Текст книги "Метель"

Автор книги: Мари Вентрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Бенедикт

В конце сентября я сказал Фэй, что мне пора назад. Лучше было вернуться домой до того, как наступит зима. Она выглядела странно, я видел, что с ней что-то не так, но я никогда не разбирался в психологии, а уж в женской подавно. Утром в день отъезда, когда я собрал свои немногочисленные вещи, она объяснила мне, почему ушел Томас. Даже не словами, а просто взяла мою руку и положила себе на живот. Когда я понял, меня словно ударило током. Сначала ей казалось, что Томас искренне рад. Они проводили вечера, строили какие-то несбыточные планы, перебирали имена и выбирали, где станут жить. Он найдет постоянную работу, сумеет обеспечить ребенка всем, что надо, ему давно пора остепениться, создать семью и перестать мотаться по миру.

Но как быстро он загорелся, так быстро и замолчал. В конце концов просто исчез без предупреждения, без каких-либо объяснений, кроме кое-как нацарапанной записки, оставленной в прихожей. Он не готов быть отцом. Когда Фэй показала мне этот жалкий клочок бумаги, мне стало так стыдно. Он написал эти несколько слов на обороте какой-то рекламки, словно речь идет о какой-то мелочи по хозяйству, чтобы не забыть купить. И она все равно хранила эту бумагу как память о Томасе, не лучшее и не самое яркое воспоминание, но все же слова, написанные его рукой. Как ни было мне тягостно жить в этом городе психов, но я сказал ей, что останусь с ней до родов, что признаю ребенка своим и что он будет носить фамилию Майер и тем самым станет частью нашего братства, которое никогда его не забудет и не оставит в беде. Фэй стала отказываться, она не этого добивалась, но я сказал ей, что мое решение принято и я не отступлюсь. Я ходил с ней на УЗИ и все медицинские осмотры, я покидал кокон ее квартиры и находил разные подработки, чтобы помочь ей деньгами, обставить комнату для ребенка, обеспечить хорошую медицинскую страховку. А потом во время схваток я держал ее за руку, вытирал пот со лба, смотрел, как она ведет бой за жизнь – я даже не подозревал, какая это тяжелая битва, – а когда ребенок родился, именно я перерезал пуповину, как будто это мой сын. И он должен был стать мне сыном. Я дал себе слово любить ребенка так же, как любил его мать, хотя мы никогда не были любовниками, я просто принял и полюбил ее такой, какой она была: свободной и смелой женщиной. У меня не было шансов добиться ее любви. Все сердце она отдала брату, и он заполнил его до малейших закутков, как она любила говорить. Для меня не осталось свободного места, но это не имело значения. Я привык к тому, что брат приковывает к себе взгляды и притягивает людей, словно он единственный луч света в округе. Я не переживал из-за того, что существую на периферии его мира, вращаюсь на орбите вокруг него, с одной стороны освещенный его светом, с другой – в темноте. Отец меня любит, и это главное. Любит не больше, чем брата, но и не меньше. Когда родился мальчик, единственное, в чем мы с Фэй разошлись, – это в выборе имени. Она хотела назвать его Томасом, а я считал, что неправильно называть его в честь того, кто сбежал, пусть даже этот человек мне брат. Но последнее слово осталось за ней, ведь речь шла о ее любви.

Коул

Бенедикт решил взять снегоход и пошел домой. Этот его агрегат и при нормальной погоде еле заводится, а на таком холоде нечего и надеяться. Я уже начал снимать с себя снаряжение, но тут затрещала рация и расклад изменился. Клиффорд звонил сказать, что видел на другом берегу озера, как девка вошла в дом Томаса. Значит, теперь она сидит там – в тепле, но без мальца, и, мол, раз поблизости нет Бенедикта, ему не терпится навестить ее и показать ей пару-тройку фокусов, которые может сделать с бабой настоящий мужик. Я сказал ему, чтобы он ни в чем себя не ограничивал и на меня не оставлял, я, можно сказать, его благословляю, а насчет Бенедикта можно не беспокоиться, ему еще с машиной копаться и копаться. Потом, правда, я подумал и решил, что все же поучаствую – надо эту стерву малость проучить.

Я сказал Клиффорду, что тоже подойду, а пока может делать с ней что вздумается. Я знал: у него давно не было случая побаловаться с женщиной. Здесь редко встретишь женщину, которая хочет секса; правда, Клиффорд, если какую встречал, не всегда спрашивал согласия. Есть у мужиков свои мужские потребности, и точка. Я подумал, что он такое устроит этой Бесс, что она вовек не забудет, и поделом, нечего заводить мужика своими юбчонками и шортиками, которые едва что прикрывают. В конце концов, Бенедикту же главное найти сына, а не эту чужую девку, которая его прямо испортила. Давно пора проучить ее как следует. Я снова взял винтовку и вышел через заднюю дверь на случай, если Бенедикт все еще в поле зрения. Срезал путь, пошел напрямик через рощицу за домом. Обзор был чуть получше, чем в последние несколько часов; снег еще шел, с хорошими порывами, но уже не та чертова буря, что сразу сбивает с ног и кладет на лопатки. Если мальчонка мертв – а теперь-то, судя по всему, он мертв, – кто-то за это ответит. Так учил своих сыновей старый Магнус. Всегда наступает момент, когда тебе предъявят счет. Ты можешь отнекиваться, возражать, а все равно платить придется, раньше или позже.

Бенедикт

Маме, можно сказать, повезло. Она умерла в мое отсутствие, во сне. Умерла тихо, как жила, не причинив никому никаких хлопот. На рассвете папа проснулся рядом с ней и не сразу понял, в чем дело. Он сказал Коулу, что она как будто заснула девичьим сном, спокойно и умиротворенно, как не спала уже несколько месяцев. Врач сказал, что просто не выдержало сердце и не надо искать другие причины. Не думаю, что сердце у нее было слабое, просто ей выпало слишком много горя, сначала один сын ушел, потом другой, и ей уже не хотелось жить, ни к чему не лежала душа. До рождения детей жизнь кажется насыщенной и увлекательной, словно вереницы событий, которыми она перемежается, хватит на то, чтобы сделать вас счастливыми. И только после их рождения узнаешь, какая пустота возникает, когда они уходят, когда не останется ничего, ради чего по-настоящему стоит жить, ничего сравнимого со счастьем видеть, как они растут, как меняются, как из послушных детей превращаются в строптивых подростков и оспаривают каждое ваше решение. Я, ставший отцом по случайности, представлял себе все это очень туманно. Я никогда не думал, как это будет, когда у меня появится ребенок, мой собственный ребенок. Маленький Томас – существо еще более особенное, чем каждый ребенок; он личность, ни в чем не сопоставимая со мной. Не потому, что я ему не биологический отец, а потому, что его уникальная биография поместила его в какую-то сумеречную зону, на границе двух миров. Чей он сын? Матери, которая приняла решение его сохранить? Труса, который скрылся сразу после зачатия? Эти вопросы я не задавал никому и никогда. Вскоре после смерти матери у отца случился удар. Инсульт cразил его, когда он стоял посреди реки и ловил форель. Он бы утонул, если бы Коул не сумел дотащить его до берега. В течение следующих нескольких недель он в одиночку ухаживал за отцом, кормил его, мыл, говорил с ним каждый день и утешал, когда тот плакал. Когда я наконец вернулся, Магнус был похож на тень самого себя. Я хотел без посторонних рассказать ему про Томаса и про малыша. Мне не терпелось сообщить ему, что у него есть внук, что Майеры с Аляски еще живут и будут жить дальше из поколения в поколение, но он никак не реагировал, пол-лица у него выглядело как прежде, а другая половина обмякла от инсульта, и щека провалилась, как горный склон. Не знаю, чего я ожидал, но бурных проявлений радости не дождался. Вряд ли до него дошло сказанное, и я почувствовал глубокий стыд за то, что лишил его счастья. Стоило мне позвонить им, написать письмо – и они бы отвлеклись от пропажи сына и стали строить свое будущее в связи с новорожденным ребенком. Моя мать наверняка пожила бы еще немного, хотя бы до того момента, пока я не вернулся домой без ребенка и не в состоянии объяснить, почему он остался так далеко, за тысячи миль, в городе, который они знали только понаслышке. Коулу я ничего не рассказывал. Много лет спустя я привел мальчика на могилу бабушки и дедушки, и он спросил меня, каким Магнус был отцом. Таким, что всегда рядом, что выручит и спасет, – ответил я и еще сильнее ощутил сиротство.

Фриман

За год с лишним мы с Мартой перепробовали все. Обращались к врачам, психиатрам, в ассоциации ветеранов. Я прочел все, что отыскал по этой теме, искал слова, чтобы обозначить то, что происходит с нашим сыном, чтобы узнать, почему он вернулся таким разрушенным. Я мог понять его горечь и тоску: война перемалывает человека и выплевывает ошметки. Никто не предупреждает о том, что мертвые будут являться к человеку до скончания дней. Их лица сотрутся, но вы все равно вспомните странное положение тела, раны, открывающие плоть до кости, как будто кто-то решил показать вам все внутреннее устройство человека, а вдруг вам любопытно взглянуть. А у некоторых лицо оставалось нетронутым, и вас удивляло это, ведь смерть всегда удар, всегда шок. Вы не забудете свернувшихся калачиком мертвых детей и женщин, спящих так крепко, будто все просто замерло на секунду и стоит лишь щелкнуть пальцами, и кровь снова прильнет к их розовым щекам. Их лица всегда стояли передо мной, и, полагаю, Лесли также помнил каждое тело, оставшееся лежать на обочине пройденных им каменистых дорог, где песок то и дело впитывал кровь. А вот ненависти его я не разделял. Прошагав всю бессонную ночь по комнате, Лесли начинал каждый день с проклятий своей стране. Он спускался по лестнице, цепляясь за перила, не глядя на мать, которая ждала его всегда на том же месте, надеясь на кивок, приветствие – напрасно. Он отпустил волосы и заплетал их в косы, как будто хотел ничем не напоминать прежнего бритоголового солдата, безымянного и неотличимого от других. В хорошие дни он смотрел телевизор и пил пиво, в плохие сидел и неподвижно смотрел в одну точку – там, где над камином висела его фотография в военной форме. Он и этот мужчина не имели ничего общего. Однажды в воскресенье Лесли не выдержал, вскочил, сорвал рамку с фото и зашвырнул на другой конец комнаты. Марта хотела собрать осколки, но Лесли заорал, чтобы она не трогала, а если вздумает тронуть – убьет. Ни одна мать не поверит, что ее сын способен поднять на нее руку. Марта наклонилась поднять хотя бы снимок, и он пнул ее ногой в живот. Я помог жене подняться и приказал сыну уйти. Он вышел за невидимую черту, и я до сих пор не знаю, что довело его до такого состояния. Уже не наркотики, которые принимали солдаты Вьетнамской войны, чтобы продержаться, пока штабные закрывали глаза. Нет, тут все было намного хуже, настоящая сделка Америки с дьяволом. Я понял это только потом, когда языки развязались и появилось много юношей и девушек, сломленных уже не боями, а чем-то другим, и тогда тайное стало явным. Но моего Лесли к тому времени было уже не спасти – наш сын был безнадежен.

Бесс

И вот я стою в заброшенном доме, остановилась и стою. Я вообще задержалась в этом краю, я редко где задерживалась так надолго с тех пор, как ушла от матери. Я дала себе слово нигде не задерживаться, чтобы не успеть завести друзей или встретить кого-то, кого можно полюбить. Чтобы всюду быть только проездом, пролетом, чтобы мелькать кометой – и исчезать, уезжать, снова и снова пускаться в путь. Таким образом я перепробовала все случайные заработки, которые может предложить эта страна, и приличные, и мерзкие. Ничто меня не пугало и не отталкивало, все делалось исключительно ради пропитания. Ничто не могло унизить меня больше, чем то, что я пережила, ничто не мучило больше, чем воспоминания, ничто не угнетало больше, чем стыд за содеянное. Я одна его видела и ничего не сказала. Я придержала ему калитку, не зная, что только что этот человек убил мою сестру, я улыбнулась ему своей самой неотразимой улыбкой, потому что он выглядел так мужественно и так привлекательно – надвинутая на глаза бейсболка, чисто выбритая массивная челюсть, сверкающие зубы, калифорнийский загар, атлетическая фигура. Я могла бы составить его фоторобот и описать, во что он был одет, какой у него рост. Но я ничего не сделала, настолько я была раздавлена стыдом: я пыталась кокетничать, я пробовала свои девичьи чары – на ее убийце. В последующие годы всякий раз, когда девочка-подросток исчезала при подобных обстоятельствах в Лос-Анджелесе или его окрестностях, я чувствовала себя нелюдью, куском того бетона, что когда-то облепил мне ноги. Но этих мучений мне казалось недостаточно, и я искала себе неприятности. Я провоцировала и задирала парней в барах, где работала официанткой, причем таких, что могли вырубить меня одним ударом. Я и вправду ничего не боялась, я даже хотела, чтобы мне набили морду, вправили мозги. Часто это их останавливало, парни не ожидали, что я буду лезть на рожон и не испугаюсь агрессии. Женщины редко идут до конца, и это сбивает с толку альфа-самцов. Иногда мне все же перепадало, но недостаточно сильно, чтобы я образумилась. Меня обвиняли в том, что я затеваю драки, я теряла работу и уезжала дальше – не девчонка, а сорвиголова. Так я переезжала с места на место, продвигаясь от Западного побережья внутрь страны, где еще не знали о моей дурной репутации. Дурная девка, дурная во всех смыслах этого слова: плохая дочь, плохая сестра, плохая женщина. В конце концов я оказалась в Вегасе: сначала в качестве официантки, одетой в самую маленькую форму, которую когда-либо носила, потом в качестве хостес и гида для туристов, а иногда, если вела себя смирно, и крупье. Мне нравилось работать в шуме и суете, среди людей, таких же безумных и обреченных, как и я, только еще не подозревающих об этом, захваченных мерцанием огней и стробоскопов, которые завораживали, гипнотизировали, утягивали в бесконечную спираль, где крутилось то белое на черном, то черное на белом. Тянулись драгоценные минуты, свободные от мыслей, пока в конце смены не возвращался мертвенный свет дня, белый свет, сочащийся из пустыни. Реальный мир вступал в свои права. Я покидала работу и шла в трейлер, который снимала на пару с другой девушкой, чтобы там рухнуть и, может быть, заснуть – глубоко и беспросветно. Их я увидела однажды вечером, когда вышла перекурить. Я помню этакого человека-медведя: всклокоченные волосы, борода до глаз – охранники при виде его непроизвольно настораживались. Этот зверообразный человек держал в руке миниатюрную беленькую и гладкую ручку мальчика, во все глаза глядевшего на сверкающий огнями город, похожий на вечное Рождество, на елку круглый год, на реализованную взрослыми детскую мечту. Я так и не поняла, как они туда попали, но они выглядели так потерянно, что я подошла к ним. Он посмотрел на меня так, как будто я первое человеческое существо, которое они встретили. Он не знал, какой отель выбрать, – все казались такими шумными и блескучими, что он не решался войти. Он сказал, что проблема не в деньгах, а в самом месте.

Он каждый раз чувствовал, что это место не для него и вряд ли подходит для ребенка. Я поневоле улыбнулась. Я усадила их за столик в одном ресторане, где у меня была знакомая официантка, и сказала сидеть там до конца моей смены, то есть пару часов. Не могу даже сказать, что я в тот момент в них разглядела. Что-то резко выделявшее их из толпы, какую-то внешнюю неправильность. А потом я вдруг подумала, что судьба может перестать ходить по заколдованному кругу, что есть выход и убежище. Но я опять ошиблась.

Бенедикт

Я пытаюсь завести эту чертову колымагу, но она не слушается. Несмотря на холод, я взмок, как вьючный осел. Как я это допустил? Каким дураком надо быть, чтобы привезти их сюда? Упрямым, позорным дураком. Притащил их в такую глушь, в такую дыру, что едва найдешь на карте, и чего я ожидал? Что она станет похожей на мою мать – доброй, сердечной, трудолюбивой? Она же противится любому правилу, того и гляди сбежит! Или что малыш вырастет таким же парнем с севера, как я? Фэй никогда здесь не бывала. Она и представить себе не могла, в каких условиях мы выросли и как я живу. Она вручила мне малыша, даже не зная толком, куда я его привезу. Она сказала, что, даже если он окажется в аду, там будет не хуже, чем в Нью-Йорке. Что я мог сказать женщине, стоящей на пороге смерти? Что вырос в лесу? Выслеживал дичь и охотился, и мечтал лишь быть во всем похожим на отца и на Коула, ни перед кем не держать ответа, тогда как брат искал книг и все новых и новых знаний? Он как-то сказал мне, что я живу в узком мирке, что я заперт в нем, как в тюремной камере, и даже не пытаюсь искать выход, потому что я трус и боюсь цивилизации. В тот раз мы даже по-настоящему подрались, я был младше его, но крепче и поставил ему неслабый фингал, папе пришлось нас разнимать. Я злился, что брат такой зазнайка, а ведь он умел любоваться первым лучом весеннего солнца, красотой озерной ряби… Я же только бравировал силой, чтобы доказать отцу, что я настоящий мужик. Хорош мужик – побоялся остаться с малышом в городе, где он родился, в его родном городе, родине его матери. Много лет спустя она написала мне, что у нее нашли рак, и такой запущенный, что лечить бесполезно. Вряд ли она доживет до конца года. Она попросила меня приехать как можно скорее. Я мог знать, что она отдаст мне мальчика, который был не совсем моим сыном и рос без меня. По закону он был моим, потому что я признал его при рождении, но в глазах людей я был отцом никудышным, отсутствующим отцом, тут же вернувшимся к себе на Аляску. Мы поженились в ее больничной палате – так она захотела. Она лежала бледная, словно уже умерла, а я стоял в наспех купленном костюме, который на мне едва сходился, так что она при виде меня чуть не засмеялась, только смех был похож на хрип. И рядом с нами – малыш, ничего не понимающий, ошарашенный близостью трагедии, смерти, которую он даже не мог себе представить, а тут еще какой-то отец, свалился неизвестно откуда. Она все заранее обговорила со своим адвокатом. После ее кончины я получил опеку над малышом, он был совершенно ошеломлен случившимся, замкнулся и ни на что не реагировал. Я также получил приличную сумму, которую она унаследовала. Несколько месяцев длилась жестокая тяжба. Мать Фэй задействовала своих адвокатов, чтобы забрать у меня ребенка на том основании, что она его единственная родня, а собственный отец никогда о нем не заботился. Я знал эту женщину только по рассказам Фэй и не совсем понимал, как мать и дочь могут так ненавидеть друг друга. Суд встал на нашу сторону, Фэй достаточно ясно выразила свою волю, ее нельзя было оспорить. Я покинул Нью-Йорк, предварительно отправив домой чемоданы с книгами, учебниками и одеждой по крайней мере на два года вперед, и увез малыша с самыми дорогими вещами его матери, которые уместились в две жалкие картонные коробки. Взятая напрокат машина и в ней два незнакомых друг другу человека, которым не о чем говорить, которые боятся друг на друга смотреть. Он считал меня своим отцом, а мне эта ложь разъедала печенку. Я поклялся ей, что никому и никогда не открою правду, пока малыш не достигнет совершеннолетия. Не зная, что делать с ребенком, я решил повторить путь, который привел меня к его матери, только в обратном направлении. Мы проехали по всем Майерам, которые помогали мне много лет назад. Я хотел показать ему, что, какой бы страшной и гулкой ни была образовавшаяся пустота, ее можно заполнить человеческим теплом – заполнить постепенно, как мерный градуированный стакан, по сантиметру. Дурацкое решение, но другого у меня не было, я не мог предложить ему ничего лучше. Родители к тому времени давно умерли, нас никто не ждал.

Бесс

В конце концов, устав от такого привычного мне отчаяния, я заснула в кресле Томаса. Неужели когда-нибудь и лицо малыша сотрется в моей памяти, потускнеет, как стало тускнеть лицо Кассандры? Размытые очертания, контур и тщетные потуги вспомнить. Смотри, ты ее забываешь, ты даже не способна хранить верность ее памяти. Малыш еще четко стоит у меня перед глазами: узкие плечи, острые коленки, тонкие запястья, которые делают его похожим на кого угодно, только не на внука дровосека, готового принять эстафету у нескольких поколений сильных и бесстрашных мужчин. Малыш – настоящая загадка. В кого он пошел? Откуда его интеллектуальные способности, такие ненужные в здешних местах? Редкая экзотическая птица, которую я выпустила на волю, в дикую среду без защиты, без шанса выжить. А мальчик мне верил, нашептывал мне свои тайны, о которых не ведал его отец, когда мы залезали с ним вдвоем под его высокую большую кровать, спускали простыни до пола и сидели там, как в палатке. Тайной было то, как он относится к этому силачу, который жил с нами в одном доме, к бородатому великану, словно сошедшему прямиком из сборника мифов и способному одним ударом топора расколоть бревно толщиной с балку, принести на плече полтуши лося или сразить медведя одним выстрелом наповал, если надо защитить своих. Этот потомок титанов не умел говорить, потому что его заколдовала ведьма с одного скалистого острова в Средиземном море, и страшное заклятие не дает ему открывать свое сердце, иначе те, кто ему дорог, обратятся в камень. Мне нравилось, как мальчик переиначивает историю, как он художественно приукрашивает инцидент с несостоявшейся встречей отца и сына и все равно надеется, что однажды Бенедикт расскажет ему о том, как он познакомился с его матерью, расскажет об их любви и, главное, объяснит, почему он их оставил. Как будто все можно объяснить.

Я резко проснулась: чья-то мозолистая, грубая ладонь зажала мне рот. Увидела багровую рожу Клиффорда в нескольких сантиметрах от своего лица.

«Привет, Бесс. Что, скучаешь в одиночестве?» Он наваливался, придавливал меня всем телом, левой рукой сжимая мне оба запястья, а тем временем правой расстегивал себе брюки. «Сейчас ты у меня получишь, милочка, – все, что недополучила от Бенедикта!» Я пыталась укусить его, подтянуть колени, оттолкнуть это неправдоподобно тяжелое, мерзкое тело, но он не разжимал хватку и все шарил, раздвигал, совал пальцы под одежду, расстегивал молнии, пытаясь добраться до кожи. Я отчаянно уворачивалась и закрывалась, хотя он надавил мне локтем на грудь, пригвоздив меня к стулу; все равно он был куда мощнее меня. Однако ему все же пришлось на миг отпустить мне руки, чтобы стянуть с меня брюки. Что случилось в этот момент? Какая доля моего мозга взяла управление на себя? Какая часть тела все же отказалась ему уступать? Я попыталась нащупать то, что раньше заметила возле камина. Клиффорд тем временем сопел и хрюкал, заранее предвкушая скотское торжество. Наконец моя ладонь ощутила сталь, холодную и почему-то успокаивающую, потом – поверхность деревянной рукоятки, и когда та прочно легла мне в руку, я размахнулась и ударила. При первом ударе в висок он посмотрел на меня ошеломленно, почти как ребенок, у которого вдруг отобрали игрушку. Кровь потекла ему в ухо, неожиданно темная и густая. Вторым ударом орудие пронзило ему шею, не встретив никакого сопротивления. Я воткнула его до упора, стукнув ладонью по торцу, со всей накопившейся во мне яростью, и почувствовала, как тело обмякло и стало заваливаться. Клиффорд смотрел в одну точку – пристально, не моргая, не говоря ни слова. Неизвестно, что он увидел там, за невидимой чертой, и стала ли от этого смерть легче.