Текст книги "Метель"

Автор книги: Мари Вентрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Фриман

Много лет мы ничего не слышали о Лесли. Даже узнать, куда он исчез, оказалось невозможно. Он словно испарился. Я навел справки: оказалось, что он не брал свою пенсию по инвалидности. В Департаменте по делам ветеранов сведений о нем не нашлось. Я думал, что он умер и его тело лежит где-то неоплаканным, как все те, кого мы оставили на войне. С Мартой я об этом не заговаривал, тема стала запретной. Она каждый день ходила в церковь, пела и все молилась, как будто молитвы могли вернуть ей сына. Думаю, именно тогда я перестал в Него верить. Вера в Бога так долго поддерживала меня в юности, потом во время войны и даже тогда, когда я пытался навести хоть какой-то порядок на улицах. А потом вдруг я просто перестал о Нем вспоминать. Бог молчал. Я продолжал по воскресеньям ходить в церковь – не хотелось добавлять Марте еще одно огорчение, но мыслями витал далеко от церковных стен, от песнопений, от раскачивающихся тел. Я боялся забыть собственного сына и в свободное время помогал ассоциациям ветеранов, всяким инвалидам и калекам войны в Персидском заливе и всех современных конфликтов, блицкригов, с их технологиями «войны практически без потерь», единичные жертвы, по статистике министерства обороны, армии, морской пехоты. Погибала лишь горстка солдат – какой прогресс по сравнению с двумя мировыми войнами! Вот чем пичкали общественное мнение. За каждой цифрой всегда стояла семья и пустота, которую ничем не заполнить. Никого это по-настоящему не волновало, даже президента Соединенных Штатов в его Овальном кабинете. Как-то я взялся помочь одному бедолаге из штата Вирджиния. Ему раздробило ноги в Афганистане, а администрация каждый год требовала подтверждения, что он не может ходить. И вот я случайно наткнулся на бывшего коллегу. К тому времени я оставил поиски сына, а тут вдруг – нежданные вести. Коллега сказал, что обнаружил его в Хантс-Пойнте, когда расследовал тамошнюю сеть проституции. Лесли звали теперь по-другому, или, вернее, новое занятие дало ему новое имя. Его теперь величали Мэйджик, потому что он как бы продавал волшебство, дурь, иллюзию, чтобы запудрить мозги, а попросту говоря – наркотики во всех возможных формах. Его закрыли после какой-то бандитской потасовки, и в коридоре полицейского участка Саундерс узнал все ту же смазливую мордашку, что когда-то улыбалась со снимка на моем письменном столе – лицо у сына изменилось мало. В тот же день Мэйджик вышел на свободу, благодаря одному адвокату из дорогих кварталов. Видимо, у него были хорошие связи и он стал важной шишкой в своей среде. Я ничего не сказал дома: Марта умерла бы со стыда. Прождал целый год, прежде чем решился поехать в Нью-Йорк. Я солгал собственной жене, сказав, что еду на встречу ветеранов в Нью-Джерси, и сел на автобус. Ехать было достаточно долго, так что я успел хорошенько обдумать постигшее нас несчастье. Сам собой напрашивался вывод, что это мое везение рикошетом ударило по нему и вернуло домой искалеченным внутри и снаружи. Добравшись на место, я поселился под чужим именем в одном из тех нестрогих отелей, где не спрашивают, откуда ты явился, и стал день за днем ходить вокруг полицейского участка, удаляясь все дальше и дальше. Я расспрашивал всех, кого встречал, и задавал слишком много вопросов для этого района, слишком много вопросов для старого человека. Меня могли убить десятки раз, и, возможно, я именно этого и ждал, стараясь переломить удачу. Я мог исчезнуть, и никто бы не узнал как. Я оставлял свой номер телефона во всех барах, во всех продуктовых лавках квартала и на всевозможных cтолах и прилавках. Скажите, чтобы он позвонил мне, это важно. Но каким он окажется на самом деле? Я довольно четко представлял себе, что́ увижу, но все равно делал все это ради Марты, которая помнила, как баюкала своего единственного сына на груди, и не могла понять. Шесть дней спустя раздался телефонный звонок. Голос был не его, а какого-то мальчика, который старался казаться старше своих лет. Мэйджик назначал мне встречу на следующий день в Сентрал-парке в семь часов вечера, а до этого чтобы я сидел и не рыпался. Я отправился на встречу, все еще надеясь, что смогу вернуть своего сына. Возможно, Бог еще не совсем покинул меня, потому что я взял с собой личное оружие. Неизвестно, может быть, вместо сына мне встретится дьявол. Лесли появился гораздо позже назначенного срока, когда я уже собирался уходить. Поврежденное колено делало его походку какой-то развинченной, немного развязной. И даже в этом виделся какой-то шик. Он был все еще очень красив, но, верно, немало всего перепробовал, пока не выбился в начальники. Кожа серая, землистая, зубы совсем не те, что когда-то сверкали молодой улыбкой. Татуировки покрывали его от затылка до подбородка и ясно говорили, кто он и чем занимается. Он встал, держа дистанцию, прищурив глаза, с вызовом вскинув голову и выставив подбородок, и спросил, чего мне надо. Господь Бог, я и сам этого не знал. Я хотел увидеть сына, а не бесстыжего наркодилера. Я обратился к нему по имени и сказал, что мать ждет его и надеется на возвращение, что она растила единственного сына не для того, чтобы он травил людей. Он сплюнул на землю и ответил, что у него есть бабки, дурь и шлюхи, что его все боятся, а Лесли давно умер. Что если меня достал артрит, то он продаст мне пару доз, а нет – так проваливай, дедок, на фиг вместе со своей старухой. Не знаю, почему я достал оружие. Не знаю, почему вскинул его, почему выстрелил без предупреждения в своего сына. Наверно, я четко увидел свой собственный крах, захотел перечеркнуть его, заставить замолчать. Кто-то должен был это сделать, и именно я должен был положить ему конец, ибо нельзя перекладывать такое бремя на других. Я отпустил этого сына ходить по земле, я не сумел уберечь его и наставить на путь истинный, и теперь по моей вине, по моему недосмотру он травил других сыновей. Я убил его, и не знаю, что бы я сделал дальше, если бы внезапно не появилась она.

Коул

До дома Томаса оставалось совсем немного. Я не спешил: во-первых, по снегу трудно пробираться вперед, а потом, еще хотел дать Клиффорду время доделать все делишки. Не хотел видеть, как он ее трахает, не мое это. Лучше просто посмотреть на нее потом, как он все кончит, как собьет с нее спесь. Увидеть ее жалкой, униженной, поставленной на место, просто сучкой, которая даже плевка в лицо не стоит. Я всегда говорю: бабам надо периодически напоминать, кто главный. Поэтому я не спешил, и когда подошел к дому, звуков оттуда никаких не раздавалось. Я подумал, что он, наверно, уже кончил и что, может статься, эта история просто так не сойдет. Придется же как-то объяснять Бенедикту, чего это она в таком виде. И еще ей самой доходчиво втолковать, чтоб не вздумала говорить правду. Я вошел в дом, дверь была приоткрыта. Клиффорд лежал на полу. Даже штаны не натянул, а уже завалился спать – вот балда. Девки я не увидел; наверно, где-нибудь хнычет в углу. Я сказал Клиффорду: «Ну что, вставил ей как надо?» Он не ответил. Я подумал, что он, видно, крепко придавил, только странно, что не издает ни звука, хотя обычно-то храпит как трактор. Я подошел ближе, на полу была липкая лужа. Я достаточно повидал в жизни, чтобы безошибочно определить, что разлито. Я схватил его за плечо и развернул к себе лицом – он был мертв. Лежал с открытым ртом и широко раскрытыми глазами. Из горла торчало Томасово долото. Тут я здорово разозлился. Единственный мужик на всю округу, с кем можно было поговорить! И надо же – дохлый. Я огляделся по сторонам и вычислил, где девка: забилась в дальний угол, руки все вымазаны кровью Клиффорда. Смотрит затравленно, прямо как заяц, попавший в луч фар. Я ей сказал: «Завалила Клиффорда! Ну что, рада теперь?» Она не ответила. Я пошел на нее, пока не встал вплотную, морда к морде, так что пришлось ей все же посмотреть на меня, и стал орать: «Мало того что ты погубила мальчонку, хочешь теперь угробить тут всех одного за другим?» Она сказала только: «Я все знаю, Коул». «Что – все?» – переспросил я. Хотя и сам мог легко сообразить, о чем она. Тут-то мне стало ясно, отчего она так презрительно все это время на меня смотрела. Я еще больше разозлился. Смотрит, видите ли, она на меня с презрением, свысока – как смотрели все: и мой адвокат, судьи, и присяжные, и охранники, и даже мужики в тюряге, которые были ничем не лучше меня, но туда же, били меня, навешивали, чтобы проучить как следует. Как будто я чудовище, а я ничем не хуже их. На самом деле никто никогда не пытался меня понять, кроме Клиффорда, конечно. И уж точно не ей меня судить, этой девке, которая не сумела даже толком обслужить Бенедикта и его мальца. Я пока не знал, как с ней поступить, главное, не дать ей поломать всю мою налаженную жизнь. Я же так все придумал, нашел идеальное место, столько лет здесь обустраивался – не для того, чтобы меня вышвырнула отсюда какая-то бабенка, ну уж нет. Теперь я даже не мог вызвать полицию, чтобы они ее закрыли за убийство Клиффорда, поэтому решил, что лучше всего уладить дело по старинке, как сделал бы и сам Клиффорд, если бы она его не пришила. Только надо все хорошо продумать и, главное, быстро, пока Бенедикт не заявился. Я отступил назад, взял ее на прицел, приказал встать и идти к выходу. Одному из нас суждено было погибнуть, и с чего бы погибать именно мне. Ведь могла же она наложить на себя руки от переживаний – что убила человека или что потеряла ребенка, надо просто ей слегка помочь. А Бенедикт в такое вполне поверит, и тогда мы заживем с ним вдвоем нормальной жизнью, почти как прежде. Она встала, даже не пикнула, может, решила, что я поведу ее домой. Я мотнул стволом в сторону двери. Она надела ботинки, кривясь от боли, и пошла впереди меня в своем жалком свитерке и штанах, которые все еще были расстегнуты. Она выглядела мельче ростом, чем обычно, и хромала. Я надеялся, что Клиффорд, по крайней мере, успел все сделать до того, как его пришили, но чего уж спрашивать. Да если честно, мне без разницы. Теперь я главный, я решаю, что и как будет дальше, и я решил заткнуть ее раз и навсегда. Она вышла на порог, я крепко сжимал ружье, потому что, если ей удалось переиграть Клиффорда, мне надо быть начеку. Я двинул ей по почкам прикладом, чтобы пошевеливалась. Она спустилась по ступенькам, ежась от холода, и я удивился, как такая хилая девка сумела-таки убить мужика.

Бенедикт

Иногда совершенно очевидные мысли приходят в голову, когда занимаешься чем-то другим и совсем не думаешь над главной проблемой. Я проклинал чертов снегоход и Томаса, который уговорил нас купить его, а потом взял и исчез, и вдруг меня осенило. Если Бесс или малыш прячутся от бури, они могли укрыться только в его доме. И, словно эта простая мысль разом решила все проблемы, заурчал мотор. Глупо, но я воспрял духом. Тут явился старик Фриман – никогда еще я так не радовался его приходу. Он сказал, что Корнелии надоело сидеть взаперти и что он решил дойти до нас, проведать, все ли в порядке. Потом вроде он добавил еще, что для него эта зима уже лишняя, что не дело ему здесь оставаться, но я слушал вполуха. Я был тронут тем, что он пришел, но не стал ему ничего говорить, времени не было. Я только попросил его посидеть пока у нас, в тепле, потому что по возвращении мне может понадобиться его помощь. Корнелия вертелась у меня под ногами, тявкала, хватала зубами за перчатку, как делала с малышом. Я был не в настроении играть. Я привязал к машине лопату на случай, если придется расчищать дорогу, и уехал так быстро, как только мог, словно речь шла о спасении моей жизни; спасать их, может быть, я уже опоздал. Говорят, что, только теряя близких людей, ты понимаешь, как много они для тебя значили. Я потерял всех – Томаса, родителей, Фэй, Бесс, малыша. Как будто история подошла к концу и остается лишь захлопнуть дверь, в последний раз повернуть ключ в замке и покинуть это место, этот край, где зимой все сковано морозом, а летом так торопится жить. Затерянный, забытый край, где и человек забывает, кем он был раньше. И еще это край мужской и суровый, настолько суровый, что редкая женщина согласится здесь жить. Я прямо поверить не мог, когда она согласилась поехать сюда из невадской жары, а ведь она сама из Калифорнии, рыжеволосая девушка с золотистой кожей и таким грустным лицом, когда она переставала улыбаться, какая-то вся надломленная, ущербная, как битая фарфоровая чашка, но способная, если надо, вынести все и стоять твердо, как скала. В этом городе, который вызывал у меня даже бо́льшую оторопь, чем Нью-Йорк, вдруг появилась она – лукавый эльф с сигаретой во рту, полуангел, получертенок, не желающий выбирать свой лагерь. Я в тот момент дошел до точки, мальчишка со мной не разговаривал, и я решил все бросить, купить ему билет в один конец до Нью-Йорка и отправить к бабушке. В конце концов, вряд ли там ему будет совсем ужасно, мать не может быть таким чудовищем, чтобы дочь лишили ее общения со всеми потомками. Кто-нибудь станет его воспитывать, а я заживу по-прежнему. Стыдно, но я почувствовал облегчение. Бесс показала нам ресторан и велела дожидаться, а когда вернулась после работы, то потрепала малыша по голове, так что тот покраснел от смущения, и спросила меня, что я тут делаю с моим сыном. Мой сын. Забавно, но в ее устах эти слова вдруг приобрели смысл. Если судьба велела мне стать его отцом, значит, здесь есть какой-то смысл или умысел, пусть даже непонятный для меня. Я посмотрел на маленького Томаса, тот смотрел на Бесс и улыбался – впервые с тех пор, как мы покинули его родной город, и вдруг с бухты-барахты спросил у этой незнакомой девушки, какие у нее планы на ближайшие десять лет. «Поживем – увидим, – ответила она, – но я готова рискнуть и поставить по-крупному».

Фриман

Можно застрелить человека на закате дня в самом сердце Нью-Йорка, и вас никто не увидит. Я и сегодня не понимаю, как она могла оказаться единственным свидетелем. Она вышла из-за дерева. Нереальное видение: леди из Верхнего Ист-Сайда посреди парка, где женщине не рекомендуется ходить одной, особенно если она увешана всеми атрибутами богатства. Я все еще держал в руке пистолет, но это не произвело на нее никакого впечатления. Мне не хотелось ее напугать. Я попросил ее позвонить в службу 911, сказал, что это я убил человека, лежащего на земле, но что ей бояться меня нечего. Я не плакал с тех пор, как родился Лесли, а тут слезы хлынули ручьем. Я хотел, чтобы гром разразил меня на месте. Она продолжала стоять совершенно невозмутимо и только спросила меня: «За что?» Думаю, она привыкла со всем справляться, и с мелкими заморочками, и с большими бедами, она была из тех, кого ничто не может удивить, и сочла такую ситуацию не примечательней всего прочего. Мне нечего было скрывать, и я рассказал ей все: про сына, лежащего на земле, и про его мать, которая никогда мне не простит содеянного. Я говорил с незнакомой женщиной так, как не говорил даже с Мартой, и все это время она слушала меня без малейшего страха. Когда мне не хватило слов, чтобы выразить, как я потерян и не знаю, куда идти, она подошла, взяла мою руку и один за другим разжала пальцы, сжимавшие рукоять. Потом она взяла оружие за ствол, положила в сумочку и отвела меня за руку, словно дряхлого старика, под сень деревьев. Я упирался, говорил, что не хочу уходить, что надо дождаться полиции, но она крепче сжимала мой локоть и повторяла, что оставаться нет смысла, что он все равно не воскреснет. Я оглянулся через плечо на лежащее позади тело. Я уже не понимал, зачем я это сделал. Да, он был преступник, но все же – реальный человек. Еще бы мог измениться, встретить правильного человека в правильный момент и понять, что он на ложном пути, и измениться, как меняются иногда к лучшему худшие из людей, и тогда свершилось бы величайшее, прекраснейшее преображение человека, и его мать восславила бы Господа. Я поступил жестоко, как велели принципы, которые помогли мне выстоять, я всю жизнь руководствовался законом. Закон не вернет мне сына. Все, что я создал, погибло. Может быть, Бог слишком много дал мне и счел, что будет справедливо и мне отдать Ему свое главное сокровище. Или Ему хотелось получить подтверждение любви – моей любви к Нему. Стемнело, и она повела меня к себе. Дом у нее был такой просторный, что наш домик мог бы поместиться в одной ее гостиной. Она объяснила, что за дело хочет мне поручить. Какая-то история о пропавшем мальчике, которого увезли на Аляску. Я ничего не понял. Решил, что она немного не в себе. Опять повторил, что меня надо сдать полиции и судить людским судом, прежде чем я предстану пред судом Божьим. Она ответила, что жена моя умрет от горя, если узнает, что ее муж убил ее собственного сына, пусть лучше думает, что это бандитские разборки, сведение счетов. И сохранит в памяти своего драгоценного мальчика таким, каким он был в детстве. В тогдашнем состоянии я не мог разобраться, права она или нет. Она сказала, что единственное, что искупит мой грех в глазах Бога, это если я помогу ей спасти внука. Логики никакой, но я уже ничего не соображал. Я остался у нее дома, она поселила меня в комнате своей дочери: среди кучи фотографий сначала рыжеволосой девочки, потом той же девочки, веселой и открытой, но уже подростком, и единственной фотографии молодой женщины на фоне университета, дальше – ничего. Я предположил, что эта незнакомая женщина тоже кого-то потеряла. Ни о чем ее не расспрашивал. Во всем ей подчинился. Удобно, когда все решают за тебя. Я, никогда никого ни о чем не просивший, переложил все решения на нее, словно нет ничего нормальней, словно она давно планировала нанять отставного полицейского с сыновней кровью на руках и отправить его на другой конец страны следить и охранять ее главное сокровище. Я покорно выслушал ее инструкции насчет того, что мне полагалось делать, прибыв на место, и что говорить, без малейшего возражения, послушно, как моя собака. Смерть Лесли осталась почти незамеченной, только по телевидению сообщили о том, что в Сентрал-парке обнаружен труп. Смерть дилера – кого это волнует. Все думают: туда ему и дорога, бандиту – бандитская смерть, одной гнидой меньше. Я думал, что меня найдут, опознают, я же не слишком скрывался, когда искал его, но кто мог догадаться, что старик способен уложить человека одной пулей в грудь? Расследования заводить не стали. Он был не в счет, никому не нужен, никому не дорог – и только нам двоим он был дороже всего.

Бенедикт

Я ехал на снегоходе в такой уверенности, что найду их обоих у Томаса, что, оказавшись у дома и обнаружив открытую дверь и полную тишину и поняв, что дом пуст, я впал в отчаяние. «Надежда ведь одновременно и манит за собой, и дает силы жить», – это часто повторяла Бесс, и она, похоже, знала про обманутые надежды не понаслышке. Я сел на нижнюю ступеньку. Входить в его дом мне не хотелось совершенно. Ведь все вышло по его вине. Он бросил родителей, он бросил Фэй и даже собственного ребенка. Не мужчина, а безответственный трус. Если бы он жил, как написано на роду, сегодня все было бы иначе. И я не сидел бы тут, оплакивая погибших мальчика и женщину – так горько, словно они последние живые люди на земле. Я сказал себе, что пора со всем покончить: он все равно не вернется домой. Я достал из кармана зажигалку и вошел внутрь, чтобы спалить этот чертов дом вместе с призраком брата. Я всегда ненавидел эту хибару. Чистая гордыня со стороны Томаса: уйти от родителей, поселиться на стороне и даже не думать, огорчит это кого-то или нет. Я завидовал его независимости, внутренней свободе, умению не подпускать людей близко. Единственный раз, когда он по-настоящему разозлился, помимо наших подростковых драк, был случай с Коулом. Он так набросился на него, что нам с папой пришлось оттаскивать. Все началось с пустяка, с разговора о капканах, которые мы собирались ставить, и при одном упоминании о намеченной дичи Томас взорвался. И без всякого повода ударил Коула кулаком прямо в нос. Папа рассердился и потребовал от него извиниться, но извинений не последовало. Это случилось незадолго до его отъезда. До этого Томасу, казалось, было плевать на все. Но что ты за человек, если тебе плевать даже на тех, кто рядом? В гневе я схватил первый попавшийся стул и расколошматил его. Потом пошел к столу, на нем лежали книги и блокнот. Бумага хорошо вспыхнет, а потом добавлю к ней щепок и мелких дров. Блокнот был открыт, и я вырвал несколько страниц, прежде чем узнал почерк брата, тонкий и изящный, как у матери. Я не хотел ничего знать о нем, и читать ничего не хотел, но дата привлекла мое внимание. Он написал эти строки очень давно, когда мы еще были близкими людьми. Сколько ему тогда было – одиннадцать? Двенадцать? Он рассказывал о том дне, когда тетя Эйлин, которая уже была немного не в себе, перехитрила нас и в одно прекрасное зимнее утро удрала из дома. Все бросились ее разыскивать: ребята с лесопилки, все свободные мужчины и даже мама. Когда ее нашли, тетя сидела на снегу в задранной до пояса ночной рубашке и распевала похабные песенки – и мы с Томасом как уставились на эти женские трусы! А мама влепила нам по здоровой затрещине, чтобы не смотрели куда не надо. Мы еще несколько дней смеялись. Мне что-то расхотелось жечь его блокнот, он же рассказывал про наше детство, про ушедшее время; дорого бы я дал, чтобы вернуть его назад. Я пролистал еще несколько страниц и вдруг наткнулся на то, что не должно было попасть мне в руки. Дата стояла весны того же года, и после этого брат писал много раз об одном и том же, но все более скупо по мере того, как шло время. Чем дальше я листал дневник, тем хуже разбирал текст: все расплывалось из-за слез. Я плакал, как ребенок, как тот мальчик, которому тогда выпало это пережить. Я плакал и от собственной слепоты. Я ничего не видел тогда и не хотел видеть сейчас, насколько я теперь понимаю. Я был молод, со стороны все казалось иначе. Что можно делать взрослому с ребенком, а что нельзя? Я понял наконец, отчего брат в конце зимы так тосковал и тревожился, а я-то радовался, что скоро наступит весна и опять начнется охота и рыбалка. Меня просто замутило, когда я вспомнил, как этот гад предложил и мальчика поводить с собой в лес – мол, научит его уму-разуму! А я и согласился; я думал, что это будет правильно, если тот передаст ему все, чему выучился от моего отца. Я не сдержался и выблевал ту каплю еды, что оставалась в желудке. Кулаки так и зудели. Я положил блокнот и зажигалку на стол. И только отвернувшись от стола, увидел тело Клиффорда. Невероятно, как же я не заметил его, когда вошел. Я увидел голову в луже крови, торчащее из горла долото и куртку Бесс, валяющуюся рядом на полу. И даже не удивился. Этот день был не похож на другие. Я подошел, взглянул ему в лицо, на раскрытые в тупом изумлении глаза. И ничего не почувствовал – я никогда особо не любил этого парня. Брюки у него были расстегнуты, член свисал вбок на ткань вяло, как дохлая рыба. Меня опять вырвало. Я пнул его сапогом, мне хотелось раздавить его, размолотить, вбить в пол, чтобы он навеки сгинул с глаз. Но надо было срочно заняться другим. Я не вполне понимал ситуацию, но теперь я знал точно одну-единственную вещь: Бесс и малышу не на кого рассчитывать, кроме меня. Никто не любит их так сильно, чтобы спасти от всех опасностей этой земли.