Текст книги "Метель"

Автор книги: Мари Вентрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Коул

Давненько уже топаем. Бенедикт решил, что лучше идти на снегоступах, а не брать снегоход. На нем и по следу не пойдешь, даже если разглядишь какой след, и в канаву свалишься, глазом не успеешь моргнуть. Я прицепил на лоб большой фонарь и захватил запасные батарейки. Чтобы не разрядились на морозе, завернул в носок и сунул под ремень. Этой хитрости научил меня все тот же старый Магнус. Когда я приехал сюда, то знал не больше младенца, но он терпеливо мне все объяснял, словно помогая наверстать упущенное время. Он научил меня ставить капканы, подбирать лески, разделывать тушки животных, мездрить шкуры, то есть снимать с них мясо, хоть это и не самая приятная работа, а потом еще научил идти по следу, распознавать диких животных и понимать, что́ за добычу ты преследуешь и еще – как не стать самому чьей-нибудь добычей. Он дал мне больше, чем мой собственный отец за всю мою жизнь, тот лишь колотил меня каждый раз, когда я попадался ему под руку, да так, чтоб я пожалел, что на свет родился. Магнус научил меня всем этим штукам и ни разу даже не поинтересовался, что меня сюда привело. Не думаю, что он задавал такие вопросы кому-нибудь из тех парней, что появлялись у него на пороге. И еще он научил меня, уходя, не гасить в доме свет, и так же сделал Бенедикт. Мы знаем, что значит для того, кто заблудился, увидеть свет в ночи или в снежную бурю. Это вроде как для моряка увидеть маяк среди шторма. Значит, рядом есть люди и у вас есть шанс выжить в борьбе со стихией. Мы, как могли, пробирались тропинкой, которая начинается от дома Бенедикта, на дорогу не выходили. Он говорит, что надо как бы влезть в шкуру мальчонки, но кто знает, может, там заводилой была как раз девка? Она же совсем ку-ку, могла отправиться куда угодно, хоть к себе домой на Юг. Легче приучить обезьяну жить на Крайнем Севере. Чего он ее притащил, понять не могу. Обычно-то у него голова соображает. Он здешний парень, а не один из тех городских дебилов, что летом приезжают сюда шататься по дорогам, для «единения с природой», как они говорят, в черепаховых очочках, с бесполезным навигатором, – закатают штаны, как будто на рыбалку отправились и комаров в помине нет. У нас тут никто не думает, как он выглядит, народ одевается не для красоты, а чтобы не отморозить яйца и чтобы не пришлось потом отрезать замерзшие пальцы на ногах. А ведь такое случается, как ни бережешься, например с Мозесом, у которого остался один палец на левой ноге, или с Хэнсоном-шведом, который, кстати, к Швеции вообще не имеет никакого отношения, тот лишился двух пальцев на руке: бензопила чихнула и выскочила из замерзших рук. Здесь не ждут, пока все пальцы отмерзнут, начинают чесаться заранее. Со мной такого не случится, я же не дурак. По крайней мере, вряд ли полез бы сам на улицу искать мальчишку и психованную девку. Хотя я тут вообще ни при чем. Это она наломала дров, а больше всего – Бенедикт. Он шагает впереди, весь сгорбившись, и сразу ясно: бедняга и сам все понимает.

Бесс

Я же знаю, что они считают меня чокнутой, даже Бенедикт. Иногда я слышу, как они смеются, когда я выхожу из комнаты или иду наверх спать. Я слышу, что говорит обо мне Коул и как Бенедикт молчит и ничего не отвечает; я изо всех сил цепляюсь за перила лестницы, чтобы не упасть, я сжимаю их так, что белеют костяшки пальцев. Я знаю, что кажусь им сумасшедшей, но я не всегда была такой. В детстве я была только чуть-чуть странной, и папа говорил, что это моя изюминка. Он говорил, что для жизни это плюс и что люди меня всегда будут помнить и замечать. Но когда не стало Кассандры, я не сумела правильно отреагировать. Я не знала, что положено делать в таком случае. Думаю, никто не знает, как себя вести. Нет учебника, где написано, что надо говорить, с каким лицом ходить, как соответствовать ожиданиям людей. Я видела, что они смотрят на меня как-то странно, потому что даже в день похорон я выглядела как всегда. На мне была любимая желтая футболка с головой Джима Моррисона в светлом парике, ей эта футболка нравилась больше всего, а я не давала ее надевать. Я бы отдала что угодно, лишь бы она снова смогла попросить у меня эту футболку, я бы отдала ей ее насовсем, и эту футболку, и вообще все, что она ни пожелает. Вот почему я в тот день надела ее, а не черную одежду, которая не имела никакого отношения ни к Кассандре, ни к ее памяти. Никто этого не понял. Никто не понял, что у меня в душе пробита дыра, что из нее выходит воздух. Я не знала, что делать с этой дырой, поэтому вела себя так, будто ничего страшного не произошло. Только дурак мог не увидеть правды, но они повелись. Взрослые иногда так слепы. Вряд ли я и вправду спятила, по крайней мере не сильнее, чем здешние мужики, которые по собственной воле живут в аду и даже считают его классным местом для жизни. Придурок Коул, который считает себя хитрее обезьяны, а сам сидит сиднем в этой дыре, простор тут огромный, а все равно дыра. Он явно не прижился в городе, хотя там тоже надо уметь постоять за себя, только иначе. Или Клиффорд, который не говорит ни слова, но смотрит на меня таким взглядом, который я хорошо знаю, смотрит так, что кровь стынет в жилах, смотрит так, словно от жизни в лесу он и сам сделался зверем. И Фриман – я даже имени его не знаю, – который приехал сюда жить на пенсии, хотя на вид он крепче и разумней всех прочих. Как тут разобраться. Наверно, они любят природу, любят волю и простор, как будто воля и простор – это какое-то заклинание, которое все меняет, как по волшебству. Простора в мире сколько угодно, и не обязательно при этом подыхать со скуки. Мне всегда нравилась толпа. Я никогда не чувствовала себя потерянной среди людей, я была как рыба в косяке рыб. Люди шли мимо, а я гадала, нет ли среди них, вот прямо тут, сейчас, того, кто убил ее, в той самой каскетке «Лейкерс», надвинутой на глаза, и одновременно присматривалась к идущим человеческим фигурам, выискивая ту, к которой его потянет, – маленькую, легкую и хрупкую, которую легко схватить и легко сломать.

Бенедикт

Я стараюсь ничего не пропустить. Волокна одежды, оброненная вещь, ветка, сломанная на высоте человеческого роста, примятая почва… но из-за вьюги ничего толком не разглядеть. Иногда ветер вдруг стихает. Снежная взвесь оседает на землю, как перья из вспоротой подушки, и я почти могу оглядеться вокруг, но это всегда ненадолго. Папа говорил, что еще хуже самой бури тот момент, когда все замирает и ты как будто оказываешься в глазу циклона и снова начинаешь надеяться, но передышка продлится недолго: скоро снова начнется борьба за жизнь. Втянуть голову в плечи, проклиная тебя за то, что слишком тепло оделся и весь вспотел под курткой. Взмокнешь от пота, а потом окоченеешь или потеряешь столько жидкости, что прямо будешь глотать снег. Когда удается разглядеть впереди что-то дальше пяти метров, я снова высматриваю фигуры мальчика или Бесс. Бесс с ее вызывающим видом, вечно задранным вверх подбородком, будто чтобы казаться выше, чем она есть на самом деле. Больше всего людей раздражает этот ее напускной вид – наплевательский, независимый, будто ей все нипочем. Хотя сама по себе она даже привлекательная, даже красивая – смуглая, рыжеволосая, только характер вредный, мне никогда не понять, что у нее на уме. Мне казалось, все равно выйдет что-нибудь хорошее, ведь она образованная и гораздо ученей, чем все, кто живет у нас в округе; ну, это-то немудрено, вдобавок ей самой хотелось сняться с места. Я искал кого-нибудь для малыша, чтоб человек помогал мне и занимался с ним учебой, но она, конечно, очень скоро перестала справляться. Он так много знает всяких книжных мудростей и так мало того, что поможет ему выжить здесь. Можно вдоль и поперек изучить какую-нибудь там тектонику плит, только чем это поможет при землетрясении? Он знает названия всех подводных впадин на земном шаре, но не поймает ни рыбешки, не говоря уже о том, чтоб ее приготовить. Коул сказал, что весной сам им займется и научит всему, что нужно, по крайней мере пройдет с ним «школу выживания по Магнусу»; в плане обычной учебы Коул последний, кто мог бы нас выручить, хотя вроде и рос в городе и по идее должен что-то знать. В любом случае, нельзя держать малыша здесь вечно. Он должен ходить в школу, как и все дети его возраста, и когда это случится, они наверняка попытаются его отобрать. Что, черт возьми, я могу предложить ребенку в такой глуши? Что я могу предложить ему, кроме стылых лесов и бескрайнего снега?

Фриман

Не в моем характере жаловаться. Бог послал меня сюда, и я хочу верить, что именно Его волей она встретилась мне тогда, когда я совершил свой великий грех. «На каждое дурное дело найдется свое чудо», – говорила Марта. О чуде говорить не стану, но в итоге я решил, что, если помогу ей, это будет как бы возмещение ущерба. Не искупление содеянного и не отпущение греха, но, если она по воле Божьей оказалась единственным свидетелем, значит, есть во всем этом некий умысел. Я смотрел на тело Мэйджика, на красную звезду, которая расплывалась прямо у него на груди, и думал, что этого не может быть, что мне все снится, что это на нем такая крикливая гавайская рубашка, какие любят надевать горе-туристы. Но рука моя все еще сжимала беретту, теплую и привычную. Я не желал ему смерти. Как я мог желать такого?

Я стоял и плакал навзрыд, и вдруг из-за деревьев вышла она. Она была похожа на призрак: белое платье, серебристый пояс, седые волосы до плеч и глаза такие светлые, голубые, будто выцветшие, словно она и не человек. Честно говоря, я при виде ее жутко испугался. Я решил, что она привидение, и прямо весь обмяк, мне казалось, сердце вот-вот выскочит из груди, а сам я сдуюсь, опаду, как лопнувший воздушный шарик. Она смотрела на Мэйджика, лежащего на земле, на звезду, которая расплылась и превратилась в лужу, на кровь, пропитавшую всю его рубашку, смотрела так, словно это просто вещь, лежащая на земле. Она повернула голову ко мне, посмотрела на мою руку, все еще державшую оружие, как на какую-то неважную деталь. А потом посмотрела мне в глаза, казалось, она совсем не боится. Не знаю, что она такого увидела в старом человеке, одетом в костюм, но я припоминаю, что она слегка улыбнулась. Не мне, а чему-то видимому только ей. И уже потом она предложила мне сделку. Не сделку с дьяволом, как я сначала подумал, а уговор с Богом, как сказала она. Вряд ли ее кто-то уполномочил, но она предложила мне форму искупления или возможность доказать, что я заслуживаю снисхождения. Ну скажи мне, Господи, откровенно: почему белая женщина в такой поздний час оказалась посреди Сентрал-парка единственным свидетелем, с единственной защитой – своим ледяным взглядом, если это не знак с Твоей стороны? Только вот с тех пор, когда я просыпаюсь, у моей кровати сидит Мэйджик. Ничего не говорит, лицо белое, ладонь прижата к груди, как будто он стыдится дыры, и хочется ее прикрыть, а мне остается лишь клясть себя за то, что поддался гневу, который мне так несвойственен, и оплакивать своего мальчика.

Бенедикт

Снег мне выше колена. Каждый шаг дается с трудом. Каждый шаг как ожог. Хотя такое в моей жизни уже бывало. Редко, но бывало: мальчишками нам случалось иногда завязнуть с лесу вместе с папой во время обхода ловушек или охоты, если вдруг снега выпадало больше, чем он ожидал, хотя погоду он угадывал почти всегда. Мы всегда возвращались домой целыми и невредимыми, если были недалеко от дома, чтобы мама не волновалась, или он придумывал, где укрыться и пересидеть снегопад. Я никогда не видел его встревоженным, испуганным. Казалось, он знает каждый овраг, пещеру, упавшее дерево. Я думал, что он сам создал этот пейзаж, расчертил впадины и возвышенности, задал русло каждого ручья. Если б меня услышала мама, она бы закричала, что я богохульствую. С Богом шутить нельзя. И все равно в детстве я верил, что именно папа создал все вокруг и ни один человек не может знать и уметь всего того, что знает он. Когда я спрашивал его, как так получается и откуда он все знает, он в ответ улыбался. Он говорил, что знает далеко не все, но что главное, если попал в трудную ситуацию, не только опыт, а умение доверять своей интуиции. Папа верил, что ничто не может заменить инстинкт, доставшийся нам от первобытного человека, что надо слушать себя и природу. Если прислушаться и вглядеться, она даст нам все нужные подсказки – хотя бы тем, как переменился ветер или что замолкнут птицы. А вот Фэй это даже позабавило: она сказала, что ее нью-йоркские друзья платят кучу денег за разные курсы, где им помогают обрести свое природное «я», разбудить в себе первобытного, инстинктивного человека. Здесь-то первобытный человек просыпается мигом, без него из дома не выйдешь. Томас говорил, что тут, может быть, одно из последних мест, где природа еще удерживает позиции, пока где-то вырубают леса, разливается на пляжах нефть и тают ледники. Окажись мы тут на век раньше, мы бы не заметили разницы, разве что какие-то мелкие детали. Интересно, как бы папа действовал на моем месте, как бы он вел поиски ребенка. Но, конечно, не было случая, чтобы он с нами потерялся в лесу или отпустил нас одних в чащу. Такого не могло случиться. Он был слишком умен и никогда бы не допустил такой ошибки.

Коул

Негра Бенедикт не позвал. А жаль: в его возрасте ненароком оступишься, упадешь – и, так сказать, два зайца одним выстрелом. Я надеялся, что он сдохнет в первую же зиму, даже спорил на это с Клиффордом. Не знаю почему, но Клиффорд с самого начала думал, что тот продержится дольше, потому что служил в армии. И он оказался прав, негр все еще жив. Поганое семя, ничто их не берет, живучие, как тараканы или скорпионы. Говорят, скорпионы выживают даже при атомном взрыве, я думаю, эти сраные негры – тоже. Жена Салли пустила его в свой дом. Потому что ей после аварии там жить стало не по карману. Больничные счета надо оплачивать, вот и пришлось ей сдать дом как «хижину на краю света», а ведь эту хижину ее Салли строил своими руками. Клиффорд сказал, что вдова спит в мотеле возле больницы и убирает чужие дома, чтобы оплачивать врачей и лекарства, но без страховки все равно не хватает. Приличная женщина Лоис, а сдала собственный дом негру. Он выложил пачку долларов, как она могла отказать, тут съемщики толпами не ходят. Оборудованием дома Салли особо не занимался, хотя в нем жила его жена. Немного женщин согласится жить здесь, вести хозяйство, чинить все, что ломается, и обслуживать мужика. Только такие, которые уже по возрасту не могут иметь детей и рады, что хоть какой-то мужик им достался, но жить тут нелегко. Девка эта, конечно, не в счет. Мы с Клиффордом глазам своим не поверили, когда увидели, как она в первое лето вырядилась в купальник, будто на пляже, а ведь было не сильно жарко. Он сказал, что ему прямо не по себе, так странно видеть женское тело, стройное, не обрюзгшее, при всем, что надо и где надо. Вот уж точно: тащить сюда такую девку – даром дразнить людей. Наверняка огребешь проблем себе на голову, только вот Бенедикт вряд ли это понимает. В любой момент может случиться что угодно. Не я один это вижу, кое у кого аж слюнки текут, а Магнуса-то больше нет, защиты искать не у кого.

Бесс

Я упала. Наверно, споткнулась о корягу и покатилась по склону, как снежный ком. А когда оказалась внизу, даже не могла сообразить, где что. Лодыжка сильно болела, ботинок пропал. У меня просто дар вляпываться в дерьмо. И теперь эту фразу сказал не Коул, а я сама. Как-то раз папа взял меня на стройку, он так гордился, что может показать бригаде старшую дочку, а мне тогда было всего лет десять или одиннадцать. Мужики ему подыгрывали, шутили со мной, говорили, как со взрослой. Я разгуливала в каске на голове, важничала, и доважничалась: поставила ногу на бортик чана с цементом. Все заляпала: и пол, и туфли. Папа увидел, тяжело вздохнул, поднял меня, поставил на пристенок, чтобы разуть и отмыть обувь, пока рабочие ликвидируют катастрофу. Он даже не ругал меня, он вообще никогда меня не ругал. Только и сказал: «Элизабет, ты можешь хоть время от времени не солировать, просто чтоб дать мне передохнуть? – а потом ущипнул меня за нос. – Что с тобой делать, честное слово?» А я ответила: «Не знаю, папа. Придумай сам!» И он, как всегда, принялся перечислять все самые безумные профессии и занятия, которые бы мне подошли. Когда мы вернулись, мама ужасно рассердилась. Она говорила, что он меня распускает, что из-за него у меня дурные привычки, что я невоспитанная. Конечно, мне больше нравилось общаться с ним. Только повзрослев, я поняла, что он оставил ей совсем невыгодную роль. Никто не любит тех, кто читает нотации и вечно призывает к порядку. Он и ушел-то, наверно, оттого, что нельзя было дальше изображать крутого, беззаботного парня. Не осталось поводов для веселья, нечем было уравновесить мрачное настроение жены. Он не обвинял меня, он даже сказал, что я не виновата, что все случилось не по моей вине, но, наверно, сам не верил в это настолько, чтобы остаться с нами. Он любил сильную женщину, которая все решала сама, и от нее остались только горечь и тоска – на них семью не построишь. В поисках ботинка я стала шарить вокруг руками и, к счастью, нащупала его. Вытряхнула набившийся снег и стала натягивать. От боли в ноге перехватило дыхание. Наверно, вывихнула лодыжку, когда споткнулась. Что толку останавливаться, не из-за чего слезы лить. Я знаю: слезы надо беречь на то, из-за чего и вправду стоит плакать.

Бенедикт

Я продолжаю идти вперед, как автомат. Мне так хочется, чтобы впереди показалась фигура малыша, его серьезное лицо, вечно полное немых вопросов. Иногда мы по нескольку дней не говорим друг другу ни слова, между нами столько недомолвок, что я не могу говорить. Да и не в моем характере долгие разговоры. «Я умею делать, а говорить умеет Томас», как говаривал отец. Томас исчез, и все пошло под откос, мы вступили на извилистый путь, усеянный неудачами, а ведь когда-то имели все для счастливой жизни на сто лет вперед. Когда мы были маленькими, Томас будил меня на заре, зажимал ладонью рот и шептал: «Уходим!» – возражений он не допускал. Я выбирался из теплой постели, наскоро одевался и шел за ним, как можно тише спускаясь по лестнице, малейшие изъяны которой мы знали наизусть. Ступали по самым крепким доскам, чтобы скрипом не разбудить отца, он был всегда начеку и спал по-охотничьи, вполуха, потом выскальзывали из дома, шли мимо еще спящих бараков, до нетронутого леса и дальше вдоль озера, подбирались как можно ближе к расщелинам, к тому запретному месту, где Земля как будто кончалась и птицы брали разбег и слетали в пустоту. Томас вставал на последний уступ перед обрывом, расправлял грудь и широко раскидывал руки, словно он главный покоритель безбрежного мира. Он запрокидывал голову и издавал боевой клич:

– Я Томас, сын Магнуса! Рядом со мной брат Бенедикт – юный, но отважный! Вместе мы всё преодолеем!

Озябший, натерший ногу попавшим в ботинок камнем, я смотрел на своего единственного брата, который так верил в нас и в судьбу, что мне нечего было даже волноваться, и тогда я, ударяя себя кулачком в грудь, изо всех сил кричал: «Да, славно сказано! Преодолеем всё!» Тогда я не сомневался, что ни одна преграда нас не остановит и ни одно препятствие не заставит свернуть с пути. Но сам я никогда не будил мальчика на заре. Никогда не брал его с собой и не говорил, что он станет покорителем мира. Теперь, когда я знаю, что готовит человеку жизнь, я не так в этом уверен.

Коул

Идем уже добрый час, если это можно назвать ходьбой. Шляться снаружи по такой погоде – бредовая идея. Я-то хоть не по доброй воле шляюсь, сам бы не пошел. По мне так – сдохни она, не сдохни, все равно. Буду я рисковать своей шкурой ради бабенки, которой здесь вообще не место. Я не знаю, что на него нашло, на Бенедикта, разве что повелся на ее аппетитную задницу. Сказали бы мне – не поверил, честное слово. При такой матери, как была у него, сразу бы должен понять, что такую девку в дом не берут. Мать-то у него, по крайней мере, твердо знала, какой должна быть хорошая жена, чтобы во всем поддерживала своего мужика и не доставляла ему проблем. Хуже всего, что вроде они даже не спят вместе. Клиффорд говорит, что он ее точно не трахает, иначе они бы по-другому общались и она была бы не такой взвинченной, будь у нее мужик и давай он ей что надо. Ну что за дела? Притащить с собой бабу, которая мальчонке даже не мать, поселить в своем доме, в спальне собственных родителей, непонятно зачем и доверить ей воспитание ребенка! Лучше б научили его обращаться с винтовкой. Черт побери, он же из рода Майеров, а не какой-нибудь там огрызок с Восточного побережья. Я предложил Бенедикту научить его хотя бы азам, чтобы умел вести себя как настоящий траппер, – он согласился. Говорит, что, наверно, это легче получится, если другой кто-то его научит, а не он сам. Вот только вьюга прекратится и наступит наконец весна, возьму пацана в поход, что бы там эта стерва ни говорила. Не хочет она, видите ли, чтобы я им занимался, сказала, что на сантиметр его от себя не отпустит! Но Бенедикт решил иначе. И он прав. Вот как она его не отпускает, пацана-то. Потащила с собой из дома непонятно куда. Будет знать Бенедикт, как доверять наследника такой бабе.