Текст книги "Метель"

Автор книги: Мари Вентрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Бесс

Нет сил идти, ноги отяжелели, и ветер такой пронизывающий, что хочется капитулировать, сдаться. Меня должен гнать вперед страх за него, подпитывать азарт поиска… а в голове одна мысль: лечь и уснуть. Стыдно до смерти. «Покой – удел душ чистых и без изъяна, – говорила мама и всегда добавляла: – Грешникам суждено умереть в боли и страданиях». Не знаю, как эти ее убеждения совмещались со смертью Кассандры, явно не успевшей сильно нагрешить, но вряд ли мне стоило затрагивать эту тему в разговорах с мамой. Там, где начинаются деревья, ветер дует чуть слабее. Я остановилась отдышаться: отсюда между шквалами метели я вроде бы узнаю приметную линию деревьев, которые изгибаются волной вдоль юго-восточного берега озера, к северу от них идут голые камни до самого дома Клиффорда. Неудивительно, что старый боров поселился в таком неприступном, страшном месте. Как раз по нему. Малыш говорит, что деревья – это растительный вал, который природа создает в нужных местах для защиты от стихии. Если я заметила вереницу деревьев, то, возможно, он тоже ее увидел. И может быть, вспомнил, что в конце ее, под укрытием деревьев стоит дом Томаса и это единственное возможное убежище поблизости. Может быть, он успел до него добраться и теперь ждет меня там или уснул. Или читает книгу, которую наверняка перед выходом сунул себе под куртку, в карман флиски. Может быть, мы там погреемся, пока бушует вьюга. Может быть, я сумею что-то ему объяснить – хотя бы то, что он сможет понять… А потом ненастье стихнет и мы с триумфом вернемся домой, придем к Бенедикту, и он даже не станет ругаться. Может быть, даже похвалит нас, скажет, что мы молодцы, со всем справились, и даже Коул на этот раз не раскроет свою поганую глотку. И тогда на душе у меня будет не так паршиво, хоть немного почувствую себя человеком. Только вот… Еще мама повторяла: «Если „бы“ да „кабы“ мир бы изменить могли!» Вечно я себе навоображаю одно, а выходит чаще всего другое.

Фриман

Моя жизнь по-настоящему изменилась, когда меня призвали воевать во Вьетнаме. «Туда как раз таких, как ты, и отправляют, – сказали мне сестры, – по бедности не откажешься, по глупости не станешь протестовать!» Они никак не понимали, почему я считаю, что служба в армии – совершенно нормальное дело. Я не пытался получить белый билет и даже не знал, как он делается, по правде говоря. Я готов был взяться за что угодно, лишь бы почувствовать себя мужчиной, перестать быть младшеньким в семье из одних девочек. Я мечтал уйти из дома, и пусть даже там придется драться. Хотя по натуре я человек тихий и неконфликтный. Я, конечно, толком не знал, что значит стать солдатом, никогда не сталкивался с агрессией или насилием. Посмотрели бы вы на мои фото в девятнадцать лет, улыбка до ушей, совсем ребенок. Я просто не представлял, что меня ждет. Вряд ли сестры знали больше моего, но при виде такого энтузиазма они просто онемели. Даже учебка не умерила моего оптимизма. Я из кожи вон лез, так старался, хотя совсем не был создан для этого. Я ползал в грязи, топал мили и мили пешком, до крови натирая ноги ботинками, без устали собирал и разбирал винтовку М14, а инструктор смотрел и орал мне в лицо, что я хуже дерьма. Я все равно твердо верил, что я такой же американец, как все, хотя другие призывники считали меня наивным младенцем, а для начальства, думаю, я как был негром, так и останусь, хоть и в военной форме. Я не дрогнул, когда меня назначили в морпехи, а все этого боялись. Пехота – значит сражаться на передовой, стать пушечным мясом. Мой сосед по комнате похлопал меня по плечу и сказал, что стоит сходить в бордель, чтобы не умереть девственником. Мне нравился этот парень, и говорил он так серьезно, что у меня защемило сердце. Он смотрел на меня так, словно я иду на эшафот, и только тогда я осознал, что еще и не жил толком, и даже девушки не успел завести, и уеду так далеко, что сестры не найдут меня на карте, – я даже сам толком не знаю, зачем я еду в ту страну. Испытывал ли я страх? Да. Сожаления? Ни минуты. Я уговаривал себя, что Бог не оставит меня, где бы я ни был, потому что меня так воспитали, и я отправился вместе со всеми в Луизиану, в Тайгерланд, для завершения военной подготовки, а оттуда прямо во Вьетнам, не зная даже, вернусь ли я в Америку целым и на своих двоих или кусками в запечатанном ящике. Долгое время меня мучила мысль: а вдруг, если бы я туда не поехал, Лесли не влюбился бы в оружие, не влюбился бы в мою военную форму, не захотел бы носить такую же. Может быть, если бы я туда не поехал, он теперь был бы живой, сидел со мной рядом и рассказывал всякие байки про девушек, которые заглядывались на него в старших классах. И не мерз бы я здесь от стужи наедине с призраками прошлого.

Бесс

Коул может сколько угодно считать меня городской дурой, а ведь я не ошиблась. На краю леса сосны стоят плотно прижавшись друг к другу, словно хотят устоять против ветра и снега. Как могла, я с грехом пополам продвигалась вперед, от дерева к дереву, от ствола к стволу. Дотянешься до шершавой коры, почувствуешь ее под перчаткой – и становится спокойнее. Значит, что-то еще может выстоять в метель. Лодыжка так замерзла, что даже перестала болеть. Я не смогла как следует зашнуровать ботинок, и с каждым шагом снег набивался внутрь. Я продвигалась небыстро, вслепую, но в любом случае в такую погоду никто не может идти быстро. И вот деревья кончились, рука не нащупала ничего, не за что ухватиться, и я поняла, что добралась: дом должен быть неподалеку, и между двумя порывами вьюги я действительно его увидела. Он выглядел массивным коричневым силуэтом с размытыми очертаниями, но характерную крутую крышу невозможно было спутать ни с чем. Если я шла в правильном направлении и если малыш прошел здесь до меня, он бы его тоже увидел. Он же все время хотел попасть внутрь, именно в этот дом, – история дяди страшно его интригует. Он считает, что сейчас не те времена, чтобы человек мог бесследно исчезнуть. Какая наивность. Мне-то уж лучше всех известно, что любой может просто испариться, если как следует постараться, и уж тем более если у человека есть на то веская причина. Малышу это невдомек. Он так верит в разумное устройство мира, что это просто не укладывается у него в голове, и, наверно, ему легче думать, что, если мы пропадем, кто-то станет искать нас и найдет. Хочется верить, что он прав и Бенедикт ищет нас, хотя он, вероятно, больше хочет найти малыша, а не меня. Он не способен выразить это словами, но я знаю, что он любит своего ребенка. Иногда я ловлю его взгляд, он смотрит на мальчика как на какого-то золотого кумира, с таким обожанием и непониманием. Малыш как-то неявно, не впрямую, но похож на него. Он повторяет его жесты и точно так же встряхивает головой и морщит нос, оказавшись в затруднении. Они инстинктивно нахохливаются и втягивают голову в плечи, когда что-то не ладится, – ну точно две черепахи. В остальном все у них разное: и волосы, и глаза другого цвета, и цвет лица другой. Малыш пошел в мать. Они мало разговаривают друг с другом. Бенедикт не знает, как обращаться с детьми; думаю, это вообще первый ребенок, который ему попался. Он не может сказать ему трех слов подряд, зато Коул пичкает его россказнями о погоде, о медведях, о том, как он ставит ловушки, как весной ходит на рыбалку и какого огромного гольца он поймал в первый же раз, когда Магнус дал ему удочку. Только вот лучше бы с мальчиком говорил не Коул, а Бенедикт. А Бенедикт почти всегда молчит. Разговаривает только с этим придурком Коулом, а кроме него – со мной, но только задает вопросы, не нужно ли чего малышу купить, вроде книжки или тетрадки, или, может, он хочет чего из еды, вроде тех дурацких черничных хлопьев, за которыми Бенедикт ездит за тридцать миль на машине в магазин Роя. Рой их специально для нас заказывает раз в год. Пятьдесят пачек разом, и Бенедикт все волнуется, как бы они не отсырели и как бы их не погрызли мыши. Просто смех: здоровенный мужик ростом со шкаф выгружает заказ из пикапа и несет коробку в дом так, словно она фарфоровая! Во что бы то ни стало хочет сохранить малышу крупицу прежней жизни. Ясное дело, парню эти хлопья уже в горло не лезут, но он не признается: не хочет огорчить Бенедикта. Разбить ему сердце. Сразу видно, еще маленький. Боится разбить чье-то сердце!

Бенедикт

Прошел уже год с его отъезда, и тут папа сказал, что больше так нельзя. Папа стал другим, не таким, как прежде; думаю, он боялся, что больше никогда не увидит сына. Да и мама держалась не лучше. Она потеряла сон и все говорила, что скоро забудет лицо собственного ребенка, и эта мысль сводила ее с ума. Я осознавал, что теперь все не так, как было в нашем детстве и юности, когда я думал, что наше счастье будет длиться вечно. Все зашаталось, как будто из-под нас выдернули какую-то опору. Он удрал, улизнул тайком, как вор, ничего нам не объяснив, и мы навсегда лишились равновесия. Я не мог понять, как он мог так поступить, и даже сегодня не могу представить, как можно решиться на такое. Захлопнуть дверь своего дома, сесть в машину и исчезнуть.

За год до того я пошел к Томасу, потому что он пять дней у нас не появлялся. Дом был пуст. Он взял немного одежды, рюкзак и книжку Генри Торо «Уолден», которая обычно лежала на кресле у камина. Если он взял с собой любимую книгу, значит, собирался какое-то время отсутствовать. Может быть, отправился странствовать в одиночку, он любил такие походы, но какой-то особый порядок в доме подсказывал мне, что на этот раз он ушел не в поход. На полу у очага оставлены долото и инструменты, которыми он выдалбливал деревянные фигурки. Медведь гризли, волк, лось и орел стояли полукругом, словно пришли что-то мне сказать, но в доме царила тишина. Не знаю почему, но я подумал, что он не вернется. Чтобы он бросил все, что его окружало, – природу, которую он любил больше, чем людей, – надо иметь чертовски вескую причину. Однако тогда, в тот день, я просто рассердился на него, и эта обида росла по мере того, как росла тревога и тоска родителей, как они сдавали все больше и больше. Что за эгоизм: вот так взять и уйти, не думая о том, что люди будут страдать, что это может свести в могилу, и вообще, переживем ли мы его отсутствие. Мне хотелось, чтобы его настигла кара за то, что он сделал родителям, за то, как они так тосковали по нему до самого конца. И этот гнев помог мне продержаться. Он дал мне силы искать его по всей стране, не боясь ничего, что я мог обнаружить. В поисках брата я проехал все Соединенные Штаты и вернулся домой, не ответив на вопросы и найдя совсем не то, что искал.

Коул

Я крикнул Бенедикту, что надо повернуть назад, что все ни к чему, мы просто ходим кругами, но он будто меня не слышал. Да он наверняка и не слышал меня при таком ветре. Я попытался дернуть его за куртку, чтобы предупредить, но промахнулся и упал башкой в снег. Вот черт! Я кое-как поднялся, а Бенедикт вообще ничего не заметил. Я так разозлился, что прямо кровь ударила в голову. Я взвел курок и пальнул в воздух; было у меня искушение выстрелить ему в зад, чтобы неповадно было таскать меня на улицу в такую погоду. Он подскочил и обернулся с диким взглядом. Должно быть, подумал, что напал какой-то зверь. Хотя вряд ли какой зверь спятит настолько, чтобы вылезти в разгар бури. Я махнул ему рукой – мол, пора кончать, вернуться бы домой, пока не стало хуже, но он как встал столбом, если только можно стоять столбом, когда человека сгибает ветром. Бенедикт махнул мне в ответ, чтобы я тогда возвращался, а сам повернулся ко мне спиной и пошел дальше бог знает куда. Старый Магнус понял бы, что тут делать нечего. Мне Бенедикта никак не понять, может, потому что у меня самого нет малышни. Они просто росли у меня на глазах: Бенедикт со своим братом, и еще сын Салли. Это я принес Салли останки сына. Иногда медведь не прочь пожрать человечины, особенно если человек пытался подстрелить его, как кролика. Вот и теперь я, может быть, принесу еще одно тело другому отцу, зато ее труп я точно не потащу. Где подохла, там и сгниет.

Фриман

Я выжил во Вьетнаме, хотя до сих пор не знаю, каким образом. Я отслужил там три года и так бы и вернулся на своих двоих, если бы за месяц до окончания контракта не подхватил эту чертову хворь. Смешно! Уцелеть в боях и чуть не подохнуть от вируса. Три года почти без царапины, не нарвавшись ни на пулю, ни на мачете или осколок гранаты. Я чуть ли не пожалел об этом, когда вернулся домой, людям просто не верилось, что я по-настоящему служил во Вьетнаме. Наверно, я и выглядел не так, как другие – потерянные, с потухшим взглядом. Я изменился физически. Не то чтобы стал плотнее, но как-то крепче, и тверже стоял на ногах. Обстоятельства сделали меня мужчиной. Не знаю, что именно спасло мне там жизнь. Я был вовсе не умнее, не сильнее, не хитрее других. Скорее наоборот. Но мне как будто досталось везение, отпущенное на весь отряд. Сначала этим даже гордились. Куда бы я ни шел, я возвращался благополучно; я был своего рода образцом американского солдата, который проходит невредимым сквозь огонь и воду. Через несколько месяцев остальные поняли, что даже в шквальном огне пули пролетают мимо и меня не задевают. Некоторые ребята решили, что если держаться возле меня, то больше шансов уцелеть, но они ошибались. Наоборот, их как будто косило еще быстрее, словно все пули, не попавшие в меня, доставались им. Те, кто верил в Бога так же сильно, как я, говорили про чудо, остальные меня просто возненавидели. Ну как тут не злиться, если ты окончил Вест-Пойнт, а теперь отскребываешь с бушлата ошметки человеческих хрящей, и больше почти ничего не осталось от головы того парня, что шел с тобой рядом, с которым ты делил все: миски, страхи и рассказы о подружках; как не злиться на тощего черного паренька, который никто и звать его никак, и нет никакой объективной причины, почему ему все нипочем, почему ему все сходит, а другим – нет. Под конец начальство стало посылать меня в разведку постоянно – в надежде, что я вернусь с каким-нибудь ранением, а может, и вовсе не вернусь, так что я вообще перестал беспокоиться. Я играл с огнем, потому что у меня это тоже не укладывалось в голове. Временами я даже надеялся погибнуть или получить серьезные увечья, потому что стыдно быть единственным, кто не испытывает страданий плоти посреди сущего ада. Когда я вернулся, пастор сказал, что меня укрыла рука Божья и Он берег меня, ибо я чист душой. Я так разозлился. Нельзя найти ни Божеского, ни человеческого объяснения этому ужасу. Другие не больше моего заслуживали смерти, а потонули, как собаки, в Желтой реке или вместо савана получили кучу листьев, изрешеченных пулями.

Бесс

Последние шаги дались тяжелее всего. Голова раскалывалась, я сдернула шапку и тут же пожалела об этом. Пот на лбу замерз на ветру и стал ледяной коркой. Я хотела снова натянуть шапку, но пальцы не сгибались. Думала, не доберусь до дома. Коул говорит, что там водятся привидения, – специально, чтобы напугать мальчика, но я знаю, что ничего подобного в доме нет. Я хожу туда всякий раз, когда получается, – втайне от Бенедикта. Он запрещает нам туда ходить и не говорит почему. То ли этот дом для него неприкосновенное святилище, то ли про́клятое место, не знаю. Но это же не мавзолей, а обычный дом. Просто как будто уснувший. Он стоит нетронутым в таком виде, каким, наверно, был в день отъезда хозяина: посуда ровно расставлена над раковиной, кровать заправлена как по ниточке. Все строго на своих местах. В спальне хозяина на полке с детскими книгами стоит семейное фото, единственное, которое я видела с момента своего приезда сюда. На снимке Магнус и Мод, и перед ними двое их сыновей, у всех сияющие лица людей, которым для счастья все дано. Мальчики сидят бок о бок в одинаковых клетчатых рубашках, наверно, их сшила для них мать. Бенедикт – почти точная копия отца, а Томас взял от матери все: и ее продолговатые глаза, необыкновенно яркие, притягивающие взгляд и на фотографии, которая выцвела от времени. Можно даже подумать, что это девушка: сидит сдвинув ноги, ладони узкие, с тонкими пальцами, лежат на бедрах, как будто для красоты, тогда как у брата руки скрещены высоко на груди, ладони засунуты под мышки, и смотрит он браво, с вызовом, хотя на фото ему вряд ли больше десяти. Рядом с этим единственным свидетельством времени, канувшего в Лету, стоят игрушки, вероятно вырезанные отцом, с облупившейся от времени краской, и круглая деревянная коробочка с молочными зубами. Рядом – еще одна со стеклянной крышкой, в которой лежит перевязанный лентой белокурый локон младенца. Никогда б не подумала, что мужчины бывают такими сентиментальными. Может быть, выходя из дома, он не знал, что уходит навсегда. Может, он думал скоро вернуться. Бенедикт говорит, что теперь уже брат не придет назад: прошло слишком много времени. Сначала я думала, что он, может быть, и не уезжал никуда, а как-нибудь нечаянно упал и разбился насмерть, и тело его лежит где-нибудь, заваленное камнями, – споткнулся, покатился, и его накрыло обвалом, и в складки одежды набилась хвоя. Но Бенедикт сказал, что он точно покинул этот край: двоюродные братья видели его в аэропорту Анкориджа. И машина осталась на стоянке. Наверно, он улетел на самолете бог знает куда. Бенедикт никогда не говорил со мной об этом. Да и с чего ему говорить, я же не знала Томаса. И все же я знаю о нем что-то такое, что неизвестно даже родному брату. Приходя сюда каждый раз, когда меня тянуло сбежать из дому, я обшарила и перетрясла все: шкафы, ящики, банки с приправами. Я залезала под ковры, в постельное белье и во все, что можно было перевернуть. Нехорошо, конечно, но сработала старая привычка. Еще с того времени, когда жила с мамой. И привыкла обыскивать весь дом, сверху донизу, в поисках антидепрессантов, психотропных препаратов, производных опиатов, всего, что может оглушить. Когда удавалось найти заначку и выкинуть все в надежде, что так она прекратит, слезет с наркотиков, я получала в награду только еще одну истерику. Она рвала на себе волосы, ломала руки, царапала себе ладони до крови и в конце концов швыряла в меня всем, что могла ухватить. Она кричала мне такие слова, что не хочется и вспоминать. Она вела себя так жестоко, что убивала всякую любовь к себе. В доме Томаса никто не обзывает меня последними словами. Призрак мужчины не так страшен, как женщина, утратившая человеческий облик. Женщина, которая была девочкой, потом девушкой, потом матерью и женой… а когда я оставила ее, походила лишь на тень, полутруп, движимый яростью и болью. Я обшарила дом Томаса от пола до потолка, и поскольку у каждого человека найдется хотя бы одна тайна, в итоге я ее обнаружила. Переплетенную тетрадку с красной обложкой. Она была завернута в лоскут кожи и спрятана на верхней балке, и она рассказала мне о Томасе гораздо больше, чем знал сам Бенедикт.

Бенедикт

Когда папа попросил меня отправиться на поиски брата, я подумал, что это ужасно несправедливо. Я никогда не покидал Аляску и знать ничего не хотел об остальном мире. Я довольствовался тем, что имел, и не понимал, почему Томасу этого мало. Став подростком, он внезапно изменился. Наше прежнее единство распалось. Он не мог усидеть на месте, но наотрез отказывался от походов на охоту или на рыбалку, когда мы шли туда с папой и Коулом. Четырнадцатилетний парень целыми днями сидел уткнувшись носом в книжку, он их заказывал через магазин Роя, потому что в конце концов прочел и перечел все книги, которые остались у мамы от ее прежней учительской жизни. Он возмущался, что мы так малообразованны. Маме было стыдно, и она все время извинялась – отца это раздражало. Я не понимал: что он так носится с этим ученьем. Столько всего можно узнать и без книг! Томас еще вдруг перестал есть животных. Он сказал, что для сохранения своей жизни нет нужды кого-то убивать, можно есть растения, злаки – как будто климат Аляски подходит для огородничества! Мама из кожи вон лезла, пытаясь его накормить, а я при нем, наоборот, злорадно чавкал жареным мясом, капая на тарелку жирным соком. Сначала ему еще хотелось мяса, но он выдержал и не сдался, и в глубине души я восхищался его волей. Он был моим старшим и единственным братом, и, будь по-моему, я бы так и шел по его стопам до конца наших дней. Он не походил на остальных членов семьи, а я внешне был вылитый отец, как говорится, яблоко от яблони. При этом я замечал, что папа смотрит на него не так, как на меня, относится иначе. Томас уже был сложившейся личностью, сложной и цельной натурой, а я при разнице всего в три года оставался нескладным подростком. Что нас постепенно отдалило друг от друга? Как ни странно, то, что людей в округе было маловато. Может, и не стоит удивляться тому, что он все-таки ушел от нас. Наверно, ему было на роду написано уйти, а мне – остаться. Только вот своим отъездом он и меня заставил сняться с места. Мне пришлось отправиться туда, куда я не хотел идти, в самую гущу цивилизации. Одно могу сказать с уверенностью: он чувствовал себя там не лучше моего. По совету папы, но без особой веры в удачу я задействовал то, что папа называл Большой Майеровой родней. Мы все произошли от одной ветви, это был рой первого поселившегося здесь Майера, а потом его дети и за ними внуки расплодились по всей Америке. Похоже, они решили колонизировать всю территорию, только двигаясь в обратном направлении. Мало-помалу, за год, вопреки моим опасениям, мне удалось проследить путь странствий брата. Сначала я спустился по карте вниз в Калифорнию, проехал Нью-Мексико, Техас, Арканзас, зигзагом из Иллинойса в Огайо, из Северной Каролины в Вирджинию и наконец оказался за четыре тысячи пятьсот миль от дома, в Нью-Йорке. Он стал для меня самой дальней точкой, но именно туда привела меня невероятная сеть родственных контактов, опираясь на вести и слухи, на неофициальные выписки из реестров авиакомпаний, на расследования, оплаченные дальними родственниками, о которых я слыхом не слыхивал, следуя то по ложному следу, то по верным указаниям. Весь род вышел на поиски и мобилизовался ради одного из своих, ради сына Магнуса Майера, внука Августа Майера, правнука Антуана Майера, прибывшего прямо из Франции на каком-то суденышке, которое, как утверждал отец, затонуло сразу после прибытия в порт, словно в знак того, что назад пути не будет. Встали все как один, словно пропажа одного грозила погибелью всем. Живя в наших краях, отдельно от всех, я и не подозревал, как много значит семья. Мы составляли как бы плотно сбитую мозаику, где каждый был необходимым элементом, и никто не видел общей картины. Одного кусочка при осмотре не оказалось, и я нашел недостающий элемент, хотя и не совсем тот, что искал.