкие. И черепица на крыше с мены – издалека кажется – старинная, керамическая, будто с крыши какого-нибудь Гарца, а вблизи глянешь и поймешь – штамповка металлическая.

В Белую усадьбу Шустряка тянуло неудержимо.

Ступив на голубоватые плиты дорожки (чудесная подделка под мрамор, опять-таки с мены), Шустряк почувствовал, как внутри него заскребли острые ледяные коготки страха. Кажется, что внутри бегают тысячи пауков. Шустряк почти зримо представил, как они бегут, щекоча внутренности и впиваются в мозг.

"Пить! Бежать! Петь! Смеяться! Смываться!" – разом воскликнули в его мозгу несколько голосов и смолкли.

Шустряк отер ладонью вспотевший лоб и нажал кнопку звонка. Ждать пришлось долго, и Шустряк ждал. Наконец дверь приоткрылась узенькой щелкой – не тот посетитель Шустряк, чтобы перед ним распахивать двери настежь. Человек, ему отворивший, смотрел Шустряку в глаза и улыбался. Рот у него был улыбчивый, а глаза быстрые, скользкие. Наждачные глаза.

– Я рад, – сказал Хреб, – что ты не забыл к нам дорогу.

– Ну да, мы с тобой друзья, как сорняк с тяпкой, – поддакнул Шустряк.

Хреб провел гостя в просторную комнату, сам уселся в кожаное кресло цвета перезрелой сливы и гостю предложил сесть. Несколько секунд хозяин и посетитель молча смотрели друг на друга. Кожа на щеках у Хреба была точно такой же розовой, обожженной, как и у Шустряка. По этой коже, стянутой, как печеное яблоко, любой мог признать в Хребе оператора. Но Хреб не был менаменом, и редко покидал границы Белой усадьбы.

– Кожурки принес? – Хреб радостно оскалился, будто спросил о чем-то веселом.

Вместо ответа Шустряк распахнул куртку и вытащил из внутреннего кармана пять металлических цилиндров высотою с палец. Были они без номеров и без насечки, но в остальном точно такие же, какие используются на мене. И неудивительно – потому что взяты были с мены, только до маркировки.

– Элитная серия, у бизеров делали, – горделиво сообщил Шустряк. – В такие грех опивки заливать.

– Не волнуйся, яблочный мой, в эту тару мы закрутим самые лучшие клубеньки. Огородники банки летом закручивают. А мы – огородников! хохотнул Хреб.

Он потрогал указательным пальцем каждый цилиндрик и ощутил знакомый, проникающий в самую сердцевину тела холод. Подышал на один из баллончиков, и тот сразу покрылся инеем. Настоящие модули, без подделки.

– Отличный товар. И бизерам сплавить не стыдно, – Хреб вытащил из кармана пачку радужных фик.

– Нет, нет, не фики, – поморщился Шустряк.

– А что ж тебе надо? Неужто зелени захотелось? Так извини, яблочный мой, зелень на нашем огороде не выросла еще.

– Нет, зелень мне не нужна, – сконфузившись, признался Шустряк. Остаточек жмыховский хочу. Вот что.

– Неужто того, что на мене воруешь, тебе мало?

– Это особый остаток, модуля на полтора, а то и на два будет, Шустряк вытащил из кармана два баллончика, в этот раз с насечкою.

– Дуришь ты меня, – хмыкнул Хреб, – ведь мы с тобой оба знаем – не бывает у жмыхов два модуля. Жмых он потому и жмых – а по-иностранному траш – что в нем мозгов всегда меньше модуля плещется.

– Я же сказал: особый это остаточек. И парень этот не жмых, а только числится жмыхом. В огородах всегда так – снаружи одно, а внутри – другое. Вы с него два модуля выжмете, как с куста. Я на сеансе глотнул лишнего, сладенький глоточек у этого огородника высосал, вот и хочется теперь остальное добыть.

– Ну и кто же он, этот твой недовыжатый жмых?

– Иванушкин с двести седьмого огорода. Слушай, Хреб, я тебе еще десять кожурок достану, только раздобудь мне его, из Траншеи вырой, из печки выдерни, по гроб жизни огородной я тебя окучивать буду. Слово менамена.

– Двадцать, – кивнул в ответ Хреб. – Двадцать кожурок, и Иванушкин двести седьмой твой.

– Договорились. Не волнуйся, моя тяпка не заржавеет.

Хреб не волновался. Куда же деваться от чернушников Шустряку, если оператор – первая пиявка на всех огородах. Никто из огородных пиявок столько опивок в себя не всосал, сколько слизнул их оператор первой категории Шустряк. Потому и скалит зубы Хреб, потому и радостно ему глядеть на Шустряка: некуда деться пиявке, одна дорога ему – в Белую усадьбу.

– Откушать со мной не желаешь? – вдруг спросил Хреб. – На обед у меня соляночка, свининка жареная, огурчики свежие. Винца выпьем и поговорим.

Шустряк встревожился. Никогда прежде его не приглашали к столу. Подобная щедрость со стороны Хреба не могла быть бескорыстной. И потому, ковыряя вилкой салат или отрезая ножом кусочек свинины, Шустряк все ждал, когда Хреб начнет разговор, ради которого пригласил гостя к столу.

– Ну и как? Народ-то на мену идет? Не ослабевает поток? – издалека подступил Хреб.

– Идет, куда ему деться.

– Ну и отлично. Выпьем за то, чтобы и дальше шел.

Они выпили.

– А что это за странный бизер шляется тут по огородам? – прозвучал наконец вопрос.

– Бизеры – они все дураки, – заявил Шустряк, старательно перемалывая челюстями свинину. – Особенно те, то глотнул нашего, огородного интеллекту.

– Этот тоже дурак? – Хреб вел почти невинный разговор.

– Я лишь парой слов с ним перемолвился. Похоже, чокнутый.

– Это хорошо, – хозяин улыбнулся. – Индекс его въездной знаешь?

Шустряк заколебался. Ну и хитер Хреб! Захотел задарма информацию хапнуть.

– Десять кожурок, – глотая вино, как воду, отвечал Шустряк.

– Пять. – Хреб посуровел.

– Идет, – поспешно согласился Шустряк. – Индекс у него такой: УИЛШЕКСПИРХОЛИНШЕД.

Шустряк выбрался за ворота после полудня и двинулся по грунтовой дороге, покрытой незаживающими болячками колдобин. Он отошел уже с сотню метров, когда из пыльных кустов выскочил на дорогу мальчонка лет восьми и подбежал к Шустряку.

– Сегодня на третьем хребте выкинули, если от Большого к западу считать, – шепнул малец, странно сипя запавшим стариковским ртом. – С тебя фика, яблочный мой, – и мальчишка протянул корявую лапку.

Шустряк хотел оттолкнуть попрошайку, уже и рука поднялась, и голос, на этот раз бабий, пронзительный, полез из гортани... Но передумал Шустряк и одарил мальчонку фиковой бумажкой.

– Ты всегда знаешь, где их бросают?

– Конечно знаю, – отвечал тот, слюнявя палец и проверяя подлинность фики. – Бизнес у меня такой. Когда вырасту, менаменом стану.

– Много сегодня выбросили?

– Немного, штук двадцать. Бывают дни, когда чернушкники по пятьдесят огородников обрабатывают. А сегодня всего двадцать. Потому недалече и кинули. Когда много, тогда дальше отвозят. Боятся.

– Чего?

– Не знаю. Я думаю: гнева Папашиного.

И мальчонка снова скрылся в серых от пыли кустах.

Глава 15. БОГ В КОНСЕРВЕ И ЖМЫХИ В КЛЕТКАХ.

Утро было теплым. Значит, к полудню навалит жара.

Впрочем, жара будет в огородах. А в Консерве теперь круглые сутки приятная прохлада.

Перед Казанским сидел на скамейке Трашбог и гладил по голове белую овечку. Бог был в точности таким, каким изображают Христа на картинах: темные волосы до плеч, бородка, удлиняющая лицо и скрывающая мягкий, грустно изломленный рот. Одевался он тоже по-картинному: голубой хитон, стоптанные сандалии. Генрих остановился, рассматривая сидящего Бога. Местные кланялись и спешили мимо, а бизеры глазели, не стесняясь, и фотографировали на память на фоне собора. Лениво брызгал фонтан, музыканты в сквере играли вполсилы, их корзина для денег была пуста. Бог улыбнулся странному бизеру, обнажая гнилые зубы, и Генрих понял, что слово "БОГ" надо произносить иначе.

– Зачем вы здесь? – спросил Генрих, заслоняясь рукой от солнца и силясь заглянуть в глаза сидящему, но видел лишь опущенные, часто вздрагивающие веки.

– Жду часа, – отвечал Трашбог и погладил овечку.

Присмотревшись, Генрих понял, что овечка не живая, а обычный кибер-муляж.

– Другие вас видят?

– Бог не для всех.

– Кто вы?

– Я – един с моим отцом.

– О себе не могу сказать того же. Я разъят на части. Чужая душа рвется из меня, а я не знаю – куда. Мне с нею тяжело, – Генрих запнулся, устыдился своей слабости, потом добавил: – "Редчайший дар, для огородов слишком ценный..."

– Сын мой, – Трашбог наконец поднял глаза, и Генрих увидел, что глаза у него суетливые, полные страха, совершенно земные. – Душа – это тяжкий груз. А ты взвалил на себя двойную ношу. Ты искал иного, ты хотел насытиться...

"Как верно, – подумал Генрих. – Но откуда он знает?"

– Избыток в сердце, как избыток в желудке, вызывает только тяжесть и тошноту. Свобода соединена лишь с пустотою. К несчастью ты забыл об этом, сын мой. Не пищи надобно алкать, но воскрешения!

– Помогите мне, – прошептал Генрих горячо.

– Пойдем со мной, – Трашбог поднялся и побрел, шаркая сандалиями.

И Генрих двинулся следом.

Трашбог остановил карету, запряженную парой лошадей, и сказал кучеру:

– Ко второму восточному порталу.

Карета покатила по проспекту. Миновав памятник царю на громоздкой храпящей бесхвостой лошади, проспект слегка повернул. Вновь замелькали нарядные дома, стекла витрин, неспешно гуляющие бизеры. Все чаще попадался нехитрый новодел. Карета катилась. Немногочисленные обитатели Консервы махали руками проезжающим. Наконец подкатили к мосту. Здесь и был этот самый восточный портал. У Одда проверили пропуск, Трашбога пропустили беспрепятственно.

Они вылезли из кареты и прошли сквозь ворота портала. И тут же в лицо ударил ветер. Через длиннющий мост пришлось идти пешком. Трашбог шагал и шагал неутомимо. Бизер старался не отставать.

Ни одной части души Одда эта дорога не была знакома. За мостом был район многочисленных огородных офисов. "Помидорный рай", "Огуречный пик", "Зефир", "Лимонные огороды" – гласили названия фирм, что вели торговлю неизвестно чем и с кем. Над головами плотным роем летели аэрокары. Рикша-велосипедист за две фики подвез Трашбога и бизера до следующего пропускного пункта. Впрочем, здесь у них никто не стал проверять пропуска. Они миновали ржавую калитку и очутились в Клетках.

Генрих увидел зубья, оскаленные в небо. Серые осколки стен, черные глазницы окон, запах гниения, духота и пыль. Генрих не сразу понял, что когда-то руины эти были человечьим жильем. Да и сейчас немало народу обитало на нижних этажах, хотя большинство бежало в огороды, а избранных допустили блюсти Консерву.

На бетонных искореженных блоках, заваливших дорогу, сидел мощноплечий парень в красной майке и брезентовых брюках. Он лениво озирал окрестности и курил сигарету. Трашбога он пропустил беспрепятственно и даже слегка кивнул ему, а перед Генрихом выставил шлагбаумом ногу и протянул бизеру железный ящик.

– Сто фик траншейные, – потребовал парень, лениво сцеживая слова.

– Я – бизер, – Генрих с достоинством поправил плащ на плече.

– Мо быть. Но Траншеей от тебя несет за сотню грядок. Так что пожалте сто фик.

Меж тем Трашбог удалялся, не оборачиваясь, и как будто не вспоминал о своем спутнике. Со всех ног к человеку в синем хитоне бежали люди, и вот он окружен, и почти не виден среди толпы. Куда же он уходит?! Ведь Генрих еще не узнал у него, как избавиться от того, кто в нем, пригвожденного каждой мелочью к огородной жизни. Что делать со второй душой, похожей на рыхлую пропитанную дождем грядку, податливую и плодоносящую? Как обрести прежнюю уверенность и цельность? Прежнюю энергию и ни с чем не сравнимую легкость проживания на земле?

Генрих сунул стофиковую бумажку красномаечнику и устремился в Клетки.

Меж развалин копошились крысята. То есть на самом деле это были дети, но своей запущенностью и грязью они вызывали жалость и отвращение до тошноты. Едва приметив бизера, малышня толпой кинулась к нему, каждый что-то выкрикивал и лез вперед, норовя вцепиться в одежду. Генрих сначала не понял, что им нужно, потом почувствовал, что его черный плащ с голубой подкладкой рвут из рук. Он старался удержать его, но напрасно. Ткань необъяснимо выскользнула из пальцев, и малявки поволокли плащ по земле, ругаясь и награждая друг друга подзатыльниками. Генрих сначала разозлился и хотел кинуться в погоню, но потом махнул рукой и рассмеялся. Наверное, со стороны эта сцена выглядела очень забавно.

Генрих попытался пробиться к Трашбогу, но местные оттеснили его: все лезли целовать ноги и сандалии учителя, многие ложились поперек дороги, чтобы Трашбог наступил на них. И Трашбог наступал. Генрих и сам споткнулся о человека: тот лежал возле бака с отбросами, совершенно голый, до черноты обжаренный солнцем, и руки его конвульсивно дергались. Генрих отшатнулся, и тут же увидел второго – скрюченного, раздетого и неподвижного.

– Кто это? – спросил он у девочки в коротеньком грязном платьице.

– Жмых, – девочка сосредоточенно ковыряла в носу и подозрительно разглядывала бизера.

– Кто? – переспросил бизер, наклонившись к маленькой обитательнице Клеток.

"Жмых. Таким стану я, оставшийся вне тебя", – объяснил тот, второй, поселившийся в мозгу и не желавший оставлять Генриха в покое.

– Жмых, – повторила девочка и, протянув костлявую лапку, сорвала с шеи Генриха серебряную цепочку, сунула в кармашек и неторопливо направилась к черному пролому в стене, служившему дверью.

Тем временем Трашбог поднялся на груду бетонных плит и поднял руку. Восторженный шепот пронесся по толпе и смолк.

– Ждать осталось недолго! – возвысил голос Трашбог. – Скоро наступит Великий день, когда огороды воспрянут! Наши души больны и изъедены пороками, наши дети, едва начиная ходить, тут же предаются пороку, и нет спасения от всепроникающего яда. Но отец наш нашел спасение! Зачем цепляться за то, что испорчено непоправимо?! Зачем хранить то, что не может воскреснуть?! И мы отдали наши испорченные души бизерам, тем, чья жизнь сладка и бессмысленна. Главное наше сокровище – наша земля – осталась у нас. В ней похоронены все силы и все таланты сотен поколений наших великих предков, в ней энергия, которой хватит на миллиарды, на десятки миллиардов людей! Мы впитаем в себя соки земли и воскреснем! Мы обретем новые, чистые души. Мы воскреснем не призрачно, как обещано в прежних религиях, на несуществующих небесах, а здесь, на земле обретем новую жизнь! И тысячи прекрасных людей, совершенных, как боги, начнут свое шествие по земле, посрамляя ничтожество бизеров!

– Да, да, мы воскреснем, – прошептал худосочный бледный человек в балахоне до пят и улыбнулся бескровными губами. – Ты в это веришь? оборотился он к Генриху.

– "В земле и небе наших огородов есть тайны, друг мой, что не снятся старшим и младшим огородникам не снятся", – отвечал бизер совершенно серьезно.

– Извини, – огородник на всякий случай отстранился.

– Час очищения настал, дети мои! – завопил Тращбог. – Я отсылаю вас в сокровищницу! Я отсылаю вас к отцу!

И толпа оглущающе завопила в ответ:

– Благословения! Благословения!

Мужчины и женщины спешно раздевались и падали на колени лицом в землю. Трашбог вытащил из складок хитона баллончик с аэрозолью и принялся опрыскивать благословляемых. В воздухе, перебивая застарелую вонь, разнесся одуряюще резкий запах.

– Вы вновь обретете силы, дети мои, – говорил Трашбог, прыская во все стороны аэрозалью.

– Мы сделались жмыхами, – шептала старуха, становясь на колени подле Генриха. – Но боженька нам вернет жизнь, боженька нас спасет...

Благословленные уныло, на одной ноте затянули песню:

"Мы отринем испорченные гнилые души,

Мы созреем, и в нас прорастут

Сохраненные землею таланты и силы

Наших дедов и наших отцов.

И воскреснет новая плоть,

Которая воистину есть дух."

– Мистер Одд! – окликнул кто-то Генриха.

Бизер оглянулся. Среди людей, торопящихся раздеться и получить благословение, он увидел Холиншеда. Тот был в знакомой майке с надписью "Love" и широченных шортах.

– Мистер Одд, как я рад! – бормотал Холиншед, пробираясь к Генриху. Вот уж не ожидал вас здесь встретить! Но рад! Рад! Ведь я хотел у вас там остаться. Но не вышло. Уж коли душу здесь продал, там не накушаешься.

– Почему вернулся? С женой не поладил?

– Ах, нет, нет! Супруга у меня женщина достойная. С ней, конечно, тяжело. Всякие правила дурацкие: то не делай, этого нельзя. Но дело даже не в этом. А вернулся потому, что срок мой пришел. Чувствовать стал созреваю. В вашу землю для воскрешения не ляжешь. Скудная у вас земля. У вас ложиться – только помирать. Здесь должны меня прикопать, на родных огородах, здесь я воскресну! – И он торопливо принялся стаскивать майку.

Мальчик лет десяти бухнулся на колени рядом со старухой, вытащил из кармана самодельный, вырезанный из картона складень, развернул и угнездил в бетонных обломках. Внутри каждой половины помещалась новенькая, не оскверненная прикосновением пальцев иконка с лицом Трашбога. Обметанными болячками губами мальчик бормотал молитвы и целовал складень.

А благословленные тесною толпой, нагие и счастливые, шли мимо. Первые уже выходили из Клеток через каменную арку. И голоса их, безустально повторявшие несколько строк, набирали силу. И Генрих... Нет, не Генрих Одд перворожденный, а тот, второй, проросший сквозь его разум как мощный сорняк (или как невиданное древо) вдруг потянулся к идущим, и великая любовь переполнила его. Он увидел не жалкие тела, а несбывшиеся жизни уходящих, их угасшую любовь, их убитую способность создавать, все не построенные ими дома, невыращенные деревья, ненаписанные книги, нерожденных детей, неспетые песни. Все это ореолом окружило толпу, и Генриху невыносимо захотелось быть среди идущих, потому что он понял: все еще может сбыться.

Он спешно сбросил свой черный костюм и упал на колени. Струя аэрозоля ударила ему в лицо. На секунду он оглох и ослеп, а потом почувствовал внезапную легкость во всем теле. Он поднялся и пошел. Рядом с Генрихом очутилась девочка лет пятнадцати с худыми острыми плечами и едва обозначившейся грудью. Светлые волосы на висках торчали ежиком, отрастая после посещения мены, зато сзади длинные пряди спускались почти до талии, ветер трепал их, и они плескали Генриху в лицо. Он положил руку девушке на плечо. Рядом с ним шла Золушка, так и не ставшая принцессой. Как тысячи других до нее.

"И воскреснет новая плоть,

Которая воистину есть дух..."

тянули уже изрядно охрипшие голоса.

– Мы уснем и будем долго-долго спать, – прошептала девушка счастливым шепотом.

– "Какие сны в траншейном сне приснятся,

Когда покров чувств огородных снят?" – отвечал Генрих.

Эти слова его отрезвили. Чувство восторженности мигом пропало. Возможно, просто кончилось действие аэрозоля, хотя остальные шагали вперед по-прежнему и восторженно горланили один-единственный куплет. .

"Ведь я не жмых", – подумал Генрих, и ему сделалось жутко.

Он огляделся. Колонна давно уже покинула Клетки, и теперь люди шли по черной жирной земле. Земля пахла мазутом, и в ней ничего не произрастало ни травинки, ни деревца. По бокам колонны шагали люди в красных куртках со штыковыми лопатами в руках. Генрих попытался отделиться от толпы, но парень в красной куртке толкнул его назад. Бизер рванулся вновь, но получил удар в лицо. Его отбросило в гущу обнаженных тел. Множество вялых бескостных рук облепило его.

– "...новая плоть..." – пели раскрытые в судороге рты.

Генрих вновь стал выбираться из толпы. Ему казалось, что он движется в клейкой аморфной массе. Тела вокруг были потные и липкие, каждое прикосновение обжигало кожу. Наконец Генрих оказался в хвосте колонны. И в этот момент люди остановились. Впереди расстилалось поле черной земли. Вдали грядою тянулись серые холмы. А еще дальше Генриху почудилось пятно яркой зелени. Но он не мог разглядеть, что это.

Старый бульдозер, неведомо когда созданный, кряхтя и фыркая, как живой старик,

рыл Траншею. Парни в красных куртках выстроились полукругом и наблюдали за жмыхами, опираясь на лопаты, кто, как на посох, а кто, как на шпагу. Жмыхи продолжали петь нестройно и много тише. Былая радость и воодушевление ослабели. То там, то здесь голоса стихали, и люди, обессилевшие, опускались на землю.

– В траншею! – приказал один из копателей и махнул лопатой, как жезлом.

Те, кто могли еще двигаться, пошли и поползли к траншее.

– Наш отец принимает нас к себе... – прошептала девушка и, вытянув руки, двинулась вперед, как слепая.

Какой-то огромный мужчина с взъерошенными волосами и бесцветными глазами навыкате расталкивал других и лез вперед, а те, кто ослабел, цеплялись за него, и он волочил их к яме. Генрих отчаянно сопротивлялся потоку, и вокруг него образовался человеческий водоворот. Невероятно, но он сумел устоять под напором толпы. Наконец основная масса жмыхов очутилась в яме, сделалось много свободнее, и Генрих перевел дыхание. Несколько жмыхов еще ползли, из последних сил пытаясь добраться до Траншеи. Остальные лежали неподвижно, и только судороги сотрясали их тела.

– "Прогнило что-то в наших огородах", – пробормотал Генрих, озираясь.

Тут он заметил, что один из копателей, держа лопату наперевес, приближается к нему. Генрих попятился, затем повернулся и бросился бежать. Парень помчался за ним. Еще трое устремились следом. Генрих обернулся. Краснокурточник был почти рядом.

– "Пусть огородник встретит смерть смеясь! Бояться низко!"

Копатель взмахнул лопатой. Генрих резко ушел в сторону, перехватил черенок и крутанул, лопата будто сама собой грохнула по лбу своего владельца. Копатель растянулся на земле. А бизер швырнул трофейную лопату в грудь ближайшему преследователю, как копье. Но к бизеру уж полукругом подступали человек десять. Генрих даже не пытался удрать, он решил принять бой, хотя шансов победить не было. Никогда прежде он не вел себя так безрассудно.

– Сюда! – раздался голос с неба.

Генрих вскинул голову. Прямо на него падал серебристый аэрокар. Боковая дверца услужливо распахнулась. Генрих подпрыгнул и ухватился руками за борт. Машину сильно качнуло. Надсадно взревели нагнетатели.

– Скорее забирайся! – услышал Генрих приказ Ядвиги.

Он попытался перехватиться руками выше, но пальцы соскользнули с гладкого пластика, и бизер повис на одной руке. Внизу, прямо под его босыми пятками, мелькнули запрокинутые лица копателей и вскинутые вверх пики лопат. Несмотря на сильную болтанку, Генрих сделал отчаянное усилие, подтянулся на одной руке и ухватился за борт повыше. Еще мгновение, и он очутился бы кабине. Но кто-то из копателей швырнул лопату, как копье, корпус машины дрогнул, и она стала заваливаться на один борт. Засипел поврежденный нагнетатель. Аэро пролетел еще метров пятьдесят и врезался прямо в Траншею. Генриха отбросило в сторону, щекой он напоролся на острый камень и потерял сознание. Очнувшись, увидел, что лежит рядом с вышвырнутым из земли жмыхом. Жмых, недели три как прикопанный, успел изрядно опухнуть. В двух шагах валялся еще один – с оторванной рукой.

Генрих провел рукой по лицу, болезненно вздрогнул и недоуменно уставился на испачканные кровью пальцы.

– Бежим! – крикнула Ядвига, выбираясь из-под лежащего на боку аэрокара и пытаясь оправить лопнувшее платье. – Через минуту они будут здесь, – она кивнула на бегущих вдоль Траншеи копателей.

– Эти люди хотели воскреснуть. Так почему же они не встают? Может, им только этого и хотелось – лежать в земле и гнить, а? Что же вы разлеглись?! Встаньте! – Генрих с ожесточением схватил ближайшего жмыха за плечи и встряхнул, как мешок с картошкой.

Тот конвульсивно дернулся, встал на четвереньки и пополз. На плече его дымилось, исчезая, алое пятно, оставленное Генриховой ладонью.

– Пошел! – яростно завопил Генрих и хлопнул в ладоши.

Жмых вскочил на ноги, распрямился и, растопырив руки, двинулся на копателей. Те уже были в нескольких шагах, но при виде воскресшего жмыха попятились, выставив вперед лопаты. Генрих поднял второго жмыха и пихнул его ладонью в спину. И когда этот второй, без руки, с разбитым в кашу лицом, шатаясь, пошел на краснокурточников, копатели не выдержали, повернулись, как по команде, и бросились бежать, показывая удивительные результаты бега по пересеченной местности.

Они не видели, как воскресшие жмыхи ослабели и вновь полегли на землю.

Глава 16. САД.

Ядвига привела Генриха в сад. Сад был огромен, ветви деревьев подпирали небо. Одним боком Сад теснил огороды, другим – Большие помойки, и Траншея черной лентой замыкала его в кольцо.

Шел слух, что в сад Ядвиги чужаку не войти, хоть лбом бейся. Будто, невидимый, стоит трехметровый забор, весь увитый проволочной колючкой. Бывало огородники, на яблоки позарившись, – а мимо чужого огородникам тяжело ходить, чтоб не утащить к себе – пытались невидимую ограду одолеть, но всякий раз возвращались ни с чем, демонстрировали соседям синяки и кровавые ссадины.

Через Траншею был перекинут узкий мосток. Прежде, чем ступить на мост, Ядвига крепко взяла Генриха за руку.

Несмотря на синяки и ссадины, полученные в драке и после падения с аэрокара, бизер все равно оставался красавцем. Не потому, что природа одарила его исключительной внешностью, а потому, что жил он иной, не огородной жизнью, и с детства заботился о том, чтобы тело росло красивым и сильным. Загорелая кожа обтягивала сильные тренированные мышцы. Гордо посаженная голова. Красиво развернутые плечи.

Ядвига не утерпела и погладила Генрихово плечо.

– Один ты ни за что на ту сторону не перейдешь, – предупредила она.

И они шагнули на мост. Черная лента внизу колыхнулась. Что-то кольнуло Генриха под ребра, и он глянул вниз. Ему казалось, что он видит протянутые сквозь толщу земли руки и раскрытые в беззвучном крике рты.

"Они ждут меня", – мелькнуло в голове Генриха.

Но тут мост кончился, и они вступили в Сад. Снаружи казалось, что в тени деревьев сумрачно и сыро. А на самом деле сквозь яблоневые кроны повсюду просвечивало солнце, в теплом и душистом воздухе звенели пчелы. Ядвига вывела Генриха на поляну. Здесь посреди сочной травы чернел не заросший квадрат земли. Похоже было, что копали давно: земля успела подернуться серым налетом, будто поседела от старости.

– "Черный квадрат" бессмертен? – с улыбкой спросил Генрих хозяйку сада.

Но она не стала улыбаться в ответ.

– Пойдем скорее, лучше здесь не стоять, – сказала она.

– Не для отдыха это место, – заметил Генрих.

– Да, яблоневый остров не для всех, – согласилась Ядвига. – Сад я посадила очень-очень давно. Деревья должны были впитать всю отраву, всю мерзость, все отходы нашей земли, но... – она замолчала, не договорив.

– "Очень-очень давно" – это когда? – Генрих оглядел стройную Ядвигину фигуру.

Хозяйка не ответила. На вид ей было лет тридцать, ну может быть чуть-чуть больше. А ноги у нее были стройные и длинные, ну просто совершенство, а не ноги. Нельзя от них оторвать взгляд. Но что же означало это "Очень-очень давно"? Дина тоже говорила о десятках лет... а выглядела девчонкой. Дрянной девчонкой. Но это не важно. Важно, что очень юной.

Между тем тропинка, по которой они шли, незаметно расширилась и превратилась в аллею, в конце которой замаячил дом, обширный и старинный, с колоннами по фасаду и лепным карнизом, густо обвитый плющом. Заходящее солнце отсвечивало красным в многочисленных окнах, и только теперь Генрих понял, что долгий июньский день иссякает. И сразу же бизер ощутил боль и ломоту во всем теле, и невыносимую усталость. Никогда прежде он так не уставал.

Генрих споткнулся и едва не упал. Ядвига поддержала его, явив при этом неженскую силу.

– В этом доме наверняка будет сладко поспать, – пробормотал Генрих.

И представилось ему, как усталое тело погружается в мягкую перину, и тает, тает...

Глава 17. ИВАНУШКИН В ПУТИ

Лаз под Золотой горой казался бесконечным. Ив ободрал ладони и локти, протискиваясь по коридорам за своим щуплым провожатым. Ход петлял, ветвился, порой резко шел вниз. Несколько раз они оказывались в маленьких пещерках. Здесь узкие окошки давали немного света, можно было разглядеть охапки травы по углам, осколки посуды, пустые пластиковые бутылки и мятые пакеты. Пахло сыростью и смертью.

В другом месте провожатый остановился и шепнул:

– Тихо ползи, тут три раза обваливалось.

И вправду, под ладонями чувствовалась рыхлая осыпь. Иванушкин поначалу испугался, а потом вспомнил, что все равно его недели через две прикопают, так что потеряет он всего ничего. Но страха эта мысль не убавила. Почему-то хотелось эти последние дни непременно дожить. Не то, чтобы ожидались особые радости, или какое-то дело оставалось незавершенным. Ничего этого у Иванушкина больше не было. Но все равно жить хотелось.

"А ведь эти несколько дней впереди для меня больше значат, чем вся прошлая жизнь.." – изумился Иванушкин.