Текст книги "Золотая гора"

Автор книги: Марианна Алферова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Ив яростно затряс головой:

– Нет, нет, не хочу, не надо! – он протестующе замахал руками. – Не могу больше жить, все понимая. Пусть лучше мой разум у тебя останется. Я жмыхом стану, в Траншею лягу, и если там еще думать смогу...

Мысль ускользнула, и надо было спешно ее искать и отлеплять от колтуна прочих мыслей в изуродованном мозгу. Генрих смотрел на Иванушкина не мигая, и глаза у него сделались ледяными.

– Так вот, я там думать буду, что разум мой жив, – поймал наконец мысль Иванушкин. – Ты с его помощью творишь, картины пишешь. И я вроде как живу и не умираю. Меня это успокоит и примирит со всем и вся, – Иванушкин замолчал и улыбнулся, довольный своею речью.

Ему показалось, что сегодня он говорил чуточку умнее, чем вчера. Неужели его интеллект возвращается?! Но такого не бывало никогда!

Генрих нахмурился:

– Тогда вот что сделаем: увезу я тебя отсюда.

– Нет, нет, – замотал головой Иванушкин. – Не надо меня пересаживать. Я здесь прирос, больше нигде не хочу. Ты лучше Дину увези, плохо ей, вот она и мечется.

Генрих брезгливо сморщился: в отличие от Иванушкина он к данной особе не испытывал симпатии. Желание испытывал, чисто физическое, – это было, но приязнь? Нет и нет!

– Ты хоть знаешь, сколько выезд с огородов стоит? Не знаешь? Сто тысяч фик.

Ив растерянно захлопал глазами.

– Извини. Такие деньги. Их у тебя нет.

– Почему нет? Есть. Но не для Дины.

– Ты послушай, Генрих, послушай! – Иванушкин мертвой хваткой вцепился в Генрихово плечо. – Часть моей души стала твоей, вот и любовь к Дине должна перейти к тебе.

Генрих попытался стряхнуть его руку, но не мог.

"Что он делает?! Неужели он не чувствует, как остаток ЕГО души тянется к МОЕЙ доле?" – подумал Генрих.

– Любовь к Дине осталась у тебя целиком, – отвечал бизер глухим голосом.

– Разве? – смутился Иванушкин, но тут же опять заговорил просительно: – Понимаешь, я перед Диной виноват, а поправить ничего не могу, в жмыхи не сегодня-завтра попаду, так что придется тебе по наследству Дину опекать.

– Да в чем же ты виноват?!

– Тут очень сложно разобраться. И прежде не мог, не то, что теперь. Я, как начинаю, просто с ума схожу. Вот и решил: виноват, и все. Так проще.

"Я или он? – мелькнуло в мозгу Генриха. – Я! Я!" – выкрикнул он беззвучно и яростно.

– Что ты мелешь? Опомнись!

Иванушкин внезапно озлился на своего полубрата, который минуту назад казался ему полубогом.

– Что ты ко мне пристал?! Тебе что, мой талант не нравится? Плохой талант? Плохие картины пишешь?

– Картины хорошие, – признался Генрих. – И лучше, наверное, смогу.

– Вот и прекрасно! Вот и пиши!

– Но не сейчас же. Давай так договоримся: я сделаю все, что ты хочешь, увезу Дину с огородов. А ты... ты исполнишь мою просьбу.

Иванушкину сделалось страшно. Так страшно, что пересохло во рту, а ноги одеревенели. Он вдруг понял, что весь предыдущий разговор был лишь маскировкой, попыткой как-то оправдать последнюю, совершенно невозможную просьбу.

– Я слушаю, – тихо сказал Ив.

– Надо соединить весь твой разум. Весь, который ты так щедро разбросал и раздарил. Соединить во мне. В подвале Ядвиги есть установка, та, самая первая, при помощи которой Папаша откачал свой разум и оставил его наследникам. Она нам вполне подойдет. Мы соединим весь твой огромный интеллект. Во мне.

Иванушкин, растерянно моргая, уставился на Генриха. На глаза навернулись слезы и потекли по щекам. Иванушкин надеялся, что те жалкие остатки ума, которые он сохранил – это его владение, его крошечное, последнее достояние. И вдруг у него хотят отнять еще и это. Хочет отобрать тот, кто и так владеет почти всем.

– А как же я... – пробормотал Иванушкин. – Я что, умру? Да?

Генрих несколько секунд молча смотрел на него, а затем кивнул.

– Понимаешь, нужен не только твой разум, но и мой. Вот в чем дело, Генрих тряхнул за плечо своего полубрата. – Кто-то должен уйти, а кто-то остаться. И воскресить жмыхов. Проще всю силу интеллекта собрать во мне: у меня и так находится львиная доля. А потери при перекачке неизбежны. К тому же я предлагал тебе все вернуть, но ты отверг.

– Но не говорил, что я должен умереть, если откажусь.

– Ты же собирался стать жмыхом.

– Но не трупом! – обиженно выкрикнул Иванушкин. – Я не хочу умирать!

– Послушай, Ив, у нас очень мало времени. Мы должны сделать, как я сказал. Кто-то из нас двоих. Ты. Или я. В принципе все равно. Только если перекачивать мою часть, потери во много раз будут больше. И потом, твое тело не слишком красивое и не слишком здоровое. Это тоже кое-что да значит. Учти, я тоже иду на жертвы: когда разум соединится, вся любовь к милашке Дине перейдет ко мне. А мой – истинно мой разум – терпеть ее не может. Это будет мучением моей жизни. Но я иду на это. Впрочем, если ты так уж хочешь, пусть будет твое тело. Мне безразлично. Только не жалей потом об этом.

– Я ничего не хочу! – закричал Иванушкин. – Ничего, неужели не понятно? Делай, что хочешь, только оставь меня в покое, дай мне стать жмыхом и спокойно лечь в землю.

– Зачем, Ив? Ведь ты никогда не воскреснешь. Только я... вернее, только мы с тобой можем поднять жмыхов из земли.

– Пусть не воскресну. Я согласен даже на это. Только оставь меня в покое. Только не требуй от меня каких-нибудь немыслимых дел. Не хочу! Не могу! Я устал.

– Идиот! – Генрих ударил Иванушкина. Тот упал. Приподнялся, заслоняясь рукой от нового удара.

– Иди, пиши картины... Что тебе еще надо? – пробормотал Ив плаксиво.

Генрих вновь ударил. Тело Иванушкина обмякло. Голова запрокинулась. Генрих взвалил Ива на плечо и поволок.

Тело Иванушкина уютно расположилось в старом продавленном кресле. В мутном свете, падающем из подвального оконца казалось, что лицо Иванушкина слегка светится. Генрих осторожно надел на голову огороднику сплетенную из белых проводов сетку. Помедлил и повернул тумблер. Голова Иванушкина дернулась и склонилась набок. Пока тело Иванушкина корчилось от боли, а мозг срыгивал остатки сохраненного разума, Генрих все сильнее и сильнее сжимал металлический баллон прибора. Наконец на индикаторе загорелся зеленый огонек, тело Иванушкина дернулось и медленно сползло на пол, и Одд не мог отделаться от чувства, что смотрит на себя со стороны и видит свои бессильно раскинутые руки, обнимающие землю Эдема. Он испытывал к Иванушкину острую жалость – так в детстве жалеют сломанные игрушки.

Генрих вздохнул, снял с Иванушкина белую паутину и надел себе на голову. Помедлил. И повернул тумблер перекачки. Мгновение. Мелькнуло что-то давнее. Полуподвальное окошко. Просвет меж высоких домов. Снег, падающий с высоты. Луч заката, застрявший в мутном оконце. Сознание погасло и включилось вновь...

"Он не виноват, – подумал Иванушкин о Генрихе. – Я сам заставил его сделать это, и сам себя поправил: – Я не виноват."

Глава 25. РЕЦЕПТ МОЛОДИЛЬНЫХ ЯБЛОК.

– Ты не представляешь, Ядвига, что может натворить твой проклятый бизер, который шляется неведомо где! – Бетрей расхаживал по гостиной взад и вперед. Многочисленные отражения полного человека в темном метались в зеркалах. Окна в сад были распахнуты, и прохладный ночной воздух вливался в комнату. – А ты меня внутрь не пускала. Да и сейчас мои копатели толкутся снаружи.

– А, ребятки, струхнули! – хмыкнула Дина, наполняя свой бокал яблочным пуншем. – А пуще ты, Бертиков, свекольная твоя рожа!

– Помолчи! – огрызнулся Бетрей. – Тебя вообще из милости сюда пускают!

– Что?! – возмутилась Дина. – Это после того, как ты украл мою долю? Это я наследница Папаши, я его дочка, а ты никто, запомни это – никто!

– Я – менамен, и значит – самый главный! – гордо приосанился Бетрей.

– Глупо было делить разум на четверых. Разбить на части такое сокровище! Надо было оставить все кому-нибудь одному, – вздохнул Трашбог, младший сыночек Папаши, и угостил белую киберовечку яблочным пуншем. После чего киберовечка заблеяла совершенно пьяным голосом.

– Слушай, братец, уж не хочешь ли ты сказать, что единственным наследником должен быть ты? – вмешалась в разговор Ирочка Футурова.

По случаю годовщины ее волосы были щедро обсыпаны золотыми блестками, а одежда состояла из бикини изумрудного оттенка и норкового манто. Фигура Ирочки, несмотря на ежегодное употребление яблочного пунша, изрядно расползлась, живот обвис, на боках образовались складки, но это не смущало художницу.

– Такое решение было бы самым мудрым, – вздохнул Трашбог. – Но к сожалению оно не было принято.

– Почему ты, братец, почему не я? – обиделась Дина. – Я бы лучше могла управиться...

Она подбросила на ладони яблоко, но не поймала, оно шлепнулось на пол, тонкая кожура лопнула, и во все стороны брызнул алый сок.

– Интересно, сколько в нем жизней было жмыховских? Двадцать? Тридцать? – задумчиво произнесла Ядвига.

– Да брось ты жмыховские жизни считать! – огрызнулась Дина.

– Самый главный из нас тот, кто создаст форму воскрешения, – заявила Футурова, поправляя норковое манто.

– Предпочитаю мертвяков твоим совершенным образам, – презрительно фыркнула Ядвига.

– Папаша водит моей кистью, когда я стою у мольберта! Он делает выбор, когда я отбираю картины для галереи ТОИ. Его разум говорит во мне! – не унималась Ирочка.

– Вранье! – перебил ее господин Бетрей. – Я никогда не верил Папаше. Он говорил одно, думал другое, а делал третье.

– Прошу не оскорблять священную память! – закричал Трашбог. – Я и только я говорю языком Папаши! Я слился с ним воедино.

– Мена – его детище, – напомнил господин Бетрей.

– Главное – галерея!

– Сад...

– А зачем он умер? – спросил неожиданно Генрих, и все к нему оборотились.

Никто не заметил, как он вошел в залу – совершенно бесшумно, будто крался на цыпочках. Он был в смокинге явно с чужого плеча – брюки и рукава пиджака были ему чуть-чуть коротковаты.

– Он не умер, – строго проговорила Ирочка. – Его прикопали.

– Не вижу разницы.

– Никогда бизеру нас не понять! Вы люди арифметические. А мы срастаемся с нашей землей и воскресаем. Мы в тысячу раз талантливее вас. И со времен татар спасаем мир. А вы только держитесь за карманы и считаете фики.

– Вы безумные, – тихо проговорил Генрих. – Воскрешение – это падение энтропии. Такое под силу только богам. Но разве вы боги?

– А ты попробуй без всяких расчетов рвануться вверх и взлететь! усмехнулась Ядвига. – Вдруг получится?

Генрих хотел возразить. Но вдруг показалось ему, что он сможет подняться выше всех и всего. Даже выше Сада.

– А плевать нам на энтропию, – подбоченилась Футурова. – Мы воскреснем. А вы будете нам завидовать и пытаться украсть у нас наши удивительные достижения.

– Жмыхов надо поливать в земле, – сообщил Трашбог и рыгнул. Он был вульгарно пьян.

– Да, мы, бизеры купили интеллект, но вы отобрали самую жизнь. Сад высосал из жмыхов остатки сил. Вы всех обманули. И вы это знаете. И вам не нужно никого воскрешать. Куда вы их денете, если жмыхи в самом деле воскреснут? Знаете, сколько жмыхов лежит в земле? Кому нужны эти гнилые уродливые существа? Ведь вы знаете: они гниют в земле. Заживо гниют! – не уступал Одд.

– Опять он со своей арифметикой, – презрительно фыркнула Ирочка. Неважно – сколько жмыхов. Папаша всех поднимет.

– Помогите! – донеслось из Сада, и все вздрогнули, будто это был вопль воскресающего Папаши.

Гости во главе с хозяйкой выбежали на террасу. В сумраке белой ночи легко можно было разглядеть несущегося меж стволов человека. Он взбежал по ступеням и грохнулся в ноги Ядвиге.

– Вы должны воскресить меня! – прокричал он странным хриплым голосом, то ли взрослым, то ли детским. – Вы должны воскресить всех! Пусть ОН воскресит! Я говорил ЕМУ об этом... ОН знает... – Шустряк умоляюще смотрел на Одда, что стоял возле мраморной колонны чуть позади остальных.

– Шустряк? – изумился господин Бетрей. – Как он попал сюда? Как Сад пропустил его?

– Пропустил, – тихо сказал Ядвига, отступая. – Потому что теперь это не только Шустряк.

– Ведь это невозможно, чтобы он жил во мне, – причитал Шустряк уже своим, низким голосом. – Я так не смогу... Тело я нашел и прикопал в Траншее. Ведь папаша обещал, что все встанут... Сегодня... Сегодня вечером... А дольше я не выдержу.

– Кого ты прикопал? – спросил Одд, и голос его дрогнул.

– Лео... Леонардо... Он встанет... Он сегодня встанет...

– Нет, Шустряк, никто никогда не встанет, – покачала головой Ядвига и тяжело вздохнула и пошла назад в залу. Все двинулись за ней. Шустряк полз на коленях. – Генрих прав: из всех, кто закопан в Траншее, остатки энергии высосал сад. Видишь яблоки, Шустряк? – она махнула рукой в сторону вазы, полной огромных ярко-красных яблок. – Вот они, жмыховские жизни, формула бессмертия для немногих, допущенных в Сад. Папаша обещал, что Сад вберет в себя отраву, очистит души жмыхов, а земля даст им новую энергию. Возможно, он даже верил в то, что говорил. Особенно, когда сам ложился в землю жмыхом. Но Сад высосал остатки жизни из прикопанных, их энергию вобрали в себя эти яблоки. Мы едим яблоки и остаемся молодыми. Десять лет, двадцать, тридцать, сорок... Хочешь яблочко, Шустряк?

– Воскресите, – бормотал оператор, прижимая к губам подол Ядвигиного платья. – Он лучше. Он настоящий. Он – Леонардо. А я – пиявка, любитель опивок, раб чернушников, прислужник Бетреев. Сегодня годовщина. Все встанут. Папаша встанет, и жмыхи, и Лео, настоящий Лео...

– Это невозможно! – раздраженно воскликнула Ядвига, пытаясь выдрать из его рук подол платья. – Мне тоже его жалко. Он был такой умница. Хочешь, возьму тебя на службу? Я буду звать тебя Леонардо.

– Воскресите! – Шустряк молитвенно сложил руки и весь затрясся от слез.

– Мы получили бессмертие, картины, деньги. А воскрешения не получилось.

– К чему пустая болтовня! – возвысил голос Трашбог. – Идем, вскроем могилу и спросим у Папаши, что нам делать. Я уверен: сегодня наш час. Папаша встанет и воздаст каждому. Вспомните предсказание: "В день моей годовщины"...

– Нет уж, я никуда не пойду, – забормотала Дина заплетающимся языком. – Там сейчас холодно и комары кусаются. Скорее редька яблоком станет, чем Папаша воскреснет.

Ядвига не ответила и первой двинулась вглубь сада. За ней, с независимым видом, давая понять, что все это ерунда, пошла Футурова.

Шустряк смотрел им вслед и шмыгал носом. И тут кто-то тронул его за плечо.

Он обернулся и увидел Генриха.

– Пойдем со мной, – предложил бизер. – Я тебе помогу. Тебе и себе. Всем.

– И Леонардо? – с надеждой прошептал Шустряк.

– Я же сказал, всем!

...Спотыкаясь, брела пьяная компания через Сад. Впереди Ирочка Футурова несла фонарь и лопаты, за нею шествовал Трашбог, а следом брела Дина в обнимку с Бетреем. Ядвига замыкала шествие.

Генрих смотрел на них из глубины сада, и ему представлялось, что это группа бродячих комедиантов заблудилась в лесу, и теперь идет, куда глаза глядят, после провалившейся премьеры "Короля Лира". И тут же перед мысленным взором Одда все превратилось в картину: вертикальное, непременно трапециевидной формы полотно, чтоб /уже книзу, а сверху растущее вширь, как крона дерева, и на полотне безумное сплетение буйных ветвей, а внизу, под их сенью – крошечные пестролоскутные марионетки, подвешенные на веревочках к огромным и равнодушным деревьям.

Марионетки вышли на поляну и остановились. Медленно, будто опасаясь чего-то, приблизились к черному квадрату. Бетрей взял лопату и принялся копать. Остальные стояли, наблюдая. Черная земля была рыхлой. Неожиданно Бетрей опустился на колени и принялся ощупывать землю руками. Пальцы его ухватились за край полусгнившей тряпки. Бетрей потянул. Земля зашевелилась, и жмых стал подниматься. Пронзительно, как ночная птица, закричала Дина.

– Да свершится воскрешение! – возопил Трашбог и поднял к небу свою киберовечку.

Руки жмыха ухватились за край ямы, рывком распрямилось тело. Как механическая, вскинулась потемневшая голова с провалившимся носом. Клочья черных волос свисали вдоль запавших щек. Внезапно веки жмыха поднялись, белые светящиеся глаза уставились на людей.

– Папаша! – взвизгнула Дина, а Ирочка уронила фонарь.

В эту минуту Генрих ощутил, что внутри него заключена вечность. Но она не принадлежала ему, Генриху Одду перворожденному, и даже не Иванушкину, чья жизнь полностью до последней капли теперь перешла к нему. Она была как драгоценный сосуд, наполненный живой влагой, и надобно было эту влагу расплескать и напоить запекшийся рот огородов. Безмерная радость переполнила Генриха. Он запрокинул голову, глядя на недостижимые кроны, и раскинул руки, будто собирался лететь.

Но это длилось мгновение, как одно мгновение жил жмых, прежде чем рухнуть назад, в черную пропасть своего квадрата.

– Я еще очень слаб, – прошептал Генрих, удаляясь. – Огороды сильнее меня, пока сильнее.

Да, он присоединил свой разум к разуму Иванушкина. И Шустряк в нем, и Леонардо. Но ведь это только начало. Более Генрих не может вместить. Пока не может. Пройдет еще не один круг соединений, мучительных, как рождение и смерть одновременно, прежде, чем появится тот, кто сможет не только поднять, но и вдохнуть новую жизнь. А Траншея будет шириться и расти, а жмыхи – сгнивать, так и не дождавшись воскрешения. Но наступит час, когда огороды вырастят своего спасителя, он поднимется выше деревьев Сада и превзойдет огороды силой, и поднимет... не всех, ох, не всех... но только тех, последних... Скорее бы, скорее...

Генрих ускорил шаги, потом побежал, как будто сбереженная минута могла что-то значить в бесконечном пути огородов! Он уже миновал мост, но все бежал и бежал, огибая хребты помоек. Вот-вот должны были начаться огороды. И тут он почувствовал, что его преследуют. Кто-то мчался за ним в темноте, настигая.

– "Распалась в огородах связь времен!" – воскликнул Одд и, обернувшись, перехватил занесенную руку Мишани.

Нож с широким обоюдоострым лезвием упал на землю.

– Не надо так торопиться, – усмехнулся Одд. – Передай господину Бетрею, что я скоро приду к нему на мену.

ЭПИЛОГ

Дина возвращалась с годовщины злая, как черт. Спрашивается, зачем было тащиться к этой дурацкой могиле и поднимать Папашу? Хорошо еще, что яблок в Саду набрала, когда к утру все упились в стельку яблочным пуншем. Надо теперь выгодно загнать добычу. Дина переложила тяжелую корзину в другую руку и ускорила шаг. На выгоне, где еще не было коров, стоял поносного цвета аэрокар. Чернушники! Дина повернулась и бросилась бежать. Тотчас за ее спиной раздался нарастающий топот. Она оглянулась. Парень в красных брюках и черной майке был уже близко. Дина метнулась в узенький проход меж домами, надеясь, что здесь преследователь сбавит скорость. Но проход очень быстро кончился, и Дина выскочила на пустырь, едва не столкнувшись с каким-то огородником. Что это огородник, она поняла сразу, несмотря на черный трикотажный костюм, какие сейчас были в моде у бизеров. Тут красноштанник нагнал Дину и схватил за ворот платья. Перегоревшая на солнце ткань лопнула, и платье разорвалось до самой талии. Дина развернулась и огрела преследователя корзиной по голове, во все стороны брызнули соком молодильные яблоки. В следующую секунду Дина получила удар кулаком в лицо и растянулась на земле. На минуту мир померк для нее, и, к сожалению, Дина не видела, как темноволосый парень за пару секунд обработал ударами всех четырех конечностей голову и торс чернушника. После чего преследователь растянулся на земле и не подавал признаком жизни.

Очнулась Дина в закутке между стенкой дощатой пристройки и ржавой бочкой, полной дождевой воды. Все было по-прежнему на двести седьмом огороде. Вот только у забора стоял удивительный ярко-синий аэрокар, и Дина не могла отвести от него глаз. Огородник прикладывал к ее губам мокрую тряпку и сокрушенно качал головой.

– "О милая Динуля, зачем ты так прекрасна?" – воскликнул он. – Может, чернушник в тебя влюбился?

– Что ты с ним сделал?

– "Ему всех огородов было мало, а ныне хватило двух аршин земли..." вновь ответил цитатой странный огородник.

Тут только Дина заметила, что лицо у него необычное. Вроде бы и симпатичное, красивое даже, нос прямой, густые темные волосы. Но смотришь ему в лицо и тошно становится, будто бражки черноплодной перебрал накануне. Постой-ка... Где-то она видела его, но вот где? Не вспомнить. Консерва? Номер люкс. Ладони у нее на шее, а дальше провал... Вечеринка у Ядвиги... Нет, не он. Кто-то другой, похожий... Или все-таки он? А глаза, как у Иванушкина.

– Ты что, здесь живешь? – спросила она, оглядываясь.

– Теперь да.

– Но это мой дом!

– Знаю. Ты можешь войти.

– Может, у тебя и ключ есть? – спросила она ехидно.

Огородник вынул боковую дощечку из крыльца и достал ключ. Дина ничего не сказала, лишь смотрела с изумлением, как он открывает дверь в Иванушкинскую хибару. Не дожидаясь приглашения, вошла. Мельком глянула на черный стол, ломаные стулья и отворила дверь во вторую комнатку. Туда, где прежде была мастерская.

Картина стояла на мольберте. Верченье голубого, белого золотого, и в центре вдруг возник человек, и устремился туда, где принято отыскивать начало мирозданья.

– Где ты нашел ее? – прошептала Дина. – Где...

– Это моя тайна, – ответил хозяин Иванушкинской хибары.

– И ты пойдешь на Мену? – шепотом спросила Дина.

– А куда мне еще идти? – отвечал огородник весело.

Цитаты из произведений Шекспира даны в

переводе на огородный.